– Жди здесь. – Хэмиш втиснул ее между дверями. – Когда дам знак, иди.
Ступени тихо заскрипели под его телом, а потом, через некоторое время, вспыхнула спичка, освещая путь и показывая фактуру дерева, истертого до атласной патины руками призраков. Доди стала спускаться. «Вот так мы идем вперед и возвращаемся, никогда не сливаясь ни с кем и никогда не оставаясь в идеальных вариантах наших снов». Доди шла на цыпочках, ее правая рука скользила по перилам, и она чувствовала, как полумесяц Куинз кренится, и выпрямляется, и снова кренится, как корабль, плывущий по бурному морю. Заноза вонзилась ей в указательный палец, но она не отпустила руку и продолжала держаться за перила, еще глубже всаживая занозу. Даже не поморщилась. Скорее вперед. Заноза отломилась, но оставшийся в пальце кончик продолжал ныть. Хэмиш поставил ее в темной нише холла как манекен.
– Подожди, – шепнул он, и этот шепот побежал по лестнице, обвиваясь вокруг перил, а ведь на площадке мог кто-то стоять, настороженно слушать, с фонариком и официальным бейджиком. – Если все спокойно, я дам знать, и тогда беги изо всех сил. Даже если кто припустится следом, все равно беги, и мы переберемся через ручей и дорогу прежде, чем нас догонят.
– А что, если тебя арестуют?
– Они ничего не могут сделать – разве что отчислить. – Хэмиш бросил спичку на землю и затоптал ее. Маленький желтый мир погас, и перед ними в свете луны расцвел большой внутренний двор. Хэмиш сделал шаг наружу, его темная фигура ясно обозначилась на снегу картонным силуэтом, она двигалась, уменьшалась, сливаясь с темными кустами вдоль ручья.
С замиранием сердца Доди следила за движениями картонного силуэта, пока черная фигура не вынырнула из кустарника и не сделала знак рукой. Тогда она побежала. Ее туфли с хрустом давили снежную корку, треск сопровождал каждый ее шаг, словно кто-то комкал и бросал газеты, одну за другой. Сердце ее колотилось, кровь бросилась в лицо, а снег все хрустел и хрустел под ногами. Она чувствовала, как он забивается ей в туфли, устраиваясь в выемке между стопой и подошвой; пока сухой – еще ничего, но, когда тает, становится холодно. Никакой погони за ними – ни огней, ни криков.
Хэмиш поддержал Доди, когда она споткнулась, что немного задержало их у живой изгороди. Потом юноша стал продираться сквозь колючий кустарник, расчищая для нее путь; Доди следовала за ним и, осторожно ступая, давила ногами нижние ветки, однако те, что повыше, царапали и кололи ее. Наконец они вышли к ручью, оставив позади живую изгородь, тут же сомкнувшую за ними мрачный, колючий ход.
Хэмиш на ногах съехал вниз по склону по щиколотку в снегу и протянул Доди руку, чтоб она, спускаясь, не упала. Покрытый снегом лед выдержал обоих, но ближе к противоположному берегу в глубине послышался гул и рокот. Они ловко прыгнули на землю и стали карабкаться по скользкому склону, теряя почву под ногами и пользуясь преимущественно руками – те были в снегу, пальцы жгло.
Хэмиш и Доди пересекли снежное поле и вышли на чистый простор Куинз-роуд, которая в этот час была тиха, без обычного дневного громыхания грузовиков и рыночных фургонов. Они шли, держась за руки, и молчали. В тишине раздался бой часов. Бом. Бом. И еще бом. Ньюнэм-Виллидж спал за тусклыми окнами, игрушечный городок, словно построенный из оранжевых ирисок. Они никого не встретили.
Свет не горел ни на крыльце, ни в доме. При слабом голубом блеске заходящей луны Арден стоял, окутанный мраком. Не говоря ни слова, Доди вставила ключ в замок, повернула его и нажала на ручку двери. Дверь с щелчком распахнулась в темный холл, где гулко тикали часы, похожие на гроб, а в остальном стояла тишина, не нарушаемая неслышным дыханием спящих девушек. Хэмиш наклонился и прижался губами к губам Доди. У поцелуя был привкус лежалого сена и их собственных несвежих лиц.
Дверь за ним захлопнулась. Мул, который не брыкается. Доди направилась в кладовую рядом с комнатами миссис Гини и открыла дверь. Запах хлеба и холодного бекона ударил в ноздри, но она не была голодна. Порывшись, нащупала холодное стекло бутылки с молоком. Сняв туфли, мантию и пальто, стала подниматься по черной лестнице, смертельно усталая, но готовая, если придется, соврать, что была в комнате Адель, они заговорились и она только что от нее вышла. Но тут она вспомнила не утратив при этом спокойствия, что не посмотрела в книгу записей и не знает, что там написала Адель. Возможно, та тоже никак не отметилась, и, чтобы понять, вернулась ли она, Доди следовало зайти к ней. Но комната Адель была на первом этаже, и все переигрывать было уже поздно. И тут Доди вспомнила, что ей вообще не хочется сейчас видеть Адель, и вспомнила, почему.
Когда Доди включила свет, комната радостно ее приветствовала – и ярко-зеленый ковер, и два основательных книжных шкафа, набитых книгами, которые она купила на свое книжное пособие и, возможно, так никогда и не прочитает, если вдруг не окажется, что ей целый год будет нечем заняться, дверь будет закрыта, а пищу будут доставлять подъемными механизмами. Тогда она, может, и прочтет их. Ничего за это время не произошло, сказала комната. «Я, Доди Вентура, осталась той же самой, какой была, когда уходила». Доди бросила на пол пальто и порванную мантию. И та лежала на нем черным пятном, как дыра, темный ход в никуда.
Доди осторожно положила туфли в кресло, чтобы случайно не разбудить мисс Минчелл, которая спала как раз под ее комнатой, обернувшись на ночь косой. Газовая горелка на камине, черная от копоти, была забита выпавшими из расчески волосами, смешанными с пудрой, осыпавшейся во время процедуры макияжа перед висевшим над камином зеркалом. Доди тщательно вытерла горелку салфеткой «Клинекс» и выбросила комок грязной бумаги в плетеную корзину. К концу недели комната всегда имела неряшливый вид и вновь обретала чистоту только по вторникам, когда приходила миссис Гини с пылесосом и букетом из щеток и перьевых метелок.
Доди вытащила спичку из коробки с лебедем, которую держала на полу возле серого газового счетчика с множеством круглых циферблатов и черными цифрами на белом фоне. Поднесла зажженную спичку к горелке, кольцо пламени тут же вспыхнуло синим, и она еле успела отдернуть руку, чтоб ее не опалил огонь. Некоторое время Доди сидела на корточках у камина, стараясь извлечь кончик занозы из правой руки, зарывшийся в маленький кармашек плоти и видневшийся темной точкой в прозрачном верхнем слое кожи. Большим и указательным пальцами левой руки она сжала кожу, заноза высунулась наружу, и ей удалось ногтями ее вытащить.
Затем она поставила на горелку небольшую алюминиевую кастрюльку, налила в нее пол-литра молока и села на пол, по-турецки сложив ноги. Но чулки резали бедра, поэтому она встала, расстегнула и стащила себя, как кожуру с фрукта, пояс вместе с пристегнутыми чулками, которые были безнадежно испорчены колючим кустарником, росшим возле Куинз-колледжа. Оставшись в одной комбинации, Доди снова села и стала ритмично раскачиваться взад-вперед, ни о чем не думая; уткнувшись грудью в колени, она обхватила их руками и оставалась в таком положении, пока молоко не закипело и не начало подниматься. Тогда она села на обитый зеленой тканью стул и стала потягивать молоко из голландской керамической чашки, купленной на Нью-Комптон-стрит в первую неделю после приезда в Лондон.
Молоко обжигало язык, но Доди выпила его до последней капли. И знала, что и завтра молоко останется в ней – оно не посторонняя вещь, как заноза, оно станет частью Доди. Доди Вентуры. Эта мысль потянула за собой взаимосвязанные причины и следствия ее слов и поступков, они оседали у нее в мозгу медленно разрастающимися язвами. Отметины от зубов, сомкнувшиеся кольцом из кровавых роз, предназначенных для Доди Вентуры. И случившееся с Хэмишем нельзя было отменить или просто выбросить из головы – оно цеплялось и липло. Она не безымянная овечка из чистилища. Напротив, она запятнана, в нее въелись слова и поступки всех Доди с момента их рождения. Доди Вентура. Теперь она поняла. Кому это рассказать? «Доди Вентура – вот я кто».
Верхний этаж Ардена хранил молчание, затих в предрассветной мгле. Ничто извне не могло стать причиной той муки, какую она переживала внутри. Этот двойной круг отметин от зубов – прямо сиамские близнецы, подходящая эмблема поражения. «Я выжила – на этот раз. И должна взвалить на плечи этот груз, свое мертвое нутро, пока вновь не оживу».
Стоя на полу босыми ногами, Доди сняла белую нейлоновую комбинацию, лифчик и трусики. Когда она стаскивала с себя шелк, по ней пробежала электрическая искра. Доди выключила свет и отошла от стены и кольца пламени к черному продолговатому окну. Проделав глазок в запотевшем стекле, она всматривалась в утро, свет которого сейчас был ничейной землей между заходом луны и восходом солнца. Пока ничейной. Пока еще ничейной. А где-то на Фалкон-Ярд стекла из ромбовидных окон летели острыми осколками вниз на улицу, сверкая, когда на них падал свет от единственного фонаря. Бац! Бах! Дзынь! Еще до рассвета тяжелые ботинки растопчут хрупкое стекло.
Доди открыла задвижку и распахнула окно. Петли на рамах заскрипели, а сами рамы глухо ударились о стену. Голая, она стояла на коленях на двухместной кушетке у окна и, высунувшись наружу, смотрела на мертвый, высохший сад. Поверх полых стеблей, идущих от корней ирисов, от луковиц нарциссов. Поверх шишковатых ветвей вишневых деревьев и замысловатой беседки из ветвей ракитника. Поверх далеко раскинувшихся земель и еще большего простора неба. Орион стоял высоко над холмами и Арденом, с золотыми нетленными сочленениями, отполированными холодным воздухом, и, как всегда, произносил ярко отчеканенные слова из бескрайней пустоты космоса; космоса, где, по его свидетельству, мисс минчеллы, хэмиши, все лишние атертоны и ненужные освальды этого мира вращаются, подобно ракетам, расточая чадящее топливо своих жизней в чистилище нелюбви. И заполняют разрывы в космосе чаем и оладьями с липко-сладкой пастой из лимонного творога и марципанов в четыре часа дня.