Я переломил стрелу пополам и подсунул обломки под пояс, в последний миг по наитию снял с плаща пряжку с волком и протянул сверток Элаку.
— Отнеси это в лагерь людям-большим.
Он взглянул на сверток, затем на разбитый внизу бивуак.
— Луг-Солнце встает, — сказал я. — Иди, пока люди-большие не проснулись.
Он быстро кивнул.
— Они меня не увидят. — С этими словами он слез с козырька и пропал. Через несколько секунд он уже мчался к костру. Тихо и незаметно, словно тень, Элак проник в спящий лагерь и с характерной для него бесшабашной отвагой ловко уложил сверток рядом с головой одного из спящих.
Он успел вовремя взобраться на козырек, и мы тут же тронулись к землянке. Мне стоило огромных усилий не обернуться.
Оставалось надеяться, что аккуратно сложенные и оставленные среди лагеря вещи дадут понять: я жив и знаю, где дружинники, но сам к ним прийти не могу. Все говорило за то, что мое послание прочтут неправильно, но я положился на Всевышнего и надеялся, что хуже не станет.
Что-то изменилось во мне в этот день. Пожертвовав одеждой, я как бы отринул мысль о побеге. И, интересное дело, на душе стало легче. Хотя порой накатывала тоска, я, кажется, тоже поверил, что попал в Племя Сокола не без какой-то цели. С этого дня я уже не мечтал убежать и постепенно смирился с пленом.
Больше я не видел дружинников, а когда костер на Самайн отгорел, племя откочевало к северу, на зимние пастбища. Мне казалось диким, что летом они живут на юге, зимой — на севере, но таков уж был их обычай.
Тогда я не знал, что в некоторых северных областях зимы помягче южных. Однако вскоре я убедился, что земли севернее Вала — не только продуваемые ветрами каменистые пустоши, как принято полагать. Есть здесь зеленые и уютные уголки, едва ли не лучшие в Британии. В один из них мы и въехали на мохнатых пони, гоня перед собой стадо маленьких жилистых овец.
Здешнее убежище мало отличалось от летнего, за тем исключением, что было и впрямь вырыто в холме. Кроме того, оно было гораздо больше, потому что в морозные дни сюда же загоняли овец и пони. Оно выходило в укромную лощину и на посторонний взгляд ничем не отличалось от обычных холмов. Здесь была трава для пони и овец, ручей, впадавший неподалеку в морской залив.
В убежище было темно и тепло. Пусть зимние ветры всю ночь завывали в камнях и расселинах, ища, куда бы запустить холодные пальцы, мы лежали у огня, закутавшись в меха и овчины, и слушали рассказы Герн-и-фейн о Старых днях, до того, как пришли люди-римляне с мечами, построили дороги и крепости, до того, как кровожадность погнала людей воевать друг с другом, и даже до того, как люди-большие поселились на Острове Могущественных.
— Слушайте, — говорила она, — я поведаю вам о временах до времен, когда мир был новым-преновым, притани ходили без помех, еды хватало всем, наши родители улыбались, любуясь своим ребенком-прибытком, Великий Снег сидел взаперти на севере и ничуть не тревожил первенцев Матери...
И она начинала сказание, и переливы ее голоса повторяли многовековую память народа, связывая слушателей с невообразимо далеким прошлым, оживавшим в словах старухи. Невозможно сказать, как давно возникло это предание, ибо для Обитателей холмов всякое время близко. То, что описывала Герн-и-фейн, могло случиться десять тысяч лет назад или вчера. Для них это было одно и то же.
Луна убыла и вновь прибыла, затем другая, и однажды поздно вечером пошел снег. Мы с Злаком и Ноло взяли собак и спустились в лощину, чтобы загнать овец. Мы уже собирали их в кучу, когда Ноло вскрикнул. Я обернулся. Он указывал в долину: сквозь снежный буран к нам приближались всадники.
Элак повел ладонью. Ноло положил стрелу на тетиву, пригнулся... и исчез. Он просто пропал, превратился в камень или кустик травы возле ручья. Я тоже пригнулся, как учили, гадая, удалось ли мне так же удачно слиться с землей. Собаки залаяли, Элак свистнул, и лай мигом оборвался.
Три всадника — обычного человеческого роста — ехали на тощих, заморенного вида клячах. Первый из них что-то сказал, Элак ответил, и начался разговор на ломаном языке Подземных жителей.
— Мы просим вас поколдовать, — кое-как объяснил всадник.
— Зачем? — спокойно спросил Элак.
— Умирает вторая жена нашего вождя. У нее лихорадка, она не ест. — Он с сомнением взглянул на Элака. — Придет ваша ведунья?
— Я спрошу. — Он пожал плечами и добавил: — Только вряд ли она захочет колдовать над женщиной-большой.
— Если она придет, наш вождь подарит ей четыре золотых браслета.
Элак презрительно нахмурился, словно говоря: «Эти безделицы для нас — все равно что конский навоз», однако я знал, что притани высоко ценят золото людей-больших и весьма им дорожат.
— Я спрошу, — повторил он. — А теперь уезжайте.
— Мы подождем.
— Нет. Уезжайте. — Элак не хотел, чтобы люди-большие узнали, в каком холме убежище.
— Нам вождь приказал! — воскликнул всадник.
Элак снова пожал плечами и отвернулся, делая вид, что будет сгонять овец. Всадники пошептались, и предводитель сказал:
— Когда? Когда ты ее спросишь?
— Когда люди-большие вернутся в свои дома.
Всадники развернули коней и унеслись прочь. Элак выждал, когда они исчезнут из виду, и сделал нам знак выбираться из укрытий. Ноло убрал стрелу обратно в колчан, мы сбили овец в кучу и погнали к убежищу. Другие уже завели под крышу коней, так что Элак направился прямиком к Герн.
— У вождя-большого жена в лихорадке, — сказал он. — Четыре золотых браслета за то, чтоб ее исцелить.
— Видать, сильно ее лихорадит, — отвечала Герн. — Но я все равно к ней пойду.
С этими словами она встала и вышла под снегопад. Мы с Ноло, Элаком и Врисой отправились вместе с ней.
Пока мы дошли до поселка в устье реки, уже почти стемнело. Дом вождя стоял на деревянных сваях в окружении домишек поменьше, прилепившихся на самом краю вонючей прибрежной отмели. Вриса, Элак и Ноло пошли с Герн. Меня взяли, чтобы стеречь пони, однако Герн, оглядевшись, велела мне вместе со всеми идти к вождю.
На двери висела грязная шкура. На свист Элака ее откинули, человек, приезжавший в лощину, вышел и сделал нам знак войти. Круглая бревенчатая избушка состояла из одного помещения с очагом посредине. Редкая солома на крыше и щелястые стены плохо защищали от ветра, в доме было сыро и знобко. Под ногами хрустели пустые раковины, рыбьи кости и чешуя. Вождь сидел у коптящего огня с двумя женщинами, каждая прижимала к груди грязного орущего младенца. Вождь засопел и указал в дальний угол, где на укрытой мехом охапке тростника лежала больная.
Герн увидела ее и прищелкнула языком. Женщина была средних лет, однако сомнительная честь производить на свет наследников вождя состарила ее значительно раньше срока. Теперь она лежала в жару, запавшие глаза были закрыты, руки тряслись, кожа пожелтела так, что сравнялась цветом с подстилкой из овчины. Она умирала. Даже я, ничего тогда не знавший о целительстве, понял: ей не дотянуть до утра.
— Дурачье! — прошептала Герн, — поздно они позвали меня колдовать.
— Четыре браслета, — напомнил Элак.
Герн со вздохом присела на корточки возле недужной, долго смотрела на нее, потом запустила руку в суму на поясе и вытащила горшочек с мазью, которую и принялась наносить ей на лоб. Женщина вздрогнула и открыла глаза. Я видел в них отблеск смерти, хотя под старухиными прикосновениями она вроде бы оживала. Герн начала заговор от лихорадки — утешительные слова, которые помогают прогнать жар.
Она вновь запустила руку в суму, высыпала мне в ладонь горсть сушеных кореньев, листьев, коры, семян и кивнула на железный котел, подвешенный на цепи к потолочной балке над очагом. Я догадался, что смесь надо бросить в котел. Залив ее водой из горшка, я подождал, пока закипит. Герн рукой показала, чтобы я подал ей отвар; под приглушенную брань вождя я передал черпак.
Герн приподняла голову больной и дала ей пить. Та слабо улыбнулась и снова откинулась на овчину. В следующий миг она уже спала. Старуха подошла к вождю и стала прямо перед ним.
— Жить будет? — грубо спросил вождь. Можно было подумать, что он говорит о своей гончей.
— Пока жива, — отвечала Герн-и-фейн. — Следи, чтоб она лежала в тепле и пила отвар.
Вождь засопел, снял браслет и передал одному из своих людей. Тот, избегая прикасаться к старухе, торопливо бросил браслет в ее раскрытую ладонь. Обидный жест не ускользнул от внимания моих спутников. Элак подобрался. Ноло уже вытащил стрелу.
Однако Герн взглянула на браслет и взвесила его в ладони. Похоже, олова в нем было больше, чем золота.
— Ты обещал четыре браслета.
— Четыре? Забирай, что дали, и убирайся! — проревел он. — Еще чего выдумала!
Обитатели холмов выхватили оружие.
Герн подняла руку. Элак и Ноло застыли.
— Вождь хочет обмануть ведунью? — В тихих словах ясно слышалась угроза. Рука проделала сложное движение, что-то упало в огонь, и к потолку взметнулся столб искр.
Женщины завопили и закрыли лицо руками. Вождь налился злостью, однако быстро снял еще три браслета и бросил их в горящие уголья.
С молниеносной быстротой старуха выхватила браслеты из огня. Вождь и его родичи застыли от изумления. Золото исчезло в складках ее одежды. Гордо выпрямившись, ведунья вышла из дома. Мы последовали за ней, сели на пони и в зимних сумерках вернулись в свое убежище.
Два дня спустя Элак и Ноло гнали овец на пастбище. Здесь их и отыскали прежние всадники. На этот раз с ними был вождь. Я спускался с холма и видел, как те во весь опор скачут на моих фейн-братьев, разгоняя овец. Я остановился и замер, мгновенно слившись со склоном.
Когда всадники остановились, я побежал вниз.
— Верните золото! — крикнул вождь.
Элак выхватил кинжал, Ноло натянул лук. Однако противники были наготове. Каждый держал короткий меч и прочный деревянный щит, обтянутый бычьей кожей. Откуда они их взяли? Купили у скоттов?
— Верни золото, вор!