Когда лошади вспотели и стали тяжело дышать, мы перевели их на шаг, дожидаясь, пока нас догонят фургоны. Первым шел фургон Роберта, и я пустила Море рысью обратно к нему.
– Сегодня переночуем в Мелкшеме, – сказал Роберт.
Он снова был в своей стихии, держа в руках вожжи и довольно попыхивая трубочкой в белое зимнее небо.
– Поезжайте вперед, присмотрите нам место для стоянки. Чтобы там хворост был поблизости, нам сегодня понадобится хороший костер.
– Замерз? – поддразнила я его.
Он ухмыльнулся и втянул голову в воротник пальто.
– Не лето на дворе, – согласился он.
– Поделом тебе, – сказала я без жалости. – Никого не знаю, кто бы выезжал посреди зимы.
– Поезжай вперед, бродяжка, – ответил он, не смутившись. – И разведите огонь, прежде чем мы остановимся.
Мы с Джеком поехали вперед и остановились слева от дороги на каком-то выгоне с рощицей, где было полно хвороста. Джек стреножил лошадей и вытер их, а я отправилась в лес за дровами. Мы развели костер, и когда подъехал первый фургон, огонь уже разгорелся.
Уильям ловко поставил фургон, но Дэнди пришлось забрать вожжи у Кейти, которая умела править только по прямой. Пока мы распрягали лошадей, кормили их и поили, Дэнди тихонько ушла в глубь леса. Кейти сердито на нее посмотрела и заметила, так, чтобы слышал Роберт, что Дэнди отлынивает от работы. Роберт взглянул на меня, устанавливая треногу для котелка, и я сказала Кейти, чтобы дождалась, пока Дэнди вернется. И точно, она вернулась, не прошло и часа, неся трех толстых форелей на продетой сквозь жабры веревке.
– Руками поймала, – ответила она на вопросительный взгляд Роберта. – Я этот ручей знаю, была тут с па и Займой. Егерь старый, а сквайру до рыбы дела нет, ему только дичь подавай. Фазанов я в этих лесах не трогала, даже упади он к моим ногам мертвый, и то бы не стала.
Она выпотрошила рыбу и помыла ее. У нас с собой было немного бекона, который Дэнди поджарила и бросила к рыбе в дымящийся жир. Она зашипела и потемнела. Мы с Кейти достали из глиняной миски хлеб, вынули тарелки и ножи, и, когда Роберт, Уильям и Джек вернулись, стреножив пони, обед был готов.
– Черт, – сказал Роберт. – Опять соль забыл.
Он искренне нам улыбнулся.
– Всегда что-нибудь, – сказал он. – Уж и не помню, сколько лет я выезжаю, а всегда что-нибудь забудешь. На этот раз я составил список, и миссис Гривз все уложила, все, что в этом чертовом списке было. А соль-то я и забыл!
– Купим, – сказала Дэнди. – Могу вечером сходить в Мелкшем и купить. А еще нам нужен хлеб и бекон.
Роберт одобрительно кивнул.
– И кто-нибудь из вас, девочки, пусть тоже пойдет. Или Уильям. Не хочу я, чтобы девочки бродили в одиночку. Наш балаган должен выглядеть достойно. Вас, потаскушек, надо пасти, как благородных молодых леди.
Кейти и Дэнди, захихикали, я улыбнулась. Роберт говорил так не со зла. Он был за много миль от городка, где стремился выглядеть почтенно. Он снова стал тем, кто сидел на солнце, наблюдая, как я занимаюсь с маленьким пони. Кто похвалил меня за хорошую работу и выкупил, как рабочую силу у жестокого и тупого отчима. Если ему хочется – пусть зовет меня потаскушкой. Никто из нас не хотел казаться лучше, чем нужно для работы в дороге. Мы снова были командой, мы подходили друг другу.
Следующий день задал нам ритм на все гастроли. Мы встали на рассвете, около пяти, напоили лошадей. Море, Снег и тягловые лошади получили еще и овес; Роберт сказал, что пони и так жирные, как масло, и им хватит травы на полях и обочинах.
Роберт любил вставать рано. Он всегда просыпался первым, и нас с Дэнди будил его стук в стену фургона. Когда мы выбирались на пронизывающий утренний воздух, Роберт, раздевшись до пояса, брился с холодной водой, а когда заканчивал, просил кого-нибудь из нас окатить его голову и плечи из ведра. Из ледяного потопа он восставал, отфыркиваясь и пыхтя, сияя здоровьем.
Дэнди вешала над костром чайник, мы с Уильямом приносили сухой хрусткий хворост, чтобы быстрее развести огонь. Мы всегда возили под фургонами сухие дрова на случай сырости. Джек никогда не выходил, не услышав звона оловянных кружек. Он появлялся с заспанными глазами, завернувшись в одеяло, и получал кружку чая – последнего в чайнике, самого крепкого.
– Господи, ну и ленивое же ты отродье, – говаривал Роберт; и Джек с извиняющейся улыбкой прятал лицо в широкую кружку.
Хуже всех была Кейти. Она оставалась на койке до последнего, и ни свист кипящего чайника, ни запах жарящегося бекона не могли ее выманить наружу. Она выходила только тогда, когда мы начинали собираться уезжать, и Роберт колотил в стенку фургона, угрожая ее выволочь. Зрелище она собой по утрам представляла выдающееся. Глаза красные и опухшие, волосы расплелись.
Роберт делался мрачнее тучи, увидев Дэнди или Кейти до того, как они причешутся и умоются, и часто бросал взгляд на Джека, убеждаясь, что его сын не может захотеть таких девушек.
Но Роберт был слеп. Он все проморгал.
Было в нем какое-то высокомерие, которое помешало ему увидеть то, что творилось в пути каждый день. Дэнди и Джек собирали хворост, Дэнди и Джек носили воду из ручья, Дэнди и Джек отставали, а потом догоняли нас бегом, раскрасневшиеся и потные. Роберт высматривал что-то другое, он искал проявления нежности, смотрел, не ищет ли Джек общества одной из нас. Он не знал, что Джек давно миновал время ухаживаний, когда кричал нам с лестницы: «Привет!» – и смотрел на Дэнди у огня. Теперь ему было нужно, чтобы она утоляла его жажду, но в перерывах между повторяющимися волнами похоти и насыщения они друг к другу не стремились.
Они не были товарищами. Дэнди всегда предпочитала мое общество. В пути мы снова стали привычными друзьями, как в детстве. Когда я правила фургоном, она сидела рядом, прислонившись к моему плечу. Когда правила она, я раздавала карты воображаемым игрокам, перекидывая в одну руку все червы, передергивая снизу, сверху, из середины.
– Видела, Дэнди? – снова и снова спрашивала я.
Глаз у нее был острый, но мне часто удавалось ее обмануть.
Когда она отправлялась браконьерствовать, то всегда приносила мне что-нибудь в подарок: голубое перо, сброшенное сойкой, раннюю белую фиалку. Когда я ехала верхом на Море, а она правила, я иногда пускала коня рядом с фургоном, поглядывая на нее, наблюдая, как она лениво погружена в свои мечтания.
– О чем думаешь, Дэнди? – однажды спросила я ее, и она улыбнулась – мило и бездумно.
– Как и ты, – сказала она, кивая на вязкую грязь на дороге и свинцовое зимнее небо. – О теплом очаге и хорошей еде, которую поймал и сготовил кто-то другой.
Когда мы устраивались на ночь и Кейти, завернувшаяся в одеяла на своей койке, не мешала, Дэнди молча протягивала мне гребень, и я расчесывала и заплетала ей волосы, как делала с тех пор, когда мы были совсем малышками. Иногда, когда я не чувствовала себя колючкой-недотрогой, я позволяла Дэнди распутать мои кудри, расчесать их и заплести на ночь.
Потом я целовала ее, лежавшую на койке, на сон грядущий. Кожа ее пахла мускусом: женским потом и теплом, сеном и дешевыми духами. Любимый, знакомый запах моей сестры.
Они с Джеком не были друзьями. Когда Джеку нужно было общество, хотелось идти с кем-нибудь рядом или посадить кого-нибудь с собой на козлы, он вытягивал шею за угол фургона и свистел:
– Эй! Мэрри!
Часто, когда он ехал верхом на Снеге, я ехала на Море, мы съезжали с дороги, чтобы пронестись рысью по полям или галопом подняться на вершину холма. Если я шла за фургонами, он подстраивался под мой шаг и болтал со мной – лениво, беспечно. Рассказывал мне о деревнях и городах, где работал, а я рассказывала ему, как объезжать лошадей, дурить простаков и крапить карты. Он научился оставлять меня в покое, когда я качала головой и не приближалась к фургонам. Научился не трогать мои растрепавшиеся от ветра кудри и не класть руку мне на плечи.
– Не тискай меня, – раздраженно сказала я как-то вечером, когда мы поили лошадей у ручья и Джек мимоходом приобнял меня за талию.
Он убрал руку.
– Я к тебе и не притронулся почти! – пожаловался он. – И не тискал я тебя, я…
Он подыскал слово:
– Похлопал. Как лошадь.
Я хихикнула.
– Тогда – не похлопывай меня, – сказала я. – Я не пони.
Он ухмыльнулся и с тех пор держал руки при себе, как я и велела. По-дружески.
Он был здоровым молодым зверем, в самом расцвете, он искал себе пару. Он бы и со мной заигрывал, если бы я хоть чуть-чуть его приветила. Он пожирал глазами Кейти, когда думал, что никто не видит. А с Дэнди они уходили с дороги, чтобы целоваться и любиться, чуть не каждый день. Из одной похоти – думаю, она ему даже не нравилась.
У Дэнди он был первым мужчиной, и она наслаждалась удовольствием, которое он ей дарил. Джек не был девственником, но в Дэнди нашел страстную любовницу, чье желание могло сравниться с его. Они не были друг в друга влюблены, но пристрастились друг к другу. Той весной, когда мы каждое утро ехали к восходу, на восток, они искали и находили друг друга, размеренно и неизменно, как поворачивающееся мельничное колесо, через день. В остальное время они просто спокойно общались.
Кейти наблюдала за ними со все понимающей улыбочкой. Она думала, что Джеку скоро надоест Дэнди, и она была права. Она ни словом, ни улыбкой не поощряла его – на уме у нее была моя золотая гинея. Но я была уверена, что как только я выплачу ей долг, сделка будет расторгнута, и она станет дразнить Джека и флиртовать с ним, пока он ее не предпочтет Дэнди. Что могло случиться потом, я не могла представить. Но я снова и снова возвращалась к этой мысли, тревожась, сцепится с ней Дэнди или презрительно откажется бороться.
– Матушка Мэрри! – смеясь, сказала Дэнди, увидев мое удрученное лицо.
Самым несчастным среди нас был Уильям. Он не жаловался, но его круглое лицо стало унылым, как луна, а глаза погрустнели. На исходе второй недели Роберт спросил, что его тревожит, и Уильям признался, что ему не нравится кочевая жизнь. У него было ощущение, что мы должны куда-то прибыть; а не просто ехать и ехать дальше. Мы с Дэнди озадаченно уставились на него, но Кейти кивнула, словно поняла.