Пар изо рта серебрился в морозном воздухе. Я рассказывал, как жил у притани. Давид зачарованно качал головой.
Наконец доехали до церкви — квадратного бревенчатого здания на каменном основании. Место для нее выбрали возвышенное. Острую крышу покрывала солома, скаты доходили почти до земли. За церковью бил родник, так что образовалось небольшое озерцо. Два оленя, пришедшие на водопой, при нашем появлении скрылись в зарослях.
— Вот моя первая церковь, — гордо объявил Давид. — Первая из многих. Ах, Мирддин, как же тучны здешние нивы — люди всем сердцем стремятся к Слову. Знаю, Господь наш Иисус Христос избрал Себе этот край.
— Аминь, — отвечал я. — Да приумножится свет.
Мы спешились и вошли. Внутри пахло, как в любом новом доме: стружкой, соломой, строительным раствором. Мебели не было, только стоял деревянный алтарь со сланцевой плитой наверху, да на стене над ним висел вырезанный из каштана крест. На алтаре в золотом подсвечнике (явно из дома Мелвиса) горела единственная вое- ковая свеча, а перед алтарем лежала шерстяная подушечка, на которой Давид преклонял колени во время молитвы. Света не было — узкие окна в боковых стенах закрыли на зиму промасленными шкурами. Храм напоминал тот, что в Инис Аваллахе, но был гораздо больше: Давид ожидал, что его небольшая паства будет расти, и строил в расчете на это.
— Хорошее место, Давид, — сказал я.
— На востоке церкви гораздо больше, — промолвил он. — Говорят, у некоторых золотые крыши и резные колонны из слоновой кости.
— Возможно, — отвечал я. — Но есть ли у них священники, которые могут, как ты, привлекать сердца словами о мире и радости?
Он весело улыбнулся.
— Не бойся, Мирддин, я не стремлюсь к золоту. — Он раскинул руки и медленно повернулся. — Здесь мы начинаем, и это хорошее начало. Предвижу время, когда на каждом холме будет часовня и в каждом городе — церковь.
— Мелвис сказал, ты строишь еще и монастырь.
— Да, неподалеку отсюда, чтобы и жить по отдельности, и видеться часто. Начнем с шести братьев, они приедут из Галлии по весне. Тогда и работа пойдет быстрее. Но главное — школа. Если мы хотим насадить на этом острове Истину, надо учить. Нужны книги и учителя.
— Прекрасный сон, Давид, — сказал я.
— Это не сон, а предвидение. Я знаю, Мирддин, так и будет.
Мы еще немного поговорили, потом вышли прогуляться по нетронутому снегу до озерца. У меня возникло предчувствие, что это неспроста: под ложечкой засосало, голова стала пустой. Мы подошли к кустам у озерка возле того места, где олени, чтобы напиться, разбили тонкую корочку льда.
Кусты — три невысоких орешины — скрывали за собой дубовый столбик с привязанной крест-накрест перекладиной. Я долго стоял и смотрел на земляной холмик под снегом, прежде чем обрел голос:
— Хафган?
Давид кивнул.
— Он умер прошлой весной. Мы только-только заложили фундамент. Он сам выбрал это место.
Я осел на колени прямо на снег и ничком растянулся на могиле. Земля была холодная, холодная и жесткая — тело моего наставника лежало глубоко в промерзшей земле. Не для него кромлех и курган — его кости покоятся в земле, посвященной иному Богу.
Снег таял там, куда падали мои слезы.
«Прощай, Хафган, друг мой, да будет легким твой путь. Великий Свет, упокой его душу и покрой ее Своей любящей добротой. Он честно служил Тебе тем светом, который нес в себе».
Я встал и стряхнул снег с одежды.
— Он мне не рассказывал, — промолвил Давид, — но я понял, что у вас что-то случилось по дороге в Гвинедд и это его огорчило.
Да, еще бы ему было не огорчиться!
— Он надеялся привести к Истине Ученое Братство, но они отказались. Как архидруид, он, полагаю, увидел в этом непочтение к его власти и открытый бунт. Они повздорили, и он распустил Ученое Братство.
— Я предполагал что-то в таком роде. Когда он вернулся, мы много с ним говорили... — Давид тихо рассмеялся... — о самых темных богословских вопросах. Он хотел знать все про Божию милость.
— Судя по тому, что он лежит в освященной земле, ответ все-таки сыскался.
— Он сказал, чтобы его похоронили здесь, не потому, мол, что в церковной земле костям будет покойнее, но в качестве знака, дабы все видели его верность Господу Иисусу. Я думал, он захочет лежать в Каеркеме, среди соплеменников, но он был непреклонен. «Слушай-ка, брат-священник, — сказал он, — дело не в земле: глина есть глина, и камень есть камень. Просто я хочу, чтобы те, кто будет меня искать, нашли меня здесь». И мы исполнили его волю.
Это было очень похоже на Хафгана. Я легко мог представить, как он произносит эти слова. Значит, он не умер в Гвинедде, как собирался. Может быть, после стычки с друидами он изменил решение.
— Как он умер?
Давид недоуменно развел руками.
— Его смерть — загадка для меня, да и для всех остальных. Он был здоров и весел — я видел его у Мелвиса, мы поговорили и выпили. На следующий день он скончался, говорят, во сне. Он пел у Мелвиса после ужина, потом сказал, что утомился, и ушел в свою комнату. На следующее утро его нашли в постели уже остывшим.
— Он умер с песней на устах, — прошептал я.
— Да, кстати! — воскликнул Давид. — Он кое-что для тебя оставил. Я на радостях чуть не позабыл. Идем.
Мы вернулись к церкви, при которой у Давида была своя комнатка. Тростниковая лежанка, застеленная овчиной, стол и табурет у очага, плошка и котелок — вот и все его пожитки. В углу у лежанки стояло что-то, завернутое в ткань. Я сразу понял, что это.
— Хафганова арфа, — сказал Давид, поднимая и протягивая ее мне. — Он просил сберечь ее до твоего возвращения.
Я взял такой любимый инструмент и с благоговением развернул. Дерево тускло блеснуло в слабом свете, струны легонько загудели. Хафганова арфа... сокровище. Сколько раз на моей памяти он касался ее перстами! Сколько раз я сам играл на ней, покуда учился! Это едва ли не первое, что я о нем помню: длинная закутанная фигура у очага, склоненная над арфой, из которой льется в ночь живая и волшебная музыка. Или еще: он стоит в королевском чертоге, смело ударяет по струнам и поет о великих деяниях и великих ошибках, славе, надеждах и муках витязей нашего народа.
— Он знал, что я вернусь?
— Ни минуты не сомневался. Сказал: ״Отдай Мирддину, когда вернется. Ему нужна будет арфа, я всегда хотел, чтоб она досталась ему».
«Спасибо, Хафган. Ты бы удивился, узнав, когда и где я играл на твоей арфе».
Мы вернулись на виллу как раз к обеду. Мама и Гвендолау увлеченно беседовали, не видя и не слыша ничего вокруг. Мелвис и Барам ели в обществе двух подвластных Мелвису вождей из северной части страны.
— Садитесь с нами, — позвал Мелвис. — Есть новости из Гвинедда.
Один из вождей, смуглолицый, с короткими черными волосами и бронзовой гривной на шее (его звали Тегур) сказал:
— Мои родичи с севера сообщили, что некоего Кунедду поставили королем в Диганви.
Барам подался вперед, но ничего не сказал.
— То есть как поставили? — не понял я.
— Император Максим отдал ему эти земли, — прямо отвечал Тегур. — Вроде бы как для защиты. Прямо так и отдал в вечное владение ему и его племени.
— Большая щедрость со стороны нашего императора, — заметил Мелвис.
— Щедрость и глупость. — Тегур сильно тряхнул головой, показывая, что думает об этом решении.
— Земля пустовала, и это плохо. Кто-то должен на ней жить — хотя бы для того, чтобы сдерживать ирландцев, — указал я.
— Кунедда сам ирландец! — взорвался Тегур. Второй вождь плюнул и вполголоса ругнулся. — И теперь он у нас под боком!
— Не может быть, — проговорил Барам. — Если так, это плохо.
В скупой речи Барама звучала непреложная уверенность.
— Вы его знаете? — спросил Мелвис.
— Знаем.
— И знаете о нем что-то дурное?
Барам мрачно кивнул, но ничего не сказал.
— Говори, — потребовал Тегур. — Сейчас не время держать язык за зубами.
— Мы слышали, у него три жены и выводок сыновей.
— Верно сказано, выводок! — зло рассмеялся Барам. — Змеиный выводок, так будет еще точнее. Кунедда пришел на север много лет назад и захватил там земли. С тех пор от него одни неприятности. Да, мы его знаем и не питаем любви ни к нему, ни к его сынкам.
— Так для чего же Максим поселил его среди нас? Почему не кого-то из наших? — удивился Мелвис. — Того же Эльфина ап Гвиддно. — Он указал на меня. — Прежде это были их земли.
— Мой дедушка сказал бы тебе спасибо, — отвечал я, — но он не вернется в Диганви. Слишком много страданий приняли там наши люди. Когда-то, когда я был еще маленьким, Максим предложил ему вернуться и получил отказ.
— Это не повод сажать там пса-Кунедду, — фыркнул Тегур.
— Ирландец лучше защитит от других ирландцев, — задумчиво произнес Мелвис.
— Вам придется за ним приглядывать, — сказал Барам. — Он уже старик — у его старших сыновей свои сыновья. Однако он хитер, как старый кабан, и так же опасен. Сыновья его ничуть не лучше. Их восемь, и они крепко держатся что за меч, что за мошну. Одно скажу — свое добро они берегут. Коли получили землю, будут защищать ее до последнего.
— Утешительного мало, — пробормотал Тегур.
Барам пожал плечами. Он наговорился на месяц вперед, и больше из него было и слова не вытянуть.
Я посчитал, что вопреки мнению Тегура и ему подобных в приходе Кунедды нет ничего дурного. Землю надо обрабатывать и защищать. С тех пор как Эльфин ушел на юг, никто не претендовал на Гвинедд, и даже захватчики, пограбив, вернулись восвояси.
Эльфин прав — к прошлому возврата не будет. Пусть там сидит известный разбойник, вроде Кунедды, который хоть за своей выгодой проследит, чем разбойник неведомый. Пожаловав Кунедде землю, Максим явил незаурядный ум. Прежде чем забрать легионы в Галлию, он укрепил область, поселив здесь сильное племя. С другой стороны, старый кабан польщен императорской милостью и, быть может, даже умерит свою жестокость, чтобы заслужить уважение соседей.