во всяком случае, на протяжении последних пятидесяти лет существования Австро-Венгерской монархии, — а потому за дело взялись не только железнодорожные службы, но и секретные агенты, постовые, комиссары, полицейские, но все было тщетно — в маленьком домишке на Замарстынове, где среди яблонь, вишен и черешен, подпорок для фасоли, метелок кукурузы, побегов хмеля и виноградных лоз проживал с женой и двумя детьми машинист Гнатюк, его и духу не осталось. — Та боже ж ты мой, господа, с меня-то какой спрос? — заламывала руки Гнатюкова, — он ведь не на службе, мне и самой любопытно, где этот олух болтается, уж я бы ему кренделей навешала, а так что ж? Пришел и говорит: — «Все, мол, конец», — потом взял двести злотых, и только мы его и видели, вот это-то и беда, потому что он ведь почти совсем не пьет, а с такого расстройства, небось, накупил на все деньги водки с колбасой да отправился в горы, как бывало в холостяцкие времена, очень уж он любил в одиночку лазить по перевалу, так что ищите его где-нибудь в коломыйском шинке или в Кутах; тут, гневно сдвинув брови, хозяйку прервал пан комиссар Лампарский: — Пани Гнатюк, вы хотите сказать, что не знаете, где проводит отпуск ваш собственный муж? Вы шутите? Или не понимаете, что время не терпит? Что это дело государственной важности? — после чего белая как мел супруга машиниста опустилась на стул и прошептала: — Боже ж ты мой, господа, да ведь он ни с политикой, ни с листовками этими, от коммунистов бежит как черт от ладана, да что же это, — тут она с неожиданной гордостью вскинула голову и возвысила голос, — за ним ведь никакого криминала, хоть бы раз на службу опоздал, ну чего вам тут искать, в нашем-то доме? — Панна Цивле, хоть и веселилась от души, вспомнила наконец об истинной цели наших занятий: — Ну ладно, садитесь за руль, — она вышла из «фиата», — сперва зеркала, затем пристегнуться, хорошо, теперь трогаемся… и, пожалуйста, «коридор»! — Почему для первого занятия она выбрала самое трудное упражнение? Это неизвестно и по сей день. Быть может, ей захотелось поставить на место предприимчивого нахала, который вместо того чтобы послушно выполнять команды, пытается отделаться байками полувековой давности, а впрочем, возможно, ни о чем таком она и не думала, но факт остается фактом: мокрый как мышь, я все не мог унять дрожь в руках, а по количеству сбитых резиновых столбиков, будь они кеглями, претендовал бы на звание чемпиона мира. Вы себе и не представляете, дорогой пан Богумил, что это такое — добрых сорок метров ползти задним ходом по изогнутому узкому коридору, ежесекундно нарушая заданную траекторию, ежесекундно задевая столбики то левым, то правым боком, да еще мотор постоянно глохнет; ведь эти ваши вечерние занятия на мотоцикле «Ява-250», когда с инструктором Фоштиком вы гоняли по Виноградам или Жижкову, а золотые кленовые листья поэтично опускались в воды Влтавы и проплывали под Карловым мостом, эти ваши занятия по вождению для начинающих были подобны минутам лирического отдохновения, не то что моя улица Картуская, до неприличия забитая машинами, или эта учебная площадка на задах винно-водочного магазина, где мы, ученики, были вроде актеров, репетирующих авангардную пьесу перед терпеливыми зрителями. — Нет, так дело не пойдет, — воскликнула наконец панна Цивле, — стоит вам замолчать, мы тут же налетаем на столбик или глохнет двигатель, пожалуйста, осторожно нажимайте на газ, медленно отпускайте сцепление, а угол поворота не меняйте, и машина покатится по кривой сама, вот так, уже совсем хорошо, не спешите, потихонечку, — она касалась моих ладоней своими, легонько прижимая их к рулю, — а вот теперь, будьте добры, помолчите. — Ну ладно, — прошептал я, — а вам не кажется, что раз уж надо непременно отрабатывать этот чертов «коридор», то, может, хотя бы поедем вперед, а не назад, ни одна змея ведь не станет ползти задом, это, милая панна Цивле, противоречит законам природы… — Дорогой пан Богумил, я никогда не забуду вашего предпоследнего письма, того места, где говорится, что истинный знаток и художник классифицирует женщин не согласно размерам бюста и ягодиц, а по ладоням, и в данном случае это было именно так, ибо панна Цивле в своих темных брюках и короткой кожаной куртке не относилась ни к «сиськастым», по вашему прелестному определению, ни тем более к «жопастым», нет, панна Цивле во всех отношениях была скорее худа и не принадлежала к тому типу девушек, при виде которых водители грузовиков врезаются носом в клаксон, панна Цивле, дорогой пан Богумил, на первый взгляд, являла собой образец так называемого «унисекса», но, к счастью, прогресс еще не оставил на ней своих необратимых следов, другими словами, голову инструкторши украшал не жесткий ежик, а чудесные, собранные в «хвостик» каштановые волосы, ее юную грудь прикрывала не фланелевая клетчатая рубашка, а шелковая блузка, и, наконец, на ногах вместо тяжелых ботинок-«тракторов» красовались изящные лодочки (вспомним Ежи Пильха[11]), которые по изысканности и прелести форм почти не уступали длинным пальцам, прижимавшим мои ладони к баранке «фиата», что, кстати, было единственной причиной того, что в конце концов я все же добрался задним ходом до финиша этого кошмарного коридора, а толкавшиеся на задворках винно-водочного магазина алкаши и забулдыги все как один аплодировали мне из-за огромных лопухов, прикрывавших обнаженный срам вонючей помойки. — Так что, нашли этого машиниста? — панна Цивле вынула из портсигара готовую самокрутку. — Долго он еще прятался? — Да он и не прятался вовсе, — я с некоторым удивлением взял протянутую мне папиросу, которой она успела всего раз затянуться, — он просто пребывал в отчаянии и одиночестве, ибо полагал, что его великолепная карьера разрушена, а профессиональная жизнь кончена, что с высшей ступени лестницы Иакова, иначе говоря, от самых врат железнодорожного рая он падет на самое дно какой-нибудь ремонтной мастерской, а потому снял у Айзенштока, что держал корчму в Жиравце, комнату на втором этаже; сидя безвылазно в этой каморке, машинист Гнатюк и плел черную паутину своих мыслей, что, мол, от поляков можно ожидать чего угодно, ибо, как давным-давно написал Федор Михайлович Достоевский, они хитры и коварны, сперва прикинутся приятелями, похлопают по плечу, шепнут пару любезных слов, и тут же высмеют твою православную веру и непривычный выговор, горько размышлял машинист Гнатюк в трактире Айзенштока, и размышлять бы ему так вплоть до окончания законного отпуска, кабы не старший полицейский Гвоздь, который, попивая в трактире лимонад, случайно — через приоткрытую дверь — подслушал разговор Гнатюка с Айзенштоком; короче говоря, — я вернул панне Цивле самокрутку, — он задержал беглеца и доставил его в дирекцию железных дорог, где машинисту вручили эти самые золотые часы и тысячу пятьсот злотых премии из специального фонда хшановского завода локомотивов. — Да, дорогой пан Богумил, я был вынужден на мгновение прервать это повествование, потому что от табака панны Цивле у меня закружилась голова, таким он оказался крепким и ароматным, но поскольку мы вновь уселись в «фиат», то стоило мне на первой скорости благополучно покинуть учебную площадку, она спросила: — Ну и что там было с новым «ситроеном» вашей бабушки Марии? — О, тут получился сюрприз так сюрприз, — мне чудом удалось свернуть налево, на Картускую и без скрежета включить вторую передачу, — с момента появления статьи в «Таймс» прошло всего несколько дней, и вот вечером в бабушкиной квартире раздался телефонный звонок — междугородный, из Берлина; трубку взял отец, то есть мой прадед Тадеуш, который сразу пришел в страшное волнение, поскольку услыхал голос будущего зятя, выкрикивавшего что-то кошмарное насчет похорон Марии, о которых, мол, будущий тесть даже не удосужился сообщить несостоявшемуся зятю; они то и дело перебивали друг друга, так что им никак не удавалось ни прервать, ни закончить этот разговор, ибо, да будет вам известно, — пояснил я, — репортаж в газете «Таймс», что была куплена в табачной лавке на Потсдамской площади, заставил жениха Кароля предположить самое ужасное — и не последнюю, надо заметить, роль сыграл здесь журналист, мистер Ллойд-Джонс, который, живописуя расплющенную польским локомотивом французскую жестянку, ни словом не обмолвился о чудесном спасении — молитвами Матери Божьей Неустанной Помощи — инструктора с ученицей; другими словами, Кароль решил, что лишился невесты. Представьте себе, — продолжал я, проскочив на красный свет, — они никак не могли договориться, потому что когда тесть во Львове кричал в трубку: — Да Марыся-то жива-здорова! — зять в Берлине орал, что держит в руках страницу «Таймс» с фоторепортажем и очень просит не обнадеживать его понапрасну, ибо готов к самому худшему. — Господи Иисусе, — смеялась панна Цивле, — неужели нельзя было позвать к телефону вашу бабушку? — В том-то все и дело, — я робко прибавил газу на второй передаче, — бабушка стояла у окна и, услыхав, как они ругаются, именно это и пыталась жестами предложить отцу, но недолго, потому что в ту самую минуту, когда будущий тесть закричал: — Да Марыся-то жива! — заметила, как по улице Уейского медленно движется новехонький «ситроен», как он останавливается перед их парадным, а появившийся из него мсье Россе, представитель фирмы «Ситроен» на территории всей юго-восточной Польши, принимается сверять номер дома с записанным на листочке адресом. И когда мой прадед Тадеуш, решив, наконец, разрубить гордиев узел сей беседы, крикнул будущему зятю: — Ладно, передаю трубку Марысе! — дочь из гостиной уже исчезла, отправившись, видимо, в кабинет, принимать нежданного гостя, — и будущий тесть несколько озадаченно произнес: — Вот только что была здесь, но сейчас ее нет, — а будущий зять заорал: — Сколько можно лгать, почему вы скрываете от меня правду?! — И в сердцах швырнул трубку, так что изумленный взгляд немецкой телефонистки проводил его до самых дверей стеклянной будки на Потсдамской площади. Вот и представьте себе эту сцену, — я включил правый поворотник, — прадед Тадеуш стоит с трубкой в руке, не в силах поверить, что разговор окончен, как утверждает голос немецкой телефонистки, бабка Мария стоит в кабинете перед мсье Россе, не в силах поверить, будто французская фирма готова преподнести ей в подарок новый автомобиль в обмен на короткое интервью для газеты «Монд», а дедушка Кароль стоит в Берлине, посреди Потсдамской площади, со смятой страничкой из «Таймс», не в силах поверить словам несостоявшегося, как он считал в то мгновение, тестя. — Теперь придется подождать, — спокойно заметила панна Цивле, — вы не перестроились в правый ряд, мне следовало предупредить, но вас разве прервешь? — И в самом деле, за кормой «фиата» росла пробка, но по правой полосе непрерывным потоком двигались машины, и никто не собирался пропускать нас с Картуской на улицу Совинского, где находилась фирма «Коррадо», а потому, несмотря на гудки и явно недоброжелательные жесты водителей, мне удалось кое-как дорассказать историю нового «ситроена», который и вправду достался бабке Марии даром, нельзя ведь считать оплатой коротенькое интервью, которое она дала на следующий день журналисту «Монд» и в котором заявила, что наверняка погибла бы, окажись на железнодорожном переезде в другой машине, ибо ни чешская «татра», ни немецкий «хорьх», н