Мы пересекли реку по Воксхолльскому мосту.
Море закинул голову, когда звук копыт стал звонче, и я на мгновение придержала его, глядя вниз по течению реки.
Утренний туман понемногу рассеивался, река сияла серебром и перламутром. По ней плыли корабли под парусами, похожие в тумане на призраки, баржи и рыбачьи лодки то появлялись, то пропадали, когда туман вокруг них сгущался. Город на востоке сверкал в утренних лучах, как новый Иерусалим.
– Чудесное могло бы быть место, – тихо сказал Уилл, стоявший рядом со мной. – Даже теперь, если запускать новые машины, те, что изобрели сейчас, и воплотить новые замыслы, на благо бедных. Если заботиться о земле и о том, как ее сохранить, о реке – очистить ее, оживить. Мог бы выйти лучший в мире город и лучшая в мире страна.
– Так всегда говорят, – отозвалась я. – Всегда говорят, что все могло бы быть хорошо. А потом говорят, что слишком поздно возвращаться.
Уилл покачал головой.
– Если все будет продолжаться, как сейчас и люди не будут думать ни о чем, кроме денег, и не будут заботиться ни о рабочих, ни о земле, они об этом пожалеют, – с уверенностью сказал он. – Они думают, что готовы к цене такой жизни – ну, может, будет больше несчастных случаев, ну, не будет рыбы в реке, где она прежде просто кишмя кишела. Но цена – гораздо выше! Они сами учатся, и детей своих учат какой-то бессердечности, а когда урок будет выучен, станет и в самом деле слишком поздно. Тогда ничто не сможет удержать богатых от того, чтобы богатеть за счет бедняков, ничто не защитит детей, не убережет землю. Богатые принимают законы, богатые их насаждают. Нам снова и снова дают возможность решать, что же важнее: богатство или счастье людей. Если бы сейчас можно было остановиться и задуматься о счастье для многих!..
Я улыбнулась:
– Тебе скажут, что сделать людей счастливыми просто – сделайте их богатыми.
Уилл пожал плечами, и лошади снова тронулись.
– Не думаю, что кто-то может быть счастлив, если не ест досыта и у него нет ни крыши над головой, ни возможности учиться. А этого не добиться, учредив рынок и сказав, что все на нем бесплатно для тех, у кого есть деньги. Есть вещи, настолько важные, что ими нельзя торговать на свободном рынке. Вещи, которые должны быть у каждого по праву.
Я подумала о земле Хейверингов и об очистке деревни. Вспомнила людей, с которыми встречалась в Лондоне, у которых было не больше ума или мастерства, чем у па, но жили они в огромных домах и ели на золоте.
Еще я подумала о нас с ней, о чумазых ребятишках, у которых не было ни на грош возможности вырваться из той жалкой жизни и помыслить о чем-то, кроме того, как заработать и скопить денег.
– Я прошла путь от самого дна до самого верха, – сказала я.
И вспомнила о долгой борьбе Роберта Гауера, о том, как он сперва превратился из разорившегося возчика в конного акробата, а потом завел свой балаган. И о том, чего ему это стоило. Он стал человеком, у которого вместо сердца камень, а сын его стал убийцей.
– Дело не во взлетах и падениях, – отозвался Уилл. – Не должно быть дна, на котором дети мерзнут, недоедают и терпят побои. Не в таком богатом мире.
Я кивнула, и мы какое-то время ехали молча.
– Ты бледная, – заметил Уилл. – Ты здорова?
– Все хорошо, – снова солгала я.
Я смертельно устала, но хотела домой, в Широкий Дол. Хотела, чтобы мы скакали без остановки до полудня, а потом, если у нас четверых хватит денег, купили бы хлеба, сыра и баклажку эля.
– Все хорошо, – повторила я.
Эмили оглянулась.
– Больной у нее вид, – подтвердила она.
Вгляделась мне в лицо.
– Вы еще слишком слабая, чтобы вот так всю ночь не спать, мисс Сара.
Потом взглянула на Уилла.
– Не надо бы ей верхом ехать, – добавила она.
Уилл удивленно на меня посмотрел.
– Ты еще слабая? – спросил он. – Я слышал, что ты болела, но потом узнал, что ты вышла замуж, и решил, что ты, стало быть, поправилась.
Я сухо улыбнулась:
– Поправилась.
– Он не знает? – изумилась Эмили. – Не знает, что было?
– Судя по всему, нет, – напряженно произнес Уилл. – Что такое?
Я опустила взгляд.
Шея и грива Моря колыхались у меня перед глазами, словно мы плыли в воде. Солнце становилось ярче, от его света у меня болели глаза, и мне было жарко в плаще.
– Ничего, – тихо сказала я. – Я потом тебе расскажу, Уилл.
– Она белая, как полотно, – сказала Эмили.
Джерри придержал коня и встревоженно оглянулся.
– Не надо бы ей ехать верхом, – продолжала Эмили. – Не после бессонной ночи.
– Да что, черт возьми, происходит? – вдруг нетерпеливо воскликнул Уилл. – Сара! В чем дело?
– Ни в чем, – огрызнулась я. – Я долго болела, теперь мне лучше. Немного устаю, вот и все.
– Ты можешь ехать верхом? – спросил он.
Во мне снова воспрял дух девчонки-роми:
– А то!
Дорога ярко сверкала, я прикрыла глаза.
– Всю дорогу до дома? – не унимался Уилл.
– Конечно, – ответила я.
Голос мой прозвучал тише, горло, казалось, сжималось, как тогда, в лихорадке.
– Иначе как я туда попаду?
– Точно? – снова спросил Уилл, и теперь голос его был нежен.
– Уилл, милый, – сказала я, давая волю, наконец, усталости и слабости, как раньше, в конце этой длинной ночи, дала волю радости в своем теле. – Уилл, любовь моя, помоги мне. Я совсем больна.
Я нырнула лицом в гриву Моря, и навстречу мне поднялась темнота дороги, поглотившая меня.
Когда я пришла в себя, был разгар дня, и меня качало, ритмично, как в колыбели. Я лежала на соломе, укутанная в свой толстый плащ, устроенная уютно, как полевая мышь на зиму. Глядя в яркое голубое зимнее небо надо мной, я поморгала, потом посмотрела направо и увидела Уилла Тайяка, открывающего баклажку эля и крайне довольного собой.
– Попей, – сказал он, поднося баклажку к моим губам.
Я глотнула прохладного, отдающего солодом питья.
– Что это? – спросила я.
– Еще, – твердо произнес Уилл.
Я сделала еще глоток, и запекшейся глотке тут же стало легче.
– Эмили и Джерри едут следом на лошади Хейверингов и моем гнедом, Море ведут в поводу, – сказал Уилл. – Мы с тобой оплатили поездку на этом возу, который доставляет тюки ирландского льна в Чичестер. Он проедет прямо мимо вашего крыльца, миледи.
– А деньги? – кратко спросила я.
– Джерри скопил изрядную сумму на свадьбу, – радостно ответил Уилл. – Я пообещал, что ты ему все вернешь, когда мы доберемся до Широкого Дола, и он вскрыл кубышку. Я так рад, что ты решила спасти его от рабства. Не будь его, мы бы остались без гроша.
– Где они с Эмили? – спросила я.
Уилл указал себе за спину:
– Отстали, чтобы дать лошадям отдохнуть. У нашего возчика дело в Чичестере, он сменит лошадей по пути. К ночи будем дома.
Я зарылась поглубже и закинула руки за голову, глядя в небо.
– Тогда нам нечем заняться… – сказала я.
– Нечем, – ласково произнес Уилл. – Разве что отдыхать, есть, пить эль и разговаривать.
Он подвинулся, положил руку мне под голову, и я прижалась к его плечу. Мне было тепло и удобно. Он поднес баклажку эля к моим губам, я глотнула, потом он заткнул горлышко пробкой, откинулся на солому и вздохнул.
– Давай, – предложил он. – Расскажи мне обо всем. Хочу все узнать, все тайны, все, о чем ты думала, пока была одна. Хочу знать о тебе все, пора тебе все рассказать.
Я замялась.
– Мне пора знать, – решительно сказал он. – Начни с самого начала. Ехать нам долго, и спать я вовсе не хочу. Начни сначала и расскажи мне все. Какое у тебя первое воспоминание?
Я помолчала, обратившись памятью назад, в глубину лет, и вернулась к чумазой девчонке на верхней койке, которая в жизни не слышала доброго слова ни от кого, кроме сестры.
– Ее звали Дэнди, – сказала я, впервые назвав ее по имени за тот долгий скорбный год, что прошел с ее смерти. – Ее звали Дэнди, а меня – Меридон.
Воз ехал и ехал, а я рассказывала.
Я останавливалась, только когда мы заходили в таверны, чтобы купить возчику эля. Однажды он взял еще одного седока, хорошенькую деревенскую девушку, которая села к нему на козлы и хихикала над его шутками. Мы все это время сидели тихо и молчали, это было около полудня. Но мы не ворковали, как та парочка. Уилл меня не целовал, а я не отвешивала ему затрещины и не краснела. Я положила голову ему на плечо и почувствовала, как по щекам текут слезы – я плакала о двух малышках в грязном фургоне, и даже о младенце Займы, которого мы вынуждены были оставить на произвол судьбы.
Когда девушка сошла, добравшись до дома, и помахала нам на прощание, Уилл тихо спросил:
– Ты спишь?
– Нет, – ответила я.
– Тогда рассказывай, – сказал он. – Что было после того, как вы отработали первый сезон с Гауером и он повез вас зимовать?
Я вспомнила дом в Уарминстере, миссис Гривз и юбку, которую я так страшно запачкала, упав с Моря, что больше ее было не надеть. Рассказала ему о Дэнди и ее розовом корсаже, о плаще летуньи, и о Дэвиде, который был нашим добрым, чудесным учителем.
Потом я зарылась лицом ему в грудь и рассказала про сову, которая пролетела над ареной, и о том, как Дэвид нас предупреждал про зеленый цвет.
И как я забыла обо всем.
Тут я заплакала, и Уилл гладил меня по голове, словно маленького любимого ребенка, и вытирал мне лицо своим полотняным платком, а потом заставил высморкаться и выпить эля.
Он вынул из кармана булочки и сыр, и мы поели, пока небо темнело. Наступали быстрые холодные зимние сумерки.
– А потом… – подсказал Уилл, когда я доела.
Я откинулась на мягкую солому и обратила лицо к небу, где начинали появляться бледные звезды. Вечерняя звезда висела, как драгоценный камень, поверх темной решетки ветвей над ближним лесом.
Голос мой был ровным, как у уличного певца, но слезы текли из глаз по щекам непрекращающимся потоком, словно я целый год ждала, чтобы их выплакать.
Я рассказала Уиллу, что задумала Дэнди, как она поймала Джека. Как дразнила его и обхаживала, пока не получила, и как завела себе пузо, потому что думала, что оно обеспечит нам благополучную жизнь с Гауерами. Как она мечтала, что Джек к ней прилепится и Гауер будет рад внуку, который унаследует балаган. Она всегда была тщеславной глупой девицей и никогда не задумывалась о том, чего могут хотеть другие. Она так стремилась найти и получить наслаждение, что не думала больше ни о ком.