Какое-то чутье, древнее чутье голодной роми заставило меня приподняться на локте и уставиться в мерцающую, озаренную пламенем камина, тьму комнаты. Что-то было не так.
Я откинула одеяло, встала, нетвердыми ногами прошла к двери спальни и выглянула в холл.
Внизу все было тихо. На стуле дремал лакей, но дворецкий ушел к себе. Я пожала плечами и хотела уже вернуться в комнату, злясь, что сама лишила себя отдыха из-за какой-то надуманной тревоги.
Но потом я услышала, как к крыльцу подъехал экипаж, и увидела, как лакей поспешно сорвался со стула и помчался в комнату дворецкого. Я повернулась, бесшумно ступая босыми ногами, быстро закрыла за собой дверь, нырнула в постель и закрыла глаза, притворяясь спящей. Услышала, как открылась парадная дверь, как громко простучали по мраморным полам холла высокие каблуки туфель леди Клары. Как она спросила дворецкого, хорошо ли я себя чувствую, и он тихо ответил. Я лежала неподвижно, прислушиваясь, как она прошла мимо моей спальни к себе.
Дождавшись, когда ее дверь в последний раз закроется, я услышала, как вздохнула ее горничная, проходя по коридору к черной лестнице с грязной одеждой, которую нужно было выстирать, а возможно, и выгладить за ночь, если леди Клара захочет надеть что-то из сегодняшнего завтра утром.
Теперь все легли, кроме кухонной прислуги.
Перри не отдавал слуге приказа дождаться его, для него оставили свечу в холле и загребли жар в камине, чтобы тот горел в пустой спальне всю ночь и большую часть утра. Продолжала трудиться только кухонная прислуга: следила за котлом в кухне и стирала белье леди Клары. Она отожмет его и развесит сушиться, прежде чем взберется по лестнице в свою каморку. Остальные затихли.
Я выскользнула из постели, накинула пеньюар и тихо, как кошка, прошла босиком к двери спальни. Открыла ее, послушала. Свет нигде не горел, в доме было тихо. Я осторожно ступила на ковер в коридоре и прокралась к комнате Перри. Дверь открылась бесшумно. Я замерла и прислушалась. Ни звука. Я приоткрыла дверь шире и скользнула внутрь, бережно закрыв дверь за собой.
Молча подождала. Ничего.
В камине мерцал огонь, возле кровати Перри стоял канделябр, в котором были зажжены три из пяти свечей. Я перенесла его на умывальник, чтобы света было больше, и открыла гардероб Перри.
Он был одет в сюртук цвета тутовой ягоды и зеленый жилет, когда сегодня днем я сказала ему, что доставили наши брачные контракты и документ о праве собственности. Открыв дверцу гардероба, я увидела, что сюртук висит внутри, среди двух десятков других. Я сунула руку в правый его карман, потом в левый. Вытащила сюртук из гардероба и проверила все карманы, даже потрясла его, чтобы ощутить тяжесть увесистых бумаг, если они окажутся в каком-то потайном кармане.
Ничего не было.
Документы на Широкий Дол исчезли.
Я положила сюртук на пол и ощупала его весь, ожидая шелеста толстой бумаги и бугра от пакета под пальцами.
Документов не было. Я знала, что их там не будет, но все еще цеплялась за призрак надежды. Это было глупо. Жестким, голодным уголком ума я понимала, что документ не переложили в другое место.
Я знала, что меня ограбили.
Я бросила темно-красный сюртук в угол и вынула из гардероба другой. Роскошный бальный кафтан персикового шелка, с чудесной вышивкой зеленым и золотым, с твердыми бархатными манжетами, клапанами карманов и воротником того же персикового цвета. Я сунула холодные руки во все карманы и тщательно все ощупала. Основательно потрясла кафтан, ожидая почувствовать вес документов. Потом положила кафтан на пол, не заботясь о том, что помну его, и прошлась по нему руками, ища то, что давало обладателю право владеть моей землей, право на Широкий Дол.
Ничего.
Скомкав роскошный кафтан, я отшвырнула его в угол, к первому. Вынула третий… четвертый… пятый. Я вытащила из гардероба все сюртуки и кафтаны и все их обыскала, словно могла найти документы на Широкий Дол, небрежно сунутые в какой-то карман.
Искала так, словно оставалась надежда. Но надежды не было.
Однако у меня было чувство, что я в долгу перед Перри, перед леди Кларой, перед самой собой, маленькой госпожой, мисс Сарой Лейси – я должна была верить, что жизнь господ отличается от жизни отбросов. Я хотела верить, что Перри – не пьяница и не лжец, не игрок и не вор.
Поэтому я тщательно обыскала всю его одежду, словно думала найти что-то, кроме разочарования и огорчения в этих обшитых ровными стежками пустых карманах.
Ничего.
Я принялась за комод. Сверху лежали тонкие льняные сорочки Перри. Я вытащила их все, перетрясла, расправила аккуратно заглаженные складки, ожидая – не выпадут ли из них документы. Я бросала их себе за спину на стул, одну за другой, пока ящик не опустел, а на полу и на стуле не вырос сугроб из мятых сорочек. Тогда я выдвинула ящик и выбросила муслиновый мешочек с сухими семенами лаванды, вынула ароматную бумагу, устилавшую ящик, и прошлась пальцами по его обратной стороне, на случай, если Перри решил спрятать документы на мою землю. На случай, если он так высоко их ценил, что хотел уберечь и убрать туда, откуда никто их не украдет.
Но я знала, что они уже украдены. И знала имя вора.
Я все-таки обыскала все ящики комода, а потом пошла к умывальнику и сбросила бритвенные принадлежности Перри и душистое мыло. Его туалетную воду и мягкую муслиновую тряпочку, которой он протирал лицо. Я бросила все на пол, чтобы вытащить ящик и посмотреть, не там ли спрятаны документы.
Ничего.
Я подошла к бюро Перри, стоявшему возле окна. Оно было завалено бумагами, всяческой писаниной. Я вытаскивала один ящик за другим и вываливала их содержимое на кровать. Картонные визитки, клочки бумаги, оторванные от обеденных меню, листки из записных книжек, бумага с тиснеными буквами – изрядная гора бумаг, и все они были записями о карточных долгах, нацарапанными пьяной рукой Перри.
Десятки, сотни, тысячи.
Я перенесла канделябр на прикроватный столик и зажгла еще две свечи, чтобы лучше видеть, а потом, разгладив бумаги, собрала их в кучу и села среди них, в изголовье кровати. Я придвинула свечи поближе и подняла первый листок поближе к глазам, чтобы прочесть.
Я тщательно разбирала слова, шепотом произнося их: «Десять гиней Джорджу Кейтерхему».
Положила листок в кучу, взяла следующий.
Несколько минут я сидела, поднимая листок за листком, разглаживая их и продираясь сквозь слова, а потом кладя в общую кучу. Все это время мой мозг работал, считал, складывал и складывал написанное на клочках бумаги, пока я не сложила их все в стопку и не узнала, что Перри задолжал две с половиной тысячи фунтов, проиграв своим приятелям.
Была и куча побольше, настоящих листов, не клочков.
Я принялась за нее. То были чеки от ростовщиков под обеспечение, с грабительскими процентами. С ними я разбиралась долго, потому что не понимала слов, которые в них использовались, и некоторых терминов.
Я завернулась в пеньюар и откинулась на спинку кресла посреди разоренной комнаты.
Документы должны были быть где-то здесь. Они могли быть спрятаны среди бумаг. Кровать была завалена бумагами, стул скрывали сорочки Перри, по полу были раскиданы его сюртуки. Казалось, кто-то в ярости разгромил комнату.
Но я не была в ярости. Я искала документы на Широкий Дол.
Мне ничего в мире не было нужно, кроме моей земли.
И когда часы в доме глухо пробили два, я сидела в тишине, осознавая то, что давно должна была понять.
Что я любила Широкий Дол, что там был мой дом.
И человек, пытавшийся его у меня отнять, был моим врагом.
Что бы я ни потеряла в прошлом, к чему бы ни прикипела в будущем – Широкий Дол был моим источником и корнями. Он был мне нужен, как воздух в легких и вода в чашке.
Я любила сестру и потеряла ее.
Широкий Дол я сохраню.
Я сидела очень тихо, глядя в огонь, словно видела в нем свое будущее. Я впервые думала о своей матери, о своей настоящей матери, и о том, как она хотела, чтобы меня нашли, привезли в Широкий Дол и воспитали как деревенскую девочку. Я думала о том, что сказал мне Джеймс Фортескью: она любила эту землю и этих людей. О том, что среди ее друзей был один из Тайяков – родственник того первого человека, которого я встретила, когда Море привез меня домой.
И впервые мое огрубевшее затвердевшее сердце раскрылось памяти о ней, простило ее за то, что она отдала меня, выбросила в опасный мир. Я простила ее за то, что она подвела меня, когда я была новорожденной. И поверила, что она хотела мне добра, отдав под опеку человеку, который любил ее, велев ему научить меня тому, что земля никому не принадлежит.
Теперь я это чувствовала… я улыбнулась.
Именно в тот миг, когда документы попали в руки кому-то другому, я поняла, что они никому не должны принадлежать.
Но я понимала, что не простой эгоизм заставляет меня так думать, я понимала, что дело в чем-то большем.
В ощущении правильности, справедливости.
Никто не должен иметь возможность покупать и продавать землю, по которой ходят люди, дома, которые они зовут родными. Нельзя ее проигрывать, нельзя выбрасывать. Единственные, кому можно вверить землю, – это люди, которые на ней живут, которым она нужна. Земля, воздух, солнце и пресная вода не могут принадлежать одному человеку.
Они нужны всем, все должны иметь на них право!
Я сидела в тишине, в одиночестве, очень усталая.
И гадала: в какой притон, в какую лондонскую дыру Перри отправился с документами на Широкий Дол в кармане и со сводившим его с ума желанием играть?
Я сразу поняла, что Перри сегодня поставит на карту. Он пошел играть с нашими брачными контрактами и документами на Широкий Дол в кармане. Зловредный бес, заставивший его сунуть их в карман сюртука, родился сегодня в гостиной, когда я велела Перри не пить, окреп за обедом, когда мы с его матерью тянули его в разные стороны и грызлись над ним, как пара голодных дворняжек над куском коровьей кожи. Перри никогда не мог противостоять матери. Перри не мог противостоять мне. Он был трусом. Он предпочел украсть и предать нас всех, пытаясь утвердиться перед нами, и так отомстить за сотни обид.