[53], — а потом переворачивает листок и зачитывает другую фразу, написанную дедушкой Каролем: «Затем я направился туда, где не было ничего». — Ну вы и надымились, — засмеялась она громко, подбрасывая в огонь пару щепок, — завтра никаких поездок, кстати, мне бы хотелось послушать, что же сделал ваш отец, вернувшись с работы. — Я сейчас не могу объяснить, — едва ворочая языком, я глядел, как мои слова порознь воспаряют в воздух, потом внезапно распадаются на отдельные буквы, которые черными хлопьями кружат в языках пламени и, наконец, исчезают в огне, — слишком крепкий, — я отдал косяк, — к тому же я допустил ошибку. — Я же показывала, как надо: потихоньку, осторожненько, — панна Цивле выпустила струйку дыма, — а вы словно паровоз, — но я, дорогой пан Богумил, прервал поучения инструкторши и признался, что виноват, что сорвал в ее отсутствие пару пучочков, которые теперь сушу на балконе в надежде просветить душу и освободить тело, она же не рассердилась и не одернула меня, а лишь рассмеялась: — Ну и ученик мне достался, просто натуралист какой-то, да ведь травка, — она согнула сорванный стебель, — черпает силу из чистоты и девственности; то, что у меня в руках — «мужское» растение, зацветая, оно стремится опылить, — панна Цивле сорвала другой кустик, — о, вот как раз такой «женский» экземпляр, но тогда весь труд идет прахом, опыленная трава теряет всю свою силу, все магические свойства, поэтому во время цветения «мужские» особи следует вырывать с корнем, — она бросила один из побегов в огонь, — тогда «женские» соцветия и стебли вырастут и набухнут. — Словно невесты Христовы, — с притворной наивностью вставил я. — Чтоб вы знали, — панна Цивле строго сдвинула брови, — ничего смешного в этом нет, сверхъестественная сила духа всегда приобретается ценой отречения, это было известно всем святым и ведьмам, только теперь об этом не говорят вслух. — Вы с ума сошли, — теперь уже я громко засмеялся, — мы живем в свободной стране. — Свободной для кого? — резко спросила она. — Для доктора Элефанта? Физика? Штиблета? А может, это парадоксальным образом относится ко мне — вот уж правда, просто воплощенная свобода! Я вам кое-что скажу, — она глубоко затянулась, — в ту первую зиму, когда мы с Яреком здесь очутились, я чуть не спятила, не было печки, проточной воды, сортира, к тому же ни денег, ни хоть какой-нибудь работы. Так что я танцевала в баре «Лида» у шеста, на качелях, в душевой кабинке, но с шефом у меня была договоренность: руки не распускать; Жлобек каждый вечер приходил на меня посмотреть — он прямо исходил слюной и потел от желания, постанывал, приманивал, ставил коктейли и заверял: — Ради тебя я готов на все, — так продолжалось неделю за неделей, пока, наконец, я не спросила: — Правда на все? — Все, что хочешь, — пустил тот слюни, — чего только пожелаешь. — Когда я ему ответила: — Ладно, лицензия инструктора и собственный «фиатик», — он чуть с табурета не свалился. Месяц Жлобек меня не беспокоил, а, появившись вновь, выложил на стойку удостоверение инструктора и ключи от машины, тут уж я сама чуть не грохнулась прямо рядом со своим шестом. Я вам еще кое-что скажу, — она бросила окурок в догорающий костер, — я до этого никогда с мужиками не трахалась, была девицей, ах, пардон, настоящей нежной барышней, как говорили прежде в приличном обществе, вероятно, и в салоне ваших дедушки с бабушкой тоже. — Я молчал, дорогой пан Богумил, а панна Цивле присыпала угли землей с грядок и добавила еще, что стебли, которые сушатся у меня на балконе, никуда не годятся, я сорвал их слишком рано, к тому же это, небось, «мужские» растения. Я хотел попрощаться, поблагодарил за ужин, но панна Цивле возразила: — И думать забудьте, ну куда вы пойдете в таком виде, и не смейте никогда больше курить, вы не держите удара, у меня такая же штука с алкоголем, — и мигом принесла из сарая гамак, два одеяла и подушку, — надеюсь, вас не пугает подобное соседство, — она взглянула на изгородь, за которой безмолвствовало старое кладбище. — Спасибо, — сказал я, — пойду потихоньку вниз, к такси, завтра занятий нет, так, может, договоримся на послезавтра? — и двинулся к калитке, но ноги мои медленно оторвались от земли, словно вместо туфель на мне были сандалии Гермеса с маленькими крылышками, и в таком блаженном состоянии невесомости я проплыл несколько метров, впрочем, совсем невысоко, затем приземлился, точь-в-точь как Армстронг на Луне, и, по-детски радуясь этому ослабевшему земному притяжению, я сделал следующий шаг и вновь взлетел, засмеявшись еще громче, а потом вдруг случилось нечто странное, ибо земля, вместо того чтобы принять меня в свои мягкие объятья, побежала, удаляясь, от моих ног, и я внезапно очутился высоко над деревьями, над холмом и кирпичной готикой ганзейского города, ощущая в себе ту удивительную бесплотность и ничтожность бытия, какой иные мистики достигали лишь под конец жизни, и устыдившись, я попытался придать своему телу вес, способный опустить меня вниз, но это оказалось непросто, дорогой пан Богумил, и я, видимо, очень долго пребывал в состоянии подвешенности, пока, наконец, не услыхал оклик панны Цивле, поразивший меня чуть ли не в самое сердце, словно снаряд зенитной батареи капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, и тогда я, наконец, полетел на землю, но не как лопнувший шар «SP-ALP Мосцице» на луг под Бобовой, а подобно ржавому «Туполеву» со сгоревшими моторами; последовал страшный удар, после чего я, мокрый насквозь, стал медленно подниматься, а панна Цивле, помогая мне выбраться из корыта с дождевой водой, громко возмущалась: — Если человек ходить не научился, так нечего браться за полеты, вы, похоже, из тех, у кого бутерброд всегда падает маслом вниз, хорошо еще, что в компост не приземлились. — Чудесно, — уверял я, похлопывая ладонью по корыту, — видите, сия купель вернула меня общественности, и, облачившись в новые одежды, — я выкручивал штанины, — я обрел и новый дух, будто заново родился. — Ну не знаю, — произнесла панна Цивле, укладывая в гамак подушку, — мне пора ложиться, спать осталось три часа, — но прежде, чем исчезнуть в дверях деревянного сарая, она, дорогой пан Богумил, подошла ко мне и, подав на прощание руку, сказала: — Спасибо, — а я замер перед ее домиком, изумленный до глубины души, ну с какой стати ей было меня благодарить, скорее это я мог испытывать признательность за обалденный вечер в обществе Штиблета и Физика, за ускоренный курс современного искусства, за это ноу-хау интернет-фирмы «Пророк», наконец, за полученный урок — как не надо курить травку, если ты в этом деле новичок; я шел вдоль кладбищенской ограды, размышляя обо всем этом и, честно говоря, вновь погружался в меланхолию; над верфью и заливом висел густой туман, откуда-то из порта доносился стон навигационного гудка, где-то рядом зазвонил на стрелке незримый трамвай, воздух был клейким от безмерно тяжких снов, что в кирпичных домах, переулках и садах все никак не могли дождаться развязки; и вновь зарастал крапивой, пыреем, лебедой город, который я никогда не любил, тот чужой, недобрый, ненастоящий город, что каждый год миллиметр за миллиметром погружался в химеру собственных мифов, словно ему постоянно не хватало солнечного света, словно извечный запах селедки, смолы, ржавчины, сажи и агар-агара покрывал непроницаемым саваном жирную воду каналов, прогнившие останки мостков, блочные дома эпохи социализма и по сей день не отреставрированные лабазы. — Кисло же вы день начинаете, — доброжелательное, в общем-то, лицо таксиста напомнило мне все роли Клауса Кински[54], вместе взятые, — если имеется желание, по пути можем пивком затариться, круглосуточный сервис, при Ярузеле это было unmöglich[55], а теперь möglich[56], все möoglich, — разбитый «мерседес» из тех, с «крылышками», едва не развалился на повороте Картуской, дизельный мотор из последних сил выплевывал клубы выхлопных газов, заклекотали дверцы, застучали амортизаторы, упало незакрепленное стекло, освежитель воздуха наполнял салон густым душным облаком, кажется, это была мятная разновидность, — ну, тогда я на момент выскочу за куревом, — раскрыл водитель свои намерения, — вы тут обождите полминутки, — он остановил машину перед ночным магазином, недалеко от учебной площадки, — сейчас вернусь, — дверца заскрежетала и хлопнула, — вы только не засыпайте, — я глядел на горевший возле мусорного контейнера под каштаном небольшой костер, дервишей, алкашей, приверженцев святого Витта, любителей денатурата, водяры и бормотухи обоего пола, гревших свои лохмотья в мерцающем кругу, картинку то и дело затягивало все сильнее сгущавшимся туманом, а лицами, обликом, медленными и расчетливыми движениями они, дорогой пан Богумил, напоминали утомленных долгим маршем повстанцев, которые, оторвавшись на несколько минут от армии оккупанта, стремятся насладиться иллюзией краткого отдохновения, иллюзией, ибо исподволь подкравшийся рассвет принесет им лишь неминуемую смерть, гнусную и ничем не примечательную; мы поехали дальше на этом кошмарном «мерседесе», а таксист продолжал плести свой монолог, и я почувствовал, что мое вечернее и ночное занятие в автошколе еще не окончено, ему суждено получить продолжение, подобно тому, как продолжение имела история «сто семидесятого мерседеса», но не того, украденного русскими — он ездил на бензине, — а того, что благодаря моему отцу в один прекрасный весенний день семьдесят второго года появился в Верхнем Вжеще, на углу Хшановского, с дизельным мотором и гораздо большим пробегом, что, впрочем, явно тянуло на эпилог, — вот только панна Цивле, — размышлял я, расплачиваясь с таксистом, — захочет ли она вернуться к этой теме, захочет ли совершить очередной круг в нашем курсе вождения? — И представьте себе, дорогой пан Богумил, она захотела, потому что, когда я на следующий день шел по улочке Совинского в фирму «Коррадо» — гарантируем водительские права по самым низким в городе ценам, — из окна «фиатика» высунулась ее прелестная головка, и я услыхал: — Эй, пан Павел, вы опоздали на пятнадцать минут, мужчины вечно все усложняют. — Я был сконфужен, ведь накануне, из-за всей этой травки, мы не договорились на конкретный час, а потому я молчал, пристегиваясь и устанавливая зеркало, но у нее и в самом деле было хорошее настроение, и как только я тронулся, она сказала: — Сегодня отрабатываем перекрестки, для начала едем на Хучиско, а я, наконец, хочу услышать, что сделал ваш отец, надеюсь, это как-то связано с дедушкиными автомобилями. — Конечно,