– Там действительно так написано, – сказал юноша, возвращаясь к ней. – С каждого человека по пятнадцать центов, даже если пришел пешком.
– Плевать мне, что там написано. – Девушка стояла к нему спиной, перегнувшись через перила. – Это отвратительно. Делать деньги – вот все, чего они хотят. На самом деле платить нужно людям, которые готовы проделать весь этот путь наверх.
Люк ждал за дверью. Голос девушки звучал так, будто она могла в любой момент сорваться, и становился все пронзительней. Люк выполнил свою работу. Большую часть. Объяснил что к чему. Теперь осталось только взять деньги. Он медленно вышел на веранду.
– Я еще могу понять плату за парковку. – Девушка повернулась к нему так стремительно, что Люк подумал, нет ли у нее глаз на затылке. – Даже за парковку у ворот. – В уголке рта у нее показалась слюна. На какое-то мгновение Люку показалось, что она собирается в него плюнуть. – Но платить за то, что шли пешком!
Люк пожал плечами.
– Закон штата, леди. – Он, щурясь, смотрел в зеленую даль, где далекие холмы сливались друг с другом в августовском зное, и позвякивал мелочью в мешочке. В чем она его обвиняет? И что такое тридцать центов, пятьдесят? – Кроме того, – добавил он, тщательно подбирая каждое слово, словно говорил с непонятливым ребенком, – сегодня вы оплачиваете только парковку. Так стоит ли беспокоиться о цене пешего подъема, леди?
– Но мы собирались ходить пешком… – Девушка резко замолчала и, с поразительной быстротой отвернувшись от Люка, метнулась за угол гостиницы, на западную сторону веранды. Юноша последовал за ней.
Люк пересек внутреннее помещение гостиницы и остановился на заднем крыльце, высматривая, не пытаются ли молодые люди сбежать по южному склону горы. Кто знает, на что они способны. Если решили не платить, как платят все, то могут попробовать улизнуть.
Девушка замерла на верхней ступеньке западной лестницы, ведущей к парковке, юноша стоял лицом к ней и спиной к Люку. Невероятно, но она плакала – плакала и вытирала лицо белым платком. Подняв глаза, она заметила Люка и опустила голову, будто искала что-то, провалившееся сквозь широкие трещины пола. Юноша потянулся, чтобы дотронуться до ее плеча, но она увернулась в свой обычной молниеносной манере и начала спускаться по лестнице.
Юноша не стал ее останавливать, а сразу направился к Люку, держа в руке открытый потрепанный бумажник из коричневой кожи.
– Так сколько нужно? – голос его звучал устало. Что бы он ни думал, он наверняка был смущен поведением девушки, устроившей такую сцену. Ведь никто, по сути, не был виноват.
– Пятьдесят центов, – сказал Люк, – если вы оставили автомобиль на территории парка.
Юноша отсчитал монеты, положил их на широкую ладонь Люка и подхватил плащ, оставленный им на перилах, выходящих на север.
Сунув монеты в мешочек, Люк пошел вслед за юношей.
– Спасибо, – сказал он.
Тот ничего не ответил, не извинился за подругу, вообще ничего не сказал, просто прибавил шаг, догоняя девушку; плащ бился за его спиной, как раненая птица.
– Вот, значит, как, – удивленно произнес Люк, обращаясь к самому себе. – Можно подумать, что я чертов преступник.
Внизу на гладкой поверхности реки катера, казавшиеся отсюда крошечными, выписывали зигзаги, уклоняясь от невидимых рифов. Некоторое время Люк бездумно смотрел на них, а потом перешел на южную сторону веранды. На дороге внизу удалялись, становясь все меньше, две фигурки – девушка немного впереди и нагонявший ее юноша. Прежде чем юноша догнал ее, они скрылись из вида: дорога исчезала на густо поросшем лесом горном склоне.
– Выходит, я чертов преступник, – сказал Люк.
Впрочем, вскоре он забыл о них, выкинув эту историю из головы, и пошел на свой залитый солнцем наблюдательный пункт, чтобы угоститься содовой.
Тень
В ту зиму, когда началась война, я попала в немилость у соседей за то, что укусила Лероя Келли за ногу. Даже миссис Абрамс на противоположной стороне улицы, не имевшая детей нашего возраста – ее единственный сын учился в техническом колледже, – и мистер Гринблум, чья бакалейная лавка располагалась на углу улицы, сделали свой выбор: они были на стороне семейства Келли. Вообще-то меня должны были оставить в покое, признав право на самозащиту, но на этот раз былые идеалы справедливости и великодушия, присущие Вашингтон-стрит, во внимание не приняли.
Несмотря на давление соседей, я не собиралась извиняться, пока это не сделают Лерой и его сестра Морин, с которых все и началось. Отец поддержал меня, чем вызвал гнев матери. Услышав их перепалку в коридоре, я пыталась уловить ее суть, но спор носил какой-то абстрактный характер, они говорили об агрессии, чести и пассивном сопротивлении. Прошло пятнадцать минут, прежде чем я поняла, что мое извинение – последнее, что их волнует. Никто больше не заговаривал со мной об этом, из чего я сделала вывод, что победу одержал отец, как раньше он одержал ее в вопросе церкви.
Каждое воскресенье мы с мамой ходили в методистскую церковь и проводили эту часть дня с семейством Келли, или с Салливанами, или с теми и другими, вместе отправляясь на одиннадцатичасовую службу в церковь Святой Бригитты. Все жители нашего квартала ходили в ту или иную церковь, а кто не ходил в церковь, посещал синагогу. Но маме никогда не удавалось уговорить отца пойти с нами. Он возился в доме, работал в саду, если позволяла погода, или в кабинете, если погода была плохая, курил или проверял работы по немецкому языку. Я считала, что ему достаточно было веры, которую он имел, и он не нуждался в еженедельной подпитке, как мама.
Мама непрестанно меня наставляла. Она все время внушала, что я должна быть кроткой, милосердной и чистосердечной – настоящим миротворцем. А я считала, что мамины слова о «победе» без борьбы работают только в том случае, если ты умеешь быстро бегать. А если ты сидишь и позволяешь себя дубасить, никакой бумажный нимб тебе не поможет, что и показала моя стычка с Морин и Лероем.
Семья Келли жила по соседству с нами в желтом каркасном доме с башенкой, просевшей террасой и желтыми и лиловыми оконными стеклами на лестничной площадке. Для удобства мама считала Морин моей лучшей подругой, хотя ей было на год с лишним меньше, чем мне, и она училась в младшем классе. С Лероем, моим ровесником, было гораздо интереснее. В своей комнате он построил целую деревню с железной дорогой на большом столе из фанеры. Этот стол занимал почти всю комнату, практически не оставив места для кровати и детекторного приемника, над которым от тогда трудился. Стены комнаты украшали вырезки из сборника Рипли «Хотите – верьте, хотите – нет» и изображения зеленых человечков с антеннами, похожими на усики кузнечиков, и лучевыми пушками из журналов научной фантастики, которые он выписывал. Лерой был повернут на Луне и ракетах. Если он сумел собрать радио с наушниками, которое ловило такие известные программы, как «Тень» и «Погасите свет», то, учась в колледже, вполне мог создавать ракеты, а ракеты привлекали меня больше, чем куклы, открывающие и закрывающие глаза и говорящие «мама», когда их переворачивают.
А вот Морин Келли была помешана на куклах. Все называли ее милашкой. Она была маленького даже для семилетней девочки роста, с ласковыми карими глазами и кудрявыми от природы волосами, которые миссис Келли каждое утро с помощью влажной щетки наматывала на свой похожий на сосиску палец. А еще Морин умела неожиданно, с невинным видом пускать слезу, явно подражая прикрепленной над ее кроваткой картинке с изображением святой Терезы Младенца Иисуса. Когда Морин не получала желаемого, она просто поднимала к небу свои карие глазки и взывала: «Сэди Шафер, за что ты так с бедной Морин?» И чья-нибудь мать, вытирая полотенцем испачканные мукой или мокрые после мытья посуды руки, тут же появлялась в дверном проеме или у окна, и тогда даже сотня честнейших девочек-скаутов из нашего района не смогли бы убедить ее, что я не тираню Морин почем зря. Из-за того, что я выглядела старше своих лет, на меня вешали всех собак. Я не считала, что этого заслуживаю, как не считала и что только я одна виновата в том, что укусила Лероя.
Обстоятельства этой драки были вполне ясны. Миссис Келли отправилась в бакалейную лавку Гринблума за желатином для одного из своих дрожащих, словно пластиковых, салатов, которые так любила готовить, а мы с Морин сидели на диване в гостиной дома Келли, вырезая наряды для ее бумажных близнецов Бобби[45].
– Дай мне большие ножницы. – Морин издала притворный деликатный вздох. – Я устала от этих, они делают такие маленькие надрезы.
Я не отрывала глаз от матросского костюма, который вырезала для мальчика Бобби.
– Ты ведь знаешь, твоя мама не разрешает тебе брать большие ножницы, – разумно произнесла я. – Это ее лучшие швейные ножницы, и она сказала, что тебе еще рано ими пользоваться.
Вот тогда Морин отложила свои ножницы с тупыми концами и принялась меня щекотать. От щекотки у меня всегда начинался истерический смех, и Морин знала об этом.
– Морин, не глупи! – Я отскочила и встала на узкий коврик перед диваном.
Возможно, на этом все бы и закончилось, но тут в комнату вошел Лерой.
– Щекочи ее! Щекочи ее! – кричала Морин, прыгая на диване.
Почему Лерой так себя повел, я узнала через несколько дней. Прежде чем я успела пробежать мимо него и выскочить из комнаты, он выдернул ковер из-под моих ног и уселся мне на живот, а Морин, сидя рядом на корточках, с упоением стала меня щекотать, и на ее лице отражалось трусливое удовольствие. Я извивалась и визжала. Никакого выхода я не видела. Лерой крепко держал мои руки, а мои отчаянные пинки не доставали до Морин. И я сделала то единственное, что могла. Извернувшись, я вонзила зубы в голую кожу чуть выше левого носка Лероя, пахнувшего, как я успела заметить, мышами, и не разжимала зубов, пока он меня не отпустил. Он с ревом скатился на бок. И как раз в этот момент миссис Келли вошла через переднюю дверь.