Дорогие покойнички
– Мне плевать, что говорит Герберт, – объявила миссис Нелли Михан, кладя в чай две ложки сахара. – Однажды я видела ангела. Это была моя сестра Минни, я видела ее в ночь смерти Лукаса.
Поздним ноябрьским вечером они сидели у пылающего камина в новом доме Миханов. Их было четверо: Нелли Михан, ее муж Клиффорд; Герберт, кузен Нелли, живущий с супругами с того самого дня, когда рыжеволосая жена бросила его во время сенокоса примерно двадцать семь лет назад; и Дора Сатклифф, заглянувшая на чай по пути домой в Сакстон-Слэк после посещения подруги Эллен, которая только что вышла из больницы после удаления катаракты.
Догорающий огонь все еще излучал теплое сияние, от старого алюминиевого чайника на плите шел пар. В честь прихода Доры Нелли Михан постелила на стол скатерть с ручной вышивкой в виде венков из фиалок и мака. На блюде из коллекции «Голубая ива» лежали пироги со смородиной и булочки с маслом, а в небольшой хрустальной вазе – фирменное крыжовенное варенье Нелли. Стоял ясный ветреный вечер, высоко в небе сияла полная луна; голубоватый светящийся туман поднимался со дна долины, куда с гор стекал темный глубокий поток с пенящимися водопадами. Там неделю назад, в понедельник, решил утопиться деверь Доры. Дом Миханов (купленный в начале осени у старой девы Кэтрин Эдвардс после смерти ее матери Мейзи, почившей в почтенном возрасте восьмидесяти шести лет) стоял на крутом склоне, поросшем рябинами с красными ягодами и папоротником; на вершине склон выравнивался и переходил в дикую и бесплодную вересковую пустошь, где паслись черномордые болотные овцы с изогнутыми рогами и дикими, вытаращенными желтыми глазами.
Весь долгий вечер они вспоминали дни Великой войны и разные судьбы как тех, кто выжил и преуспел, так и тех, кто погиб. В подходящий момент беседы Клиффорд Михан со скрипом встал и, как обычно, достал из нижнего ящика полированного шкафа красного дерева картонную коробку с сувенирами – медалями, ленточками и пробитой расчетной книжкой, по счастью, лежавшей в нагрудном кармане, когда в него угодила пуля (на выцветших страницах еще виднелись следы пороха), и показал Доре Сатклифф поблекший бледно-желтый снимок, сделанный на Рождество в госпитале перед перемирием. На нем были лица пятерых улыбающихся молодых людей, освещенные бледным зимним солнцем, которое светило сорок лет назад.
– Вот это я, – сказал Клиффорд и, словно перечисляя судьбы персонажей из хорошо знакомой пьесы, потыкал пальцем во всех остальных поочередно: – Этот потерял ногу. Этот убит. И этот мертв, и этот.
И так они сидели и судачили о том о сем, перебирая имена живых и мертвых и воскрешая в памяти давние события, словно у тех не было ни начала, ни конца и они существовали – яркие и неповторимые – с начала времен и будут существовать еще долго после того, как голоса рассказчиков смолкнут.
– А что было на Минни? – спросила Дора Сатклифф, понизив голос, как делают в церкви.
Глаза Нелли Михан подернулись мечтательной дымкой.
– Белое платье в стиле ампир, – ответила она. – Собранное на талии, со множеством мелких складочек. Так и вижу, как она стоит. И крылья, огромные белые крылья, спускающиеся прямо на пальцы босых ног. О Лукасе мы с Клиффордом ничего не знали до следующего утра, но ночью у меня болело плечо, и я слышала стук. Тогда и приходила Минни. Помнишь, Клиффорд?
Клиффорд Михан задумчиво пыхтел трубкой. В отблесках огня камина его волосы отливали серебром, свитер и брюки были неприметно серого цвета, и, если б не крупный нос с красными прожилками, он казался бы полупрозрачным, и тогда сквозь его худощавый серый силуэт можно было бы увидеть каминную полку со сверкающей медью конской сбруей.
– Да, – отозвался он наконец. – Та еще была ночка! – Бесспорный дар жены в области ясновидения внушал ему благоговение и в какой-то степени облагораживал его самого.
Кузен Герберт сидел мрачный, вид у него был скептический, крупные, нескладные, морщинистые кисти свисали со стола. Мысли его давно уже зациклились на том давнем солнечном дне, первом погожем деньке после недели непрерывных дождей, когда родственники его жены Роды, приехавшие, чтобы помочь с заготовкой сена, уехали вместе с ней на прогулку в Манчестер, оставив Герберта одного наедине с сеном. Вернувшись вечером, они увидели, что все их вещи упакованы и сложены в дальнем углу загона для коров. Возмущенная Рода уехала тогда вместе с родственниками. Упрямый и гордый Герберт не позвал ее назад, а та, такая же упрямая и гордая, к нему не вернулась.
– Я проснулась… – Глаза Нелли Михан затуманились, словно она впала в транс, голос зазвучал размеренно.
За окном бушевал ветер, под его мощными порывами дом скрипел и содрогался до основания.
– В ту ночь я проснулась от сильной боли в левом плече и от громкого стука и тут увидела Минни, стоявшую у изножья кровати, очень бледную и хорошенькую – той зимой, когда у нее случилось воспаление легких, мне было семь, и мы тогда спали в одной постели. Я смотрела на нее, а она таяла и таяла в воздухе, пока не исчезла совсем. Тогда я очень осторожно выбралась из кровати, чтобы не разбудить Клиффорда, и спустилась вниз выпить чаю. Плечо продолжало меня мучить, и я все время слышала: стук, стук, стук…
– Что это было? – взмолилась Дора Сатклифф, и ее водянисто-голубые глаза расширились от удовольствия. Она слышала рассказ о повесившемся Лукасе бессчетное число раз из вторых и третьих рук, но с каждым новым рассказом предыдущие бледнели, спутывались в одно целое, и каждый раз на этом месте она с любопытством и волнением задавала тот же вопрос: «Что это был за стук?»
– Сначала я подумала, что это работает плотник из соседнего дома, – рассказывала Нелли Михан, – он часто вставал ни свет ни заря и стучал молотком в своей мастерской, но, когда я выглянула из кухонного окна, на улице была кромешная тьма. А я продолжала слышать: стук, стук, стук, и боль пульсацией отзывалась в моем плече. Я села в гостиной, попыталась читать и, должно быть, заснула за книгой, потому что именно там застал меня Клиффорд, когда спустился утром вниз. Когда я проснулась, стояла мертвая тишина. Плечо уже не болело, и тут как раз почтальон принес письмо в черной кайме с известием о Лукасе.
– Принесли не письмо, – возразил Клиффорд Михан. Рассказывая этот случай, Нелли часто начинала импровизировать, с легкостью заменяя детали, ускользнувшие в первый момент из ее памяти. – Принесли телеграмму. Они не могли отправить письмо, оно не пришло бы в то же утро.
– Ну, телеграмму, – согласилась Нелли. – А в ней: «Приезжайте, Лукас умер».
– Наверно, это кто-то из твоих дядьев, сказал я, – вставил Клиффорд Михан. – С Лукасом такого случиться не могло, он слишком молод и отличный столяр, настоящий мастер своего дела.
– И все-таки это был Лукас, – сказала Нелли Михан. – Той ночью он повесился. Дочь Дафна нашла его на чердаке. Страшно представить.
– Ужас, – вздохнула Дора Сатклифф. Ее рука потянулась за масляной булочкой, словно была независима от неподвижного, полного внимания тела.
– Шла война, – неожиданно объявил кузен Герберт замогильным голосом, огрубевшим от долгого молчания. – Пиломатериалов было не достать ни за какие деньги.
– Как бы то ни было, но это оказался Лукас. – Клиффорд Михан выбил трубку о каминную решетку и достал кисет. – Только что стал партнером в строительной фирме. Всего за несколько дней до смерти он пришел туда, где шло строительство, и сказал своему бывшему хозяину: «Интересно, достроим мы это когда-нибудь?» Все, кто в тот вечер с ним говорил, ничего особенного не заметили.
– Всему виной его жена, Агнес, – заявила Нелли Михан, печально качая головой при воспоминании о несчастной судьбе умершего брата, и ее карие глаза при этом излучали коровью доброту. – Агнес убила его, все равно что сама отравила, у нее и слова ласкового для мужа никогда не было. Только приносила ему волнения, волнения, волнения до самой смерти. Быстро распродала его вещи на аукционе и на эти деньги и на то, что он ей оставил, купила кондитерскую.
– С ума сойти! – фыркнула Дора Сатклифф. – Я всегда говорила, что Агнес непорядочная женщина. Она подкладывает на весы платки и продает все намного дороже, чем другие. Два года назад я купила у Агнес рождественский пирог, а на следующей неделе приценилась к такому же пирогу в Галифаксе. И что вы думаете? Пирог Агнес оказался на крону дороже.
Клиффорд Михан набил трубку свежим табаком.
– В тот самый вечер Лукас с дочерью Дафной заезжали в несколько пабов, – медленно произнес он. Клиффорд тоже был охотник рассказать свою часть истории, и каждый раз ему казалось, что на этом месте надо повременить, выждать, чтобы из его слов пролился новый свет на всем известные мрачные подробности ухода Лукаса из этого мира. – После обеда Лукас поднялся наверх, и когда Дафна крикнула ему, что пора ехать, он сошел вниз через пару минут – лицо его было необычайно одутловатым, как потом рассказывала Дафна, а губы с лиловым оттенком. Они заехали в «Блэк-Булл», выпили там несколько биттеров – Лукас всегда так делал в вечер четверга, такая у него был привычка, – а когда вернулись домой, он какое-то время посидел внизу с Агнес и Дафной, а потом подтянулся всем телом на ручках кресла – я не меньше сотни раз видел, как он это делает, – и сказал: «Думаю, мне пора на покой». Немного спустя Дафна тоже поднялась наверх и крикнула оттуда матери: «А папы здесь нет». После этого она поднялась на чердак: больше отцу некуда было пойти. Тут она его и увидела – он мертвый свисал со стропила.
– В стропиле была просверлена дыра, – уточнила Нелли Михан. – Ее просверлил сам Лукас, чтобы повесить качели для Дафны, когда она была маленькой. В эту дыру он и продел веревку, на которой повесился.
– Потом на полу обнаружили следы и царапины, – продолжал Клиффорд Михан, точно придерживаясь фактов из желтой газеты девятилетней давности, хранившейся у Нелли в семейном альбоме, – из чего сделали вывод, что Лукас собирался повеситься еще до выезда из дома, но веревка оказалась слишком длинной, и вечером, вернувшись домой, он ее укоротил.