– Ма! – позвала я, поднимаясь по лестнице. – Ма!
– Я здесь, Сэди. – Голос матери звучал приглушенно, отдаваясь эхом, словно она находилась в другом конце длинного тоннеля.
Хотя в короткие зимние дни темнело рано, в доме не горела ни одна лампочка. Я перепрыгивала через две ступеньки.
Мама сидела в большой спальне у меркнущего окна. В большом кресле с подлокотником она казалась очень маленькой, какой-то съежившейся. Даже при слабом свете я увидела ее красные веки и слезы в уголках глаз.
Мама, похоже, совсем не удивилась, когда я передала ей слова Морин. И не попыталась, как обычно, сгладить ситуацию, сказав, что Морин маленькая и не понимает, что говорит, а мне следует быть мудрой – простить ее и все забыть.
– Ведь папа не немец, Морин врет, правда? – спросила я, желая быть уверенной.
– В каком-то смысле он немец, – удивила меня мама. – Он гражданин Германии. Но в другом смысле, какой имеет в виду Морин, ты права: он не немец.
– Он никому не может причинить зла, – вырвалось у меня. – Он будет защищать нас, если придется.
– Конечно, будет. И мы с тобой это знаем. – Мама не улыбалась. – И соседям это известно. Но в военное время люди часто пугаются и забывают о том, что знают. Я даже думаю, что папе, возможно, придется на какое-то время уехать от нас из-за этого.
– Его призовут в армию? Как сына миссис Абрамс?
– Не совсем так, – медленно произнесла мама. – На западе есть места, куда отправляют немецких граждан на время войны для их же безопасности. Твоему отцу тоже предложили туда поехать.
– Но это несправедливо! – Как только мама может сидеть здесь и спокойно говорить, что с отцом собираются обращаться как с немецким шпионом! По спине у меня побежали мурашки. – Это ошибка! – Я подумала о Морин Келли, Бетти Салливан и других девочках: что они скажут, узнав об этом? В голове промелькнули мысли о полиции, ФБР, президенте, Американских вооруженных силах. Я вспомнила о Боге. – Бог этого не допустит! – воскликнула я с воодушевлением.
Мама посмотрела на меня оценивающим взглядом. Потом взяла меня за плечи и заговорила очень быстро, будто должна была успеть сказать мне что-то жизненно важное до прихода отца:
– То, что отцу приходится уезжать, – ошибка, это несправедливо. Никогда не забывай этого, что бы ни говорила Морин или кто-то другой. С другой стороны, мы не можем ничего изменить. Это приказ правительства – тут уж ничего не поделаешь…
– Но ты говорила, Бог… – слабо запротестовала я.
Мама перебила меня:
– Бог позволил этому свершиться.
И тогда я поняла, что получила от нее недостающий кусочек пазла. Тень в моем сознании разрослась, слившись с ночью, охватившей полмира и даже больше: весь мир погрузился во тьму. Впервые факты противоречили взглядам мамы, и именно она позволила мне это увидеть.
– Тогда я думаю, что никакого Бога нет, – бесцветным голосом произнесла я, не чувствуя в этом богохульства. – Его нет, если такое может произойти.
– Некоторые люди так и думают, – тихо сказала мать.
Сладкий пирожок и маляры
Стоя у передних дверей незнакомого дома в ожидании ответа на звонок и слушая пронзительные детские крики, долетавшие из открытых окон верхнего этажа, Майра Уардл вспоминала, как мало интересовала ее Сайсли Франклин (тогда Сайсли Нейлор) в колледже. В те дни она просто терпела Сайсли (не всем это удавалось), считая ее доброжелательной, хотя и несколько жеманной и провинциальной. Вероятно, это терпеливое отношение со стороны Майры в последующие несколько лет трансформировалось в сознании Сайсли, став почти синонимом дружбы. Иначе как объяснить ее письмо – первое за все это время, – обнаруженное в почтовом ящике Уардлов? «Приходи посмотреть на наш новый дом, двух маленьких девочек и щенка кокер-спаниеля», – написала Сайсли крупным ученическим почерком на обратной стороне карточки с гравировкой, извещавшей об открытии акушерского кабинета Хайрема Франклина.
Сама открытка, пока Майра не обнаружила на другой ее стороне послание от Сайсли, вызвала у нее неприятные чувства. С какой стати новый в городе акушер (Майра не узнала фамилии мужа Сайсли) шлет ей гравированное сообщение об открытии кабинета? Наверняка это тонкий намек на то, что Уардлы не исполнили свой долг перед обществом, перед человечеством. После пяти лет замужества у Майры Уардл все еще не было детей. На деликатные расспросы родственников и друзей Майра откровенно отвечала, что это не из-за ее неспособности или нежелания иметь потомство. Просто ее муж Тимоти, скульптор, убежден, что дети отнимают слишком много времени. А родственники и друзья Уардлов, обремененные детьми, с постоянной работой, заложенными домами, автомобилями универсал в рассрочку и стиральными машинами, без которых не могут обойтись родители за городом, как нельзя лучше это подтверждали.
Майра еще раз нажала на кнопку звонка, ощутив легкое раздражение оттого, что Сайсли заставляет ее ждать на улице в душный августовский день. Из окна второго этажа по-прежнему неслись детские голоса – милая, нестройная болтовня. Вдруг звонкие дисканты прервал низкий женский голос. Майра потянула за ручку сетчатой двери, пытаясь добраться до молотка у входа, но сетка за что-то зацепилась изнутри. Не желая кричать, чтобы не привлекать внимания соседей, она громко постучала костяшками пальцев о дверной косяк. Краска чешуей осыпалась на ярко-коричневый кустарник. Все здесь казалось неухоженным. Белая краска на стенах вздулась и облупилась в нескольких местах, снятые ставни были кучей свалены в конце двора, а сам дом странным образом напоминал альбиноса без ресниц. Как сама Сайсли, подумала Майра. В какой-то момент ей даже показалось, что Сайсли хочет, чтобы она ушла, решив, что звонок не работает. Затем голоса стали удаляться от окна, а на лестнице в глубине дома послышались шаги. Передняя дверь распахнулась вовнутрь.
– Привет, Майра. – Это был голос Сайсли: тот же скучный среднезападный акцент и легкая шепелявость, придающая ему оттенок чопорности.
Прикрыв глаза от блеска белой черепицы, Майра всматривалась сквозь сетку, пытаясь что-нибудь разглядеть в темном колодце холла. Но тут Сайсли открыла сетчатую дверь и вышла на крыльцо, держа на руках пухлого белокурого малыша. За ней, с неподдельным интересом глядя на Майру, следовала подвижная худенькая девочка лет четырех. Сайсли, с плоской грудью и бледным, несмотря на лето, лицом, все еще туго завивала свои тусклые светлые волосы, напоминавшие кукольный парик.
– Надеюсь, вы не спали? – спросила Майра. – Может, я пришла не вовремя?
– О нет. Элисон как раз разбудила Миллисент. – Бесцветные глаза Сайсли из-за очков в черепаховой оправе смотрели в какую-то точку за правым плечом Майры. – Давай спустимся вниз и сядем под буком. Там всегда прохладно.
В густой коричневато-голубой тени большого дерева, широкие ветви которого изогнулись дугой над половиной дворика, стояли кругом полосатые шезлонги и плетеные детские креслица. На детской площадке располагались резиновый бассейн, качели, металлическая горка, доска для качания и желтая песочница. Сайсли поставила Миллисент на ножки рядом с бассейном. Девочка стояла, слегка покачиваясь, и ее круглый животик над полосатыми штанишками был похож на спелый фрукт. Элисон тут же прыгнула в бассейн и с плеском погрузилась в воду, обрызгав все вокруг и намочив коротко подстриженные волосы.
Сайсли и Майра оттащили подальше от детей два шезлонга и сели.
– Послушай, Элисон, – сказала Сайсли то, что явно повторяла не раз, – ты можешь мочить себя, игрушки и траву, но не трогай Миллисент. Пусть она сама намочится, если захочет.
Элисон, похоже, ничего не услышала.
– Вода холодная, – с восторгом сообщила она Майре, глядя на нее широко открытыми серо-голубыми глазами.
– Лодна, – эхом отозвалась Миллисент. Сидя на корточках у бассейна, она осторожно водила рукой по воде.
– Я часто думаю, что способности к языку передаются по наследству, – сказала Сайсли, понизив голос, чтобы не услышали дети. – Элисон уже в одиннадцать месяцев говорила предложениями. Она удивительно чувствует слова. А Миллисент ни одного слова правильно не выговаривает.
– Что ты имеешь в виду? – У Майры было правило – давать людям выговориться. Она воображала себя прозрачной, чистой, как хрусталь, вазой, – по сути, невидимой. (Майра где-то вычитала, что существует актерская школа, где актеры, разучивая новую роль, представляют себя пустыми стаканами.) Тогда, освободившись от предвзятости, от личных предпочтений, Майра становилась идеальным сосудом для исповедей. – Что ты имеешь в виду, говоря «чувствует слова»?
– Ну, Элисон старается запомнить новые слова. Она работает над увеличением словарного запаса. Однажды, например, я подслушала, как она разговаривала сама с собой в игровой комнате. «Папа это починит, – сказала она. А потом поправилась: – Нет, папа это отремонтирует». А вот Миллисент безнадежна…
– Может, Элисон ее подавляет? – предположила Майра. – Часто, когда один ребенок разговорчив, другой замыкается, уходит в себя. Вполне возможно, что в один прекрасный день Миллисент заговорит целыми предложениями.
Сайсли покачала головой.
– Боюсь, надежды мало. Когда мы ездили в Акрон к бабушке, Миллисент научилась говорить «мама» и «папа» довольно чисто. Но стоило нам вернуться, как она стала путать слоги. Говорила: «мапа», «пама», вот такую придумала комбинацию. Вместо «собака», говорит «бабака» и все в таком духе.
– Но это вполне нормально, разве не так? Довольно распространено. – Майра крутила в пальцах листья на низко свисавшей к шезлонгу ветке бука. Она уже размяла несколько глянцевых, рыжеватых с задней стороны листиков. – Ведь многие дети говорят одни буквы вместо других.
– Думаю, да. – Внимание Сайсли иногда переключалось на детей, болтавших и барахтавшихся в бассейне. – Это действительно часто встречается.
– Помню, когда я была ребенком, – начала Майра, – у меня почему-то не получалось произносить «с». И когда я хотела, чтобы включили свет, то требовала – «цвет». Няни сбивались с ног, не понимая, чего я хочу.