Путешествие в Японию было не столько продолжением медового месяца, сколько деловой поездкой. О’Доул по прозвищу Лефти ("Левша"), друг и бывший тренер Ди Маджио, уговорил его участвовать в показательных бейсбольных состязаниях в Токио. Лефти тоже только что женился, и в дорогу они отправились вчетвером.
С первой же остановки на Гавайях, в аэропорту Гонолулу, стало очевидно, насколько мировая популярность Мэрилин Монро превышает популярность ее мужа. Его попросту никто не замечал. Ни репортеры, ни публика, которая выражала восторг небезопасным для жизни актрисы образом. Сметая кордоны, на летное поле устремились сотни, тысячи гавайцев. Мэрилин едва не оттерли от спутников, хватали за руки, дергали за волосы, вырвав несколько прядей. Полиция еле отбила ее от почитателей. Перепуганной кинозвезде пообещали, что жители Токио будут вести себя прилично. Но и в столице Японии толпа поклонников окружила Монро прямо у трапа. Мэрилин и Джо метнулись обратно в салон самолета и сумели ускользнуть незамеченными через багажный люк. Однако возле отеля "Империал", где обе четы забронировали себе номера, их тоже поджидала толпа — воющая и бьющая стекла. Разогнать ее не смог полицейский отряд из двухсот человек. Токийцы требовали, чтобы Мэрилин помахала им рукой с балкона. В конце концов она все-таки вышла на балкон и полураздраженно, полушутливо сказала, что любит своих поклонников, но просит их угомониться, это уже перебор. Ведь, в конце концов, она не "какой-нибудь заезжий диктатор или что-то в этом роде".
На следующий после приезда день Мэрилин сидела рядом с мужем на устроенной в его честь пресс-конференции и с тревогой наблюдала, как каменело его лицо: все взгляды и все вопросы присутствующих были обращены исключительно к ней.
Поклонники же продолжали осаждать Монро, стоило ей показаться на улице, и Джо, отчасти из-за страха за жену, отчасти ревнуя к ее славе, строго-настрого запретил Мэрилин выходить без него из отеля.
Мэрилин была раздосадована. Она скучала, слоняясь по номеру или делая вид, что следит за ходом спортивного матча (к бейсболу Монро так и осталась равнодушной). Неудивительно, что приглашение командующего штаба американских войск на Дальнем Востоке генерала Халла выступить перед солдатами в Корее заставило ее оживиться. Джо не хотел ее отпускать, но не мог и удержать насильно. Сопровождать ее он тоже не пожелал. Компанию актрисе согласилась составить Джин О’Доул, жена Лефти.
Первое свое выступление Мэрилин начала прямо в небе. Пилота вертолета, который должен был доставить ее на базу дивизии морской пехоты, она попросила опуститься как можно более низко. А затем, высунувшись так, что двум летчикам пришлось держать ее за ноги, порхала над головами восхищенных пехотинцев, рассыпая воздушные поцелуи.
Через несколько лет она скажет: "Пожалуй, я не понимала, как действую на людей, пока не побывала в Корее".
Она вызвала у военнослужащих такой же ажиотаж, как почти двумя годами раньше — у их собратьев на базе Кэмп-Пендлтон. Только на этот раз восторженных зрителей было куда больше, и крики и свист звучали куда громче.
"Передо мною было семнадцать тысяч солдат, и все они орали и визжали, сколько было сил в легких. Я стояла, улыбаясь им. Начал падать снег. Но мне было так тепло, словно светило летнее солнце… Я всегда боялась публики — всякой публики. У меня сводило живот, кружилась голова и наверняка отказывал голос. Но, стоя под этим сыпавшимся на меня снежком прямо напротив вопящих солдат, я впервые в жизни ничего не боялась. Меня пронизывало только одно чувство — счастья".
А вот как описывает первый корейский концерт Мэрилин Норман Мейлер:
"Из темно-оливковых рубашки и узких брюк Мэрилин переоделась в столь же узкое фиолетовое платье с блестками и таким глубоким вырезом, что ее почти обнажен ная грудь оказалась прямо под леденящими порывами ветра. Ее фигура, под стать первой песне Мэрилин "Бриллианты — лучшие друзья девушки", переливалась кристалликами горного хрусталя и искусственных алмазов. Ее не слишком сильному голосу всегда помогали динамики… а сейчас в ее руках был самый обыкновенный микрофон. Не допев песни, она подошла к стоящему возле кулис солдату, выжидавшему момента ее сфотографировать… И мягко сняла крышку с объектива его камеры со словами: "Дорогой, ты забыл открыть его". Ряды собравшихся сотрясает овация. Сохранились кадры хроники, запечатлевшие ее дрожащей на морозном воздухе в пасмурный зимний день, с открытой грудью, распростертыми руками и разметавшимися во все стороны волосами. Она кокетничает, поводит плечами, как танцовщица в ночном клубе, заставляя слушателей стонать от возбуждения, она поет и дрожит, ей отчаянно не хватает голоса, однако ее не сравнишь ни с одной эстрадной певицей. "Готова поклясться, — скажет она, вспоминая это выступление, — я ничего не чувствовала, я только знала, что мне хорошо". Адепт хемингуэевского кредо, она убеждена: от чего бы ни было хорошо, это хорошо".
Это состояние острого счастья, это "хорошо, от чего бы ни было хорошо" длилось четыре дня. Мэрилин перевозили от одной базы американских военнослужащих в Корее к другой, и в общей сложности ее увидели и услышали примерно сто тысяч человек. Чересчур уж откровенная, провокационная песенка "Сделай-ка это еще раз" на первом выступлении вызвала такую реакцию, что армейское начальство учтиво попросило Монро больше не повторять этот номер.
Только суровый устав не позволял офицерам, сержантам и рядовым носить гостью на руках в буквальном смысле слова. Они соревновались в галантности. Они, как мальчишки (а многие на них и вправду были еще почти мальчишками) соперничали за право принять Монро в столовой своего подразделения и прислуживать ей за трапезой. А она была мила, чутка, внимательна. И, насколько хватало времени, не жалела его, чтобы расспросить каждого своего собеседника о родителях, оставленной дома девушке, планах на будущее.
Прощаясь с американскими воинами в Корее, Мэрилин расплакалась. И сказала: "Это было лучшее, что когда-либо случалось со мной. Единственное, о чем я жалею, — это о том, что мне не довелось повидать других ребят, повидать вас всех. Приезжайте к нам в гости в Сан-Франциско! А сейчас я лечу обратно к самому важному в моей жизни — Джо. Я хочу наконец начать жить своей семьей. Семья превыше карьеры".
По возвращении в Японию она, то ли из-за корейской непогоды, то ли от перевозбуждения, немедля слегла с высокой температурой. И ухаживавшему за женой Джо (этого не отнять — он всегда, даже после развода, трогательно заботился о Мэрилин, стоило ей заболеть) приходилось выслушивать радостные монологи, прерываемые кашлем.
"Ах, Джо! Ручаюсь, ты никогда в жизни не слышал таких аплодисментов!" — "Ты в этом уверена?" — бурчал он и отворачивался. Как-никак, он считал звездой, пусть и бывшей, и себя тоже.
Мэрилин могла бы ничего и не рассказывать: ее выступления в Корее транслировались по телевидению, которому Джо, как это было везде и всегда, посвящал почти все свободное время. И то, что он увидел, ему не понравилось. Как не понравилось и то, что токийские газеты величали Монро "Достопочтенной Актрисой, Виляющей Ягодицами".
Вернувшись в Калифорнию, супруги жили то в Сан-Франциско (у Джо там был ресторан), то в Лос-Анджелесе.
Как и когда-то с Джимом Догерти, Мэрилин старательно, но урывками пыталась исполнять, по всей видимости, абсолютно не подходящую ей роль домашней хозяйки. Стоило ей чуть-чуть ослабить контроль, стать самой собой — и раковина заполнялась грязной посудой, по полу раскидывалась сброшенная на ходу одежда, а крышки от тюбиков с зубной пастой оказывались под пастой. Мэрилин обожала есть в постели, а вместо салфеток использовала простыни.
Мэрилин Монро на военной базе. 1954 г.
Режиссер Билли Уайлдер, создатель, среди прочего, картин "Зуд седьмого года" и "некоторые любят погорячее", о которых речь пойдет чуть позже, не без умиления описывал заднее сиденье "кадиллака" Монро: "В кучу свалены блузки, брюки, платья, пояса, старые туфли, использованные авиабилеты, бывшие любовники, не знаю, что ещё. Словом, такого беспорядка и представить себе нельзя.
А сверху — целая пачка штрафных квитанций за нарушение правил уличного движения… Думаете, это ее волнует? Разве меня волнует, встанет ли завтра солнце?"
Собственно, так бывало и в детстве Нормы Джин — как только девочка освобождалась от строгого надзора Иды Болендер или приютских воспитательниц, она во мгновение ока превращалась в неряху.
Психическое и физическое состояние Мэрилин в этот период пугающе ухудшалось. Она полнела, сильно раздалась в бедрах и плечах. Незваные, но привычные гости — мучившие ее с ранних лет невротические страхи — приходили постоянно. Она уже не могла уснуть без таблеток и порошков — а ими ее охотно снабжал Сидней Сколски, друживший со Швебом, владельцем знаменитой аптеки, где любил посидеть и посплетничать голливудский люд. Джо Ди Маджио мрачно язвил в адрес Мэрилин и Сиднея (к которому, пусть и без оснований, ревновал жену, как и ко всем ее приятелям мужского пола), называя их "друзьями по таблеткам, а не по перу".
Джо вообще часто был мрачен. И просто потому, что тревожился за здоровье жены. И потому, что ему никак не удавалось отвлечь Мэрилин от карьеры (которую он полагал источником всех бед) и сделать из нее "примерную женушку".
"Подумайте, мне самому приходится чистить себе туфли!" — жаловался он завсегдатаям своего ресторана. И те сочувственно кивали головами, хотя и с трудом могли представить себе "Девушку Ммм" с сапожной щеткой в руках.
В Джо вскипала кровь его прадедов, сицилийских рыбаков, для которых "поучить" нерадивую жену кулаками было делом едва ли не обязательным.
Вдобавок он по-прежнему ревновал ее ко всем и каждому — и к людям, которые имели возможность общаться с ней, и к миллионам жадно заглядывавшихся на нее зрителей.
Джо пытался бороться с собой. Он писал в своем дневнике: "Никакой ревности, не забывай, насколько ты одинок и несчастен — особенно без нее". Не настолько уж, видимо, самоуверенным и примитивным был этот экс-спортсмен.