Круговые ступени в спиральной башне возвращают нас назад. Я тоскую по матери, даже по Гордону, хотя от его слабостей… меня тошнит. А он будет финансово успешным. И еще он красивый и надежный. Он ходит на лыжах, плавает, и все же никакие божественные атрибуты не заставят меня смириться с его бесцветным умом и физической слабостью. Я бы могла заполучить его, просто чтобы доказать, что он слаб, хотя мои сомнения не дали бы ему шанса стать сильным. Хотя, если б я была осторожна… Мне хотелось бы сделать его сильным. Но на это надежды мало – слишком поздно.
Единственную идеальную любовь я испытываю к моему брату. Потому что это не физическая любовь. Я всегда буду его любить и немного ревновать к его жене. Странно, что раздираемая страстями, переходя от слез к пронзительной радости, я могу быть такой холодной, такой отвратительной во время разных ненужных игр, этих вспышек притяжения, которые кажутся мне гибельными, потому что каждая лишь приближает меня к Ричарду. И все же я надеюсь, что в Европе найдется человек, которого я встречу и полюблю, кто освободит меня от этого властного идола. Такого человека я приму даже слабым, потому что смогу сделать сильным: ведь он отдаст мне душу и сердце.
Время уходит. И меня охватывает прежняя «паника начала недели»: у меня не получается читать и писать в достаточном объеме, чтобы погасить академические задолженности, и я не пишу ничего для себя после рассказа о Вансе (который будет отвергнут вместе с отвергнутыми «Нью-Йоркером» стихами, и хотя я храбро это заявляю, но в душе надеюсь, что это не так, потому что рассказ полон любви к Ричарду, и в нем немного остроумия, и я хочу, чтобы он был напечатан на бумаге, а не отвергнут; я опять опасно часто идентифицирую себя с отверженными!). Но как быть спокойной, если вокруг нет ни одной близкой души, нет никого, кто мог бы посочувствовать, а не радоваться моим несчастьям. Мне хочется кричать Ричарду, всем моим друзьям дома, чтобы они примчались и освободили меня. От моей незащищенности, которую я сама должна преодолеть. Надо отучиться здесь следующий год, наслаждаться чтением, размышлениями, хотя за спиной постоянно слышится насмешливое тиканье: жизнь проходит. Моя жизнь.
Вот так. А я растрачиваю дни своей юности, лучшие дни. Как я плакала той ночью, когда уже хотела ложиться и никого не было рядом, только мысли о Рождестве и о годе, проведенном с Ричардом, которого я так сильно любила. Тогда я выпила остатки скверного хереса и разгрызла несколько орехов, которые оказались кислыми и засохшими – материальный мир тоже издевался надо мной. А что завтра? Вечное латание масок, извинения за то, что прочитана только половина намеченного. А жизнь проходит!
Я стремлюсь проникнуть в сущность этого мира, быть привязанной к жизни бельем и сиренью, хлебом насущным и яичницей, и мужчиной, темноглазым незнакомцем, который питается моей пищей, и моим телом, и моей любовью – он бродит весь день по земле, а вечером приходит ко мне за утешением. Он подарит мне ребенка, который вновь сделает меня членом этого рода, и в меня будут кидаться снежками, чувствуя, возможно, что попадают в гниль.
Еще: этим летом приезжает Элли (и мама, и миссис Проути), а осенью Сью. Обе девушки мне нравятся, и я наконец смогу быть с ними по-женски раскованной, и мы будем говорить и говорить без конца. Я счастлива. Ждать осталось недолго. Но что я могу дать сейчас? Ничего. Я трусливая эгоистка и слишком много плачу из-за своего иллюзорного творчества. Но все же теперь дела обстоят лучше, чем в прошлом семестре, когда я вечер за вечером сходила с ума, превращаясь в вопящую шлюху в желтом платье[53]. Сумасшедшая поэтесса. Как это умно со стороны Дика Джиллинга, но у него богатая интуиция. У меня нет сердца, нет чуткого сердца, нет смелости. Я отказываюсь продолжать, понимая, что многого не добьюсь, а на малое не соглашусь. И я отступила, чтобы работать. И дело пошло. Пятнадцать пьес в неделю вместо двух. Количество? Не только, но и ощущение мастерства, иногда проницательности. А это то, чего мы ожидаем.
Буду ли я нужна Ричарду? Часть моего плана состоит в том, чтобы затаиться, пока я не понадоблюсь. Почему так устроено, что инициатива почти всегда принадлежит именно мужчинам? Женщина тоже может это сделать. Тем не менее я не делаю ничего, прекратив ему писать из самоуважения и из гордости (я больше не собираюсь лепетать о том, как люблю его), и просто жду, когда ему понадоблюсь. Если понадоблюсь – в ближайшие пять лет. В моих глазах должна быть любовь и вера – ни в коем случае не угрюмость, холодность и горечь; я должна помогать другим. В этом мое спасение. Дарить любовь изнутри. Сохранить любовь к жизни, несмотря ни на что, и отдавать ее другим. Щедро.
Дорогой доктор, я чувствую себя очень больной. Мое сердце бьется в солнечном сплетении, пульсирует и издевается надо мной. Самые обычные повседневные дела не даются мне, упираясь, как упрямый осел. Я не могу открыто смотреть на людей из страха, что может опять заявить о себе глаз. Кто знает, когда это может случиться. Даже короткий разговор превращается в муку.
Враждебность тоже усиливается. Этот опасный, смертельный яд, который накапливается в больном сердце. И в больном сознании. Тот образ, за который нам приходится бороться каждый день, чтобы производить впечатление на равнодушный или враждебный мир, разрушается изнутри, и мы чувствуем себя раздавленными. Как-то, стоя в очереди за скудным обедом, состоящим из крутого яйца под майонезом и картофельного пюре с пастернаком, мы услышали, как одна девушка говорит другой: «Бетси сегодня в депрессии». Было невероятным облегчением узнать, что есть еще кто-то, кто не всегда счастлив. Такие, как мы, должны быть тише воды, ниже травы, когда погружаемся глубоко в темноту, чтобы остальные, просто потому что они «другие», оставались неуязвимыми. Это отвратительная ложь.
Я снова погружаюсь в проблему относительности всего. Ощущаю неуверенность. А это чертовски неудобно – с мужчинами (Ричарда нет, и любить некого), с творчеством (я слишком нервничаю, не зная, примут ли мои произведения, отчаянно боюсь написать плохие стихи; есть, правда, кое-какие замыслы рассказов – скоро попробую воплотить), с девушками (колючими, подозрительными и фригидными. Насколько заразна паранойя? А хуже всего, что они чувствуют опасность и низость, как животные чуют запах крови) и с академическими занятиями (я запустила французский и временами чувствую себя порочной и ленивой; должна это исправить; я также не умею вести дискуссию. Что такое, черт возьми, трагедия? Это я).
Так вот. Велосипед в ремонте, я глотаю кофе с молоком, запихиваю в рот бекон с капустой и картофельным пюре, а еще тост и прочитываю два письма от мамы, которые несколько поднимают мой дух: она такая молодец, ухаживает за бабушкой, ведет дом, строит новую жизнь, надеется на поездку в Европу. Мне хочется, чтобы мама хорошо провела здесь время. Она поддерживает мои мысли о преподавании. Если я этим займусь, то почувствую себя лучше. Мой главный враг – инерция, я заболеваю от сомнений. Нужно двигаться вперед шаг за шагом: научиться ходить на лыжах (с Гордоном и Сью в следующем году?) и, возможно, попробовать преподавать на военной базе этим летом. Это будет очень полезно. А если поеду в Африку или Стамбул, то смогу попутно писать статьи. Хватит романтики. Начинаем работать.
Спасибо «Крисчен Сайенс Монитор», купившему статью о Кембридже и рисунок. Им следовало бы еще ответить на мое предложение писать для них и впредь. Но я каждое утро жду от «Нью-Йоркера» возвращения моих стихов с отказом. Невыносимо, когда твоя жизнь зависит от стихов, которые, как подсадные утки, дожидаются картечи от редакторов.
Вечером надо поразмышлять о пьесах О’Нила; иногда в панике мой ум куда-то пропадает, мир со свистом уносится в пустоту, и я чувствую, что должна бежать или долго, много миль, идти в ночи, пока силы мои не иссякнут и я не рухну в изнеможении. Я пытаюсь убежать? Или добиться одиночества, достаточного, чтобы разгадать секрет сфинкса? Людям свойственно забывать. Так сказал смеющийся Лазарь[54]. А я забываю моменты счастья. Мне нужно запечатлеть их на бумаге. Напечатать. Не криви душой.
Как бы то ни было, после завтрака я облачаюсь в одежду и рысцой бегу по снегу в «Гроув-Лодж» на урок к Редпату. Серый день, я радуюсь, когда снежинки запутываются в моих разметавшихся на ветру волосах, чувствую себя розовощекой и здоровой. Жаль, что я не вышла раньше и не могу идти медленнее. Я вижу грачей, чернеющих на занесенном снегом болоте, серое небо, черные деревья, буро-зеленую воду. Впечатляюще.
У отеля «Ройял» большое скопление легковых автомобилей и грузовиков. Я тороплюсь в «Гроув-Лодж» и все же не могу в очередной раз не полюбоваться красотой серого камня – мне нравится это здание. Забегаю, сбрасываю пальто и сажусь рядом с юношами. Все молчат. Я чувствую легкую тошноту, напряженно вглядываясь в стол, словно женщина-йог. В аудиторию вбегает светловолосый парень с известием, что у Редпата грипп. А мы вчера не спали до двух ночи, честно читая «Макбета». Но это было прекрасно. Я испытала благоговейный трепет перед старинными стихами, перед «историей, полной шума и ярости» в особенности. Как иронично: я поглощаю поэтические личности персонажей, которые совершают самоубийства, предаются адюльтеру или их самих убивают, и какое-то время абсолютно им верю. То, что они говорят, – правда.
Потом прогулка по городу. Я, как всегда, любуюсь башенками Королевской часовни, с удовольствием хожу по Маркет-Хилл, но все магазины закрыты, кроме «Сейлз», где я покупаю новую пару красных перчаток взамен потерянных. Нельзя носить только черное. Можно ли любить окружающий объективный мир и бояться людей? Опасно, но возможно. Я люблю тех людей, которых не знаю. Я улыбнулась женщине, возвращавшейся по тропинке через болото, а она с ироническим добродушием сказала мне: «Прекрасная погода». Она мне понравилась. В ее глазах не было ни безумия, ни поверхностности. В кои-то веки.