– Ты готова?
– Готова. Моя мантия у тебя?
Хэмиш показал ей черный сверток, перекинутый через его руку, и стал проталкиваться сквозь окружившую бар толпу к вращающейся стеклянной двери. Доди следовала за ним чрезвычайно осторожно, сосредоточившись на широкой темно-синей спине, а когда он распахнул дверь, пропуская ее вперед, взяла его под руку. Хэмиш был надежным, с ним она чувствовала себя в безопасности, болтаясь сзади, как воздушный шар. У нее кружилась голова, она ощущала тревожное возбуждение, но все же сохраняла осмотрительность в окружавшем их шуме. Наступи на эту льдину и сломаешь маме спину… Нерешительно она вышла на площадь.
– Надень-ка мантию, – сказал Хэмиш через некоторое время. – Не хочется, чтобы кто-то из надзирателей задержал нас. Особенно сегодня вечером.
– Почему особенно сегодня?
– Они будут меня искать. С бульдогами и все такое.
На Пиз-Хилл под светящимся зеленым шатром театра «Артс» Хэмиш помог ей просунуть руки в прорези черной мантии.
– Немного порвалась на плече.
– Я знаю. От этого всегда кажется, что на мне смирительная рубашка. Сползает, и приходится прижимать руки к бокам.
– Если заметят дыру, мантию тут же выбросят. Подойдут, спросят и разорвут на месте.
– Я зашью, – сказала Доди. «Починю. Починю потрепанную, рваную мантию. Спасу худой рукав». – Зашью черными нитками для вышивания. Ничего не будет заметно.
– Все будут в восторге.
Держась за руки, они пересекли открытую мощеную площадь Маркет-Хилл. Звезды тускло светились над боковым крылом церкви Святой Марии Великой, где на прошлой неделе кающиеся грешники слушали Билли Грэма[42]. Они миновали пустые рыночные прилавки. Затем двинулись по Петти-Кьюри, мимо винного магазина, в витринах которого стояли бутылки чилийского бургундского и южноафриканского хереса, мимо мясных лавок с закрытыми ставнями и витрин из освинцованного стекла книжного магазина Гефера, откуда книги вновь и вновь произносили свои слова в безмолвной литании пустого пространства. Улица была пуста вплоть до барочных башен Ллойда, им встретилось лишь несколько студентов, торопящихся на поздний обед или театральное представление, черные мантии развевались за ними, как крылья грачей на прохладном ветру.
Доди глотнула холодный воздух. Последнее благословение. В темном изогнутом переулке Фэлкон-Ярд из окон верхнего этажа лился свет, слышались взрывы смеха, переходящие в тихую синкопированную фортепианную музыку. Из открытой двери в лицо им брызнул свет. На полпути по освещенной крутой лестнице Доди почувствовала, что здание пошатывается: перила вихляли под рукой, а сама рука покрылась холодным потом. Шаг улитки, лихорадочный шаг. Но лихорадка все приведет в порядок, жар ударит в щеки, превратит коричневый шрам на левой щеке в красную розу. Так было, когда девятилетней девочкой Доди отправилась в цирк после того, как сосала лед. У нее был жар – такой, что градусник зашкаливал, но все мгновенно прекратилось с появлением на арене шпагоглотателя: она тут же в него влюбилась.
Наверху будет Леонард. В комнате на верхнем этаже, куда они сейчас поднимаются, согласно особому положению звезд.
– Ты хорошо держишься. – Хэмиш позади сжимал ее локоть, помогая подниматься. Шаг. Еще один.
– Я не пьяная.
– Ну конечно нет.
Дверная рама выступала в лабиринте лестниц, стены опускались и поднимались, отсекая все другие комнаты, все другие входы, кроме одного. Послушные ангелы в розовой дымке увозили на невидимых повозках лишние детали. У двери Доди остановилась. «Жизнь – это дерево со множеством ветвей. Выбирая эту ветку, я получу свою порцию яблок. Соберу вайнсэп, кокс, брэмли, джонатан. Все, что выберу. Или не буду выбирать?»
– Пришла Доди.
– Где? – Улыбающийся Ларсон, искренний, с открытым американским лицом, всегда сияющий, с неизменной легкой самоуверенностью вышел навстречу с бокалом в руке. Хэмиш унес пальто и мантию Доди, а она положила свою старенькую сумочку из коричневой кожи на ближайший подоконник. «Не забудь».
– Я чертовски напился, – приветливо объявил Ларсон, гордо сияя, словно только что в соседней палате успешно произвел на свет четверню. – Так что не обращайте внимания, если скажу что-то не то. – Дожидаясь прихода Адель, он сыпал комплиментами, расточал похвалы, но ни на минуту не забывал о лилейной головке Адель. С Доди у них было шапочное знакомство, только «здравствуй» и «до свидания», и всегда в присутствии Адель. – Мик уже там. – Ларсон ткнул пальцем в бурлящий водоворот танцующих пар, где запах пота смешался с ночным коктейлем из острых, агрессивных духов.
В свободно переплетающихся ритмах фортепьяно и голубых клубах дыма Доди различила Мика – темные бакенбарды, взъерошенные волосы; он танцевал медленный вариант британского джайва с девушкой в свитере и зеленой юбке, обтягивающей ее как лягушачья кожа.
– Волосы у него торчат, как рога у черта, – сказала Доди. Все они будут с девушками: Ларсон, Леонард. Последний приехал из Лондона, чтобы отпраздновать выпуск нового журнала. С серьезным лицом она черпала сведения о нем из приносимых Адель слухов, расспросов, случайных свидетельств, следила за ним из своего убежища, пока наконец фигуру Леонарда не украсил ореол ниспровергателя авторитетов, хотя у него самого еще не было большой известности. – Это и есть девушка Мика, художница?
Ларсон широко улыбнулся.
– Она балерина. Мы теперь занимаемся балетом. – Он согнулся в глубоком поклоне, наклонил стакан, половину разлил. – А ведь Мик сатанист. Так что ты почти права. Знаешь, что он вытворял в Теннесси, когда мы были мальчишками?
– Нет. – Глаза Доди скользили по набитой людьми комнате от лица к лицу: кого она тут еще не знает? – И что же он вытворял?
Вот. В дальнем углу, у деревянного стола, где уже не было бокалов и осталась лишь чаша с пуншем и лимонной и апельсиновой цедрой. Спиной к ней, ссутулившись в толстом черном свитере с отвернутым воротником, сквозь свитер просвечивает зеленая саржевая рубашка. Он то поднимает, то разводит руки, то рассекает ими воздух, придавая большую живость неслышному разговору. Девушка. Ну конечно, девушка. Бледная, веснушчатая, розовый бутон вместо губ, тонкая, как тростинка, следит с широко раскрытыми глазами за безудержным потоком его слов. Как ее зовут? Долорес? Или Шерил? Или Айрис? Безмолвная и бледная, она сидит рядом с Доди на лекциях по классической трагедии. Она. Молчаливая, с глазами олененка. Умная. Отправляет свой труп в качестве дублера для проверок. Чтобы читать о страданиях Прометея шелестящим, словно пыль под кроватью, голосом. А сама, за много миль отсюда, в безопасном убежище, стоит на коленях, накрытая простыней, перед мраморным пьедесталом. Поклоняясь статуе. И она тоже. Вот так.
– Кто это? – спросила Доди, теперь окончательно убедившись.
Но ей никто не ответил.
– Все из-за диких собак, – сказал Ларсон. – Мик стал у них кем-то вроде вожака, а мы были у него на побегушках…
– Выпьешь? – Рядом возник Хэмиш с двумя бокалами.
Музыка смолкла. Кто-то зааплодировал. Одинокие хлопки среди голосов. Подошел Мик, раздвигая толпу локтями, словно плавниками.
– Потанцуем?
– Конечно.
Мик похитил время у Леонарда. Доди подняла бокал к губам, готовясь сделать глоток. Но потолок закружился, стены отступили, а окна расплавились и пошли пузырями.
– О, Доди, – заулыбался Ларсон. – Ты облилась.
Тыльная сторона ладони покрылась каплями, темное пятно расплывалось на юбке. Теперь уж ее точно заметят.
– Я хотела бы познакомиться с этими писателями.
Ларсон вытянул свою толстую шею.
– Вот Брайан. Он редактор. Сойдет?
– Привет. – Доди смотрела на Брайана сверху вниз, а тот – темноволосый, безукоризненно одетый – поднял на нее глаза, миниатюрная копия мужчины-денди. Ей казалось, что ее тело разрастается, руки прорастают в трубу, ноги – в окно. Всему виной отвратительные маленькие пирожные. Она продолжала расти, заполняя собой комнату. – Помню, вы писали о драгоценностях. Изумрудный салат латук. Глаз-алмаз. Я думала, это было…
Рядом с полированным черным надгробием рояля поднял саксофон Милтон Чабб, его огромное тело вспотело полумесяцами под мышками. Дилис, робкая, кудрявая малышка, удобно устроилась рядом с ним, моргая одними веками без ресниц. Милтон мог бы раздавить ее. Он был, должно быть, в четыре раза больше ее. Частный женский фонд колледжа собирал средства, чтобы отправить Дилис в Лондон, где она избавилась бы от округлившегося живота и нежелательного наследника Милтона. Писк. Бум, бум.
Пальцы Мика коснулись Доди. Худая, жилистая рука с мозолистыми ладонями вырвала Доди из ее мыслей. Она продолжала избавляться от гравитационного сцепления. Где-то в глубине ее сознания вспыхивали планеты. М. Вем. Джейсан Па. Меркурий. Венера. Земля. Марс. «Я попаду туда». Юпитер. Сатурн. Странный поворот. Уран? Нептун, с трезубцем и зелеными волосами. Дальше. Косоглазый Плутон. И бесчисленное множество астероидов, как жужжание позолоченных пчел. Нужно выйти. Кого-то задев, она мягко отпрянула и снова вернулась к Мику. Здесь и сейчас.
– Я совсем не могу танцевать.
Но Мик ее не слышал, словно заткнул уши от призывов сирен[43]. И улыбался ей откуда-то издалека, все больше удалясь. За рекой, в тени деревьев[44]. Только по-прежнему висела в воздухе его улыбка Чеширского кота. Он ни слова не услышал в своем канареечном, пернатом раю.
– Ты написал эти стихи. – Доди старалась перекричать рев музыки, который все нарастал, вызывая в памяти постоянный гул самолетов, взлетающих с аэродрома у Бостонской гавани. Она вырулила на крупный план, комната мерцала, будто видимая с другой стороны телескопа.
Рыжий юноша склонился над роялем, невидимые пальцы легко скользили по клавишам. Раскрасневшийся, потный Чабб взял трубу, издав продолжительный скорбный звук, Бамбер стал перебирать струны гитары худыми бледными пальцами.