– Таких препаратов много, – сказала Сайсли. – Ты забываешь о боли, находясь как бы в дреме.
Майра не понимала, как Сайсли может так спокойно говорить о том, что боль забывается. Пусть стертая с поверхности сознания, боль все равно где-то остается – пустым, без окон и дверей, коридором. А потом, обманутые временной амнезией, женщины в своей невинной простоте снова зачинают детей – одного за другим! Это варварство! Обман, придуманный мужчинами для продолжения человеческого рода, достаточная причина, чтобы женщины навсегда отказались вынашивать детей.
– Эта женщина кричала во весь голос и стонала, – рассказывала Майра. – Это производит сильное впечатление. Помнится, им пришлось ее резать. Было море крови…
Из песочницы донесся голос Элисон, она что-то говорила пронзительным голосом, но Майра, увлеченная собственной историей, не вслушивалась в монолог ребенка.
– Студент третьего курса, принимавший роды, все время повторял: «Я его уроню. Я его уроню…» – нараспев, как стихи из Библии. – Майра замолчала, глядя сквозь темно-рыжую сетку буковых листьев и ничего не видя: она вновь играла свою роль в той памятной пьесе, роль, после которой все другие роли померкли, стали казаться ничтожными.
– …И она поднимается на чердак, – говорила Элисон… – у нее ноги в занозах.
Майра подавила внезапное желание отшлепать ребенка. Но потом слова девочки пробудили в ней интерес.
– Она протыкает глаза людям на тротуаре. Она стаскивает с них одежду. По ночам у нее понос…
– Элисон, – закричала Сайсли. – Замолчи сейчас же! Перестань говорить глупости.
– О ком она? – Майра оставила незаконченной историю о синем младенце, позволив ей утонуть в темных глубинах памяти, откуда она поднялась. – О соседском ребенке?
– Ох, – вздохнула Сайсли с раздражением. – О своей кукле.
– Суити-Пай![47] – крикнула Элисон.
– А что еще делает Суити-Пай? – спросила Майра, не давая Сайсли утихомирить ребенка. – У меня тоже была кукла.
– Она залезает на крышу. – Элисон запрыгнула в свое плетеное кресло и села на сиденье на корточки – по-лягушачьи. – Сбрасывает оттуда желобщиков.
– Желобщиков?
– Сегодня утром маляры сняли с крыши крыльца желоб, – объяснила Сайсли. – Расскажи миссис Уардл, – приказала она Элисон четким голосом с социально-конструктивными интонациями учительницы унитарианской воскресной школы, – как ты помогала малярам сегодня утром.
Элисон помолчала, трогая голые пальцы ног.
– Я собрала их вещи. Одного из них звали Нил. Еще одного звали Джоко.
– Не знаю, что мне делать с мистером Груби. – Сайсли повернулась к Майре, намеренно выключая из разговора Элисон. – Сегодня он начал красить в шесть тридцать утра.
– В шесть тридцать! – изумилась Майра. – С какой стати?
– А закончил в десять тридцать. У него проблемы с сердцем, поэтому он работает утром, а днем рыбачит. Каждое утро он приходит все раньше. Восемь тридцать – еще куда ни шло, но шесть тридцать! Даже не представляю, когда он придет завтра.
– При такой скорости – с восходом солнца, – сказала Майра. – Полагаю, – задумчиво добавила она, – что у тебя достаточно забот, хотя бы потому, что ты мать. – Не стоило говорить «хотя бы», это звучало пренебрежительно, но так вышло.
В последнее время Майра стала задумываться о детях. Несмотря на молодость и счастливый брак, она чувствовала себя незамужней тетушкой среди детей родственников и друзей. А еще в последнее время у нее появилась бессмысленная привычка срывать листья с нижних ветвей деревьев или метелки с высокой травы, а также скатывать в тугой комок бумажные салфетки, чего она не делала с детства.
– Да, утром, днем и вечером, – согласилась Сайсли с видом благородной мученицы.
Майра взглянула на часы. Было почти полпятого.
– Думаю, мне пора бежать. – Не взгляни она на часы, могла бы просто по инерции просидеть и до ужина.
– Куда ты торопишься? – сказала Сайсли, однако поднялась из кресла, лениво отряхивая сзади бермуды.
Майра старалась придумать объяснение своему поспешному уходу. Готовить ужин еще рано, для покупок в центре – поздно. Вдруг оказалось, что в ее жизни слишком много свободного времени.
– В любом случае мне надо идти.
Повернувшись, Майра увидела темно-синий автомобиль, остановившийся у некрашеной дощатой калитки, отделявшей подъездную дорожку и задний двор от улицы. Приехал Хайрем Франклин, которого Майра видела всего пару раз в колледже восемь лет назад. Сайсли и дети тут же забыли о ней; они были уже где-то за стеклянным окном бездушного, мчащегося без остановок экспресса, в залитых розовым светом мягких купе, любовно прильнувшие к молодому человеку среднего роста, открывавшему калитку. Миллисент, нетвердо ступая, направилась к отцу.
– Папочка! – крикнула Элисон из песочницы.
Хайрем подошел к женщинам. Тем временем Миллисент ухватила его за брюки, и он наклонился, чтобы взять ее на руки.
– Она папина дочка, – сказала Сайсли.
Майра ждала, и улыбка на ее лице застывала, как бывало, когда она позировала фотографу. Хайрем выглядел слишком молодо для акушера-гинеколога. Твердый взгляд голубых глаз под черными ресницами придавал его лицу холодное выражение.
– Хайрем, это Майра Смит Уардл, – представила ее Сайсли. – Моя подруга по колледжу, ты должен ее помнить.
Хайрем Франклин кивнул Майре.
– Должен помнить, но, каюсь, не помню. – В его словах было не столько извинение за забывчивость, сколько твердое отрицание прежнего знакомства.
– Я уже ухожу.
Майра тут же ощутила мощную связь Сайсли с Хайремом, не оставлявшую места ничему другому. Некоторые женщины именно так относятся к своим мужьям, подумала Майра, – как собственницы, не желающие делить их ни с кем другим даже на мгновение. Супругам, наверно, не терпелось поговорить о семейных делах, о женщине, которая возникла ниоткуда и записалась к Хайрему на прием.
– До свидания.
– До свидания, Майра. Спасибо, что зашла. – Сайсли даже не пошевелилась, чтобы проводить Майру до калитки. – Приходите как-нибудь вместе с Тимоти.
– Обязательно, – отозвалась Майра уже с лужайки. – Если сумею оторвать Тимоти от резца.
Наконец кустарник на углу дома скрыл от ее глаз картину семейной идиллии Франклинов. Майра чувствовала, как солнце припекает ей макушку и спину. Потом услышала позади чьи-то шаги.
– Где ваша машина? – Элисон стояла на мятой полосе травы между тротуаром и улицей, самовольно или по какой-то причине покинув семейную группу во дворе.
– У меня ее нет. Во всяком случае, здесь. – Майра замолчала. На улице и тротуаре никого не было. Испытывая странное чувство, словно она вступает в заговор с ребенком, Майра склонилась к Элисон и понизила голос до шепота. – Элисон, – сказала она, – а что ты делаешь с Суити-Пай, когда она очень плохо себя ведет?
Элисон провела босой пяткой по поросшей сорняками траве и посмотрела на Майру со странной, почти робкой улыбкой:
– Я ее луплю. – Девочка колебалась, ожидая ее реакции.
– Отлично, – сказал Майра. – Ты ее лупишь. А что еще?
– Подбрасываю вверх, – торопливо призналась Элисон. – Потом швыряю на землю. Шлепаю, шлепаю. Бью по глазам.
Майра выпрямилась. Основание позвоночника тупо заныло, словно кость, когда-то сломанная и сросшаяся, вдруг снова запульсировала болью.
– Хорошо, – сказала Майра в замешательстве, которого не могла объяснить. – Хорошо, – повторила она уже равнодушно. – Продолжай в том же духе.
Элисон так и осталась стоять на траве, а Майра пошла по длинной, залитой солнцем улице к автобусной остановке. Она обернулась только один раз: девочка, на расстоянии казавшаяся не больше куклы, по-прежнему смотрела ей вслед. Но Майра не помахала ей: ее руки, словно сделанные из воска, вяло и безжизненно висели по сторонам.
Отрывки из записных книжек
Кембридж (февраль 1956 г.)
Всем, кого это может касаться: наступает время, когда нейтральные и безличные силы мира поворачиваются и сходятся воедино, разражаясь громовым приговором. Для внезапного ужаса, чувства обреченности нет никаких причин – все это лишь отражение внутренних сомнений, внутреннего страха. Вчера, оставив велосипед в ремонте (и ощущая себя в качестве пешехода одинокой и беспомощной), я мирно переходила мост Милл-Лейн с приветливой улыбкой – защитой от опасных посторонних взглядов, как меня неожиданно атаковали мальчишки, игравшие у плотины. Они начали, не таясь, бросать в меня снежки, стараясь попасть, но постоянно промахивались, в то время как я осторожно оценивала ситуацию и внимательно следила за грязными комьями, летящими в меня спереди и сзади. Я нервничала, однако шла не торопясь, готовая в любую минуту отбить удар еще до того, как он достигнет цели. Но никто в меня так и не попал, и я со снисходительной, отважной улыбкой, не соответствовавшей истинному моему состоянию, проследовала дальше.
Сегодня моя сокровищница, мой толковый словарь, который я взяла бы на необитаемый остров вместо Библии, как я часто хвасталась, лежит раскрытый, после того как я набросала в нем плохонький стишок: 545 – обман; 546 – неправда; 547 – жертва обмана; 548 – обманщик. Умный рецензент и писатель, союзник моих бескорыстных творческих противников, кричит с убийственной точностью: «Подделка! Подделка!» И такие громкие крики продолжаются уже шесть месяцев этого мрачного, адского года.
Вчера вечером: была на вечеринке у Эммануэля (о да!), там некоего Морриса подвергали гипнозу в темной, переполненной комнате, специально освещенной в богемном духе – свечками, торчащими из пустых винных бутылок. Толстый, но крепкий некрасивый юноша уверенно произносил команду: «Когда ты попытаешься выйти через дверь, тебя остановит стекло. Ты не сможешь пройти, там будет стекло. Когда я произнесу слово “граммофон”, ты заснешь снова». Затем он вывел Морриса из транса, и тот захотел пройти через дверь, но остановился. Он не смог идти дальше, на его пути было стекло. Толстый молодой человек произнес «граммофон», и два нервно хихикавших юнца подхватили падающего Морриса. Затем ему приказали стать твердым, как стальной брус. По-видимому, Моррис знал, насколько твердым должен быть такой брус, поскольку рухнул жестко, словно окоченев.