Роза днем раньше пригласила меня на чай. Я самоотверженно работала в саду, пока часы на церкви не пробили четыре. Не переодевшись, как была – в коричневых рабочих штанах, я отправилась в гости. Роза же нарядилась в синий костюм, красиво причесала темно-каштановые волосы (крашеные?) и надела чулки со швом. При виде моих мокрых коленей она удивленно подняла брови. Перси не так плох, вид у него более живой, но левая рука висит неподвижно – это особенно заметно, когда он поворачивается. Увидев, что на столе четыре чашки и на тостах селедка, я побежала звать Теда. Его присутствие для меня всегда облегчение. Роза без конца говорила о состоянии Перси, очень тяжелом: ей приходится его одевать, уход за ним занимает у нее все время. Вкус холодной селедки на холодном тосте был отвратителен, невольно возникло ощущение, что это каким-то образом связано с состоянием Перси. Когда разговор зашел о стоимости отопления и я выразила восхищение их новой газовой горелкой, установленной в камине, пришла миссис Дж.: совершенно неотразимая в своей высокой черной меховой шапке, она тащила за собой угрюмую, с ежиком вместо волос Мириам, которой в июле исполнится три года; на пальце у миссис Дж. плоское серебряное кольцо, а в руках, как всегда, полиэтиленовый пакетик с разноцветными конфетами.
Воспользовавшись случаем, я улизнула, чтобы взглянуть на Николаса (который, лежа на спине в кроватке, уже вопил не своим голосом) и Фриду (плачущую наверху). Зашли Дж. – якобы взглянуть на Николаса. Герберт, странный, с потухшим взглядом, смотрел искоса. Миссис Дж. сказала, что, по ее мнению, я похожа на Джойс, дочку Мэри Дж. Я почувствовала себя польщенной. А Тед – прямо вылитый ее сын Уильям. Сходство с любимыми родственниками – это высшая похвала. Говорили о новой корове Уильяма (стоимостью около 75 фунтов) и о будущем урожае яблок.
Да, Перси Б. умирает. Это уже приговор. Бедный старый Перси, говорят все. Роза приходит почти каждый день. «Те-ед!» – зовет она истерическим, дрожащим голосом. И Тед приходит из кабинета, с теннисного корта, из сада – отовсюду, чтобы перенести умирающего с кресла на кровать. Тогда старик успокаивается. Он просто мешок с костями, говорит Тед. Я видела Перси только в одном положении: он лежал на спине в постели, беззубый, с похожим на клюв носом и таким же заостренным подбородком, глаза его провалились, только глазницы остались; он дрожал и моргал с таким страхом, что становилось жутко. А мир вокруг – золотой и зеленый, ракитник и лютики, и нежный запах июня. В коттедже полумрак и горит камин. Местная акушерка сказала, что Перси к концу недели впадет в кому, и тогда «всякое может случиться». Снотворные, прописанные доктором, не помогают, говорит Роза. Он всю ночь зовет ее: Роза, Роза, Роза.
Как же быстро развивалась болезнь! В январе, когда у меня родился ребенок, Роза попросила доктора посмотреть на его слезящиеся глаза и объяснить, почему он худеет. Потом Перси сделали в больнице рентген. Дальше он перенес операцию по поводу «чего-то там в легких». Может, рак дал такие обширные метастазы, что его просто зашили? Потом он вернулся домой, начал ходить, вроде ему стало лучше, только он уже не был веселым, как прежде, и не пел песни. Вчера я нашла в машине смятый белый бумажный пакет с мармеладом от Розы. Вскоре случились пять ударов. А теперь он умирает.
Все легко смирились с его положением. Роза с каждым днем выглядит все моложе. Мэри Дж. сделала себе вчера укладку. Почувствовав в этом необходимость, она оставила со мной малышку Джойс и между полосканиями белья отправилась в парикмахерскую, даже не сняв цветастого фартука – темноволосая, белокожая, с тонким детским голоском. Мэри сказала, что, когда она в последний раз видела Перси, он выглядел ужасно. Она считает, что рак стремительно развивается на свежем воздухе. Общее представление горожан: в больницах врачи ставят на больных эксперименты. Если ты не молод и оказался в больнице, считай, ты пропал.
Я встретила священника: он переходил от своего строящегося дома на нашу сторону улицы. Дальше мы пошли вместе. Я чувствовала исходящую от него профессиональную серьезность. Он прочитал надпись на дверях Розы и решил зайти. Я отправилась к себе.
– Сильвия! – услышала я сзади шепот Розы и обернулась. Она знаками сообщала о приходе священника, сделав кислое лицо и резкий, сердитый жест одной рукой.
Перси Б. умер. Он скончался ровно в полночь понедельника, двадцать пятого июня, и был похоронен в пятницу, двадцать девятого июня, в два часа тридцать минут. Мне было трудно в это поверить. Все началось со слезящихся глаз – тогда Роза обратилась к врачу, сразу после рождения Николаса. Я написала об этом длинное стихотворение «Берк-пляж». Оно полно грусти и содержит несколько ужасных озарений.
За несколько дней до смерти Перси Тед перестал переносить его с кресла на кровать. Перси уже не мог пить снотворное – у него не было сил глотать. Доктор стал делать уколы. Морфия? Приходя в сознание, Перси испытывал сильную боль. Между его вдохами медсестра насчитала сорок пять секунд. Я решила увидеть его, просто должна была это сделать, поэтому пошла к нему с Тедом и Фридой. Роза и улыбающаяся католичка лежали на шезлонгах во дворе. Бледное лицо Розы сморщилось, когда она заговорила:
– Сестра попросила нас посидеть тут. Мы ничем не можем помочь. Ужасно видеть его таким!
Взгляните на него, если хотите, сказала она. Вместе с Тедом мы вошли в тихую, пустую кухню. В гостиной, забитой вещами, было тихо и душно, с ней происходила какая-то ужасная трансформация. Перси в полосатой пижаме утопал в белых подушках. Его лицо уже покинуло мир живых, нос торчал, как обтянутый кожей острый клюв, противоположным полюсом резко выступал подбородок, а между ними опрокинутым сердцем впечатался в желтую плоть рот; хриплое дыхание с огромным трудом приподнимало грудь – казалось, ужасная птица попала в западню и вот-вот вырвется из нее. Глаза под приоткрытыми веками казались жидким мылом или загустевшим гноем. Испытав сильный прилив тошноты, остаток дня я провела с жуткой мигренью: левая сторона головы раскалывалась от боли. Конец, даже такого обреченного человека, всегда ужасен.
Когда утром мы с Тедом ехали на машине в Эксетер, чтобы сесть там на лондонский поезд, каменный домик казался мирным и спокойным, на его стенах блестела роса, шторы легко колыхал рассветный ветерок. Он умер, сказала я. Или умрет к нашему возвращению. Когда я позвонила маме на следующий день, она сказала, что он умер той ночью.
Мы вернулись после его смерти, двадцать седьмого. Тед зашел к ним утром и, придя домой, рассказал, что Перси еще лежит на кровати – очень желтый, челюсть у него подвязана и подперта книгой, большой коричневой книгой, чтобы не отвисала. Когда к ним пришла я, тело уже поместили в гроб. В комнате, где он лежал, все было вверх дном: кровать откатили от стены, матрасы вынесли на лужайку, простыни и подушки выстирали и повесили проветривать. Перси лежал в комнате для рукоделия в длинном гробу светло-оранжевого цвета с серебряными ручками; крышка гроба стояла у стены, серебряная надпись на ней гласила: «Перси Б. Скончался 25 июня 1962». От такой близкой даты щемило сердце. Гроб был накрыт простыней. Роза подняла ее. Белое, как бумага, заостренное лицо оставалось открытым, все остальное было спрятано под белым тканевым покрывалом. Губы казались слипшимися, лицо покрывал слой пудры. Роза быстро вернула простыню на место. Я обняла ее. Она поцеловала меня и залилась слезами. Темноволосая полная сестра из Лондона с черными кругами у глаз сетовала: у них нет катафалка, только повозка.
День похорон, пятница, выдался жарким. На синем небе плывут театрально красивые белые облака. Мы с Тедом, во всем черном, проходя мимо церкви, увидели, как мужчины в котелках выкатывают из ворот высокую повозку на колесах со спицами. Едут за покойником. Мы оставили в лавке заказ на продукты. Ужасное чувство, когда непроизвольно начинаешь улыбаться, не в силах остановиться. Облегчение при мысли: мы заложники у смерти и на какое-то время в безопасности. Солнце отчаянно печет, мы обходим церковь; подстриженные липы – как зеленые шары; дальние холмы окрашены красным, их только вспахали, а один засеян, и там поблескивают только что взошедшие ростки. Спорим: ждать снаружи или зайти внутрь.
Тяжело ступая, в церковь входит Элси. За ней Грейс, жена Джима. Потом мы. Священник в полном облачении встречает гроб с телом покойного у ворот церкви, процессия с пением приближается. Становится жутко. Мы все стоим. Гроб утопает в цветах, их лепестки дрожат и кокетливо колышутся, гроб везут по проходу. Провожающие красиво обряжены в черное – с головы до ног, от перчаток до сумок. Роза, три ее дочери, включая красавицу модель, чей-то муж, миссис Дж. и улыбающаяся католичка, только на этот раз без фирменной улыбки, – та ждет своего часа. Я почти не слышу заупокойной службы; мистер Лейн наконец удовлетворен великолепием церемонии – все устроено надлежащим образом.
Затем мы следуем за похоронной процессией из боковой двери на улицу, которая ведет в гору до самого кладбища. За высокой черной повозкой, которая движется за священником, чинно и торжественно идущим в черно-белом облачении, медленно едут автомобили с провожающими – общая машина, еще такси и большой новый красный автомобиль Герберта Дж. Герберт выглядит ужасно: весь зеленый и очень испуганный. Мы садимся к нему.
– Что ж, старина Перси всегда хотел, чтоб его похоронили в Девоне. – Было понятно, о чем он думает: следующая очередь – его.
У меня слезы подступили к горлу. Тед обратил мое внимание на детей из начальной школы за окном: они сидели во дворе на ковриках и смотрели на траурную процессию без грусти, с обычным любопытством. Мы вышли из машины у кладбищенских ворот. Все вокруг плавилось от жары. Ряд черных женских спин. Шесть котелков представителей похоронной службы оставлены в траве у первых тисовых кустов. Гроб на досках, все речи сказаны, прах к праху – вот и все, что осталось, ни славы, ни небес. Немыслимо узкий гроб опускают в узкую дыру в рыжей земле и там оставляют. Женщины окружают могилу прощальным кругом. У Розы возвышенное, прекрасное, неподвижное лицо, католичка бросает в могилу горсть земли, которая глухо стучит по крышке гроба. Меня охватывает острое желание тоже бросить пригоршню земли на гроб, но это кажется неприличным – словно мы торопимся поскорей предать Перси забвению. Мы уходим, оставляя могилу зияющей. Неловкое чувство. Правильно ли, что он остается там один, неприкрытый?