Я почувствовала, что по коже побежали колючие мурашки, заставляя волоски на руках встать дыбом.
— Я родилась в Луизиане, — начала я, осторожно пробуя воду. Патрик никак не отреагировал. — Не в самом Батон-Руже — в небольшом городке примерно в часе отсюда.
— А я вот коренной батонружец, — провозгласил он, чуть наклонив к себе свой стакан. — И как же вас к нам занесло?
— Я здесь училась. У меня степень университета Луизианы.
— Внушает.
— Благодарю.
— Как насчет ревнивых старших братьев, о которых мне лучше знать заранее?
У меня снова упало сердце; все эти фразы могли быть невинным флиртом, но могли также означать, что этот человек хочет выманить у меня правду, о которой сам прекрасно осведомлен. Сразу же нахлынули воспоминания обо всех моих неудачных первых свиданиях, когда я вдруг осознавала — тот, с кем я веду ни к чему не обязывающую беседу, уже знает все, что требуется. Некоторые спрашивали напрямую — «вы ведь дочка Дика Дэвиса, верно?» — а в глазах у них светилась жажда подробностей. Другие нетерпеливо выжидали, барабаня пальцами по столу, пока я говорила о чем-то еще, — можно подумать, я жду не дождусь возможности сообщить, что у меня общая ДНК с серийным убийцей.
— Откуда вы знаете? — спросила я как можно беззаботней. — Оно что, так в глаза бросается?
Патрик пожал плечами.
— Да нет, — сказал он, снова поворачиваясь к бару. — Просто у меня тоже была младшая сестренка, и уж я-то точно был ревнивым. Помнил любого из парней, кто хоть раз на нее глянул. Черт возьми, будь вы ею, я сейчас наблюдал бы за вами из уголка этого самого бара.
Как я выяснила на одном из последующих свиданий, Патрик действительно меня не «гуглил». Моя паранойя насчет его вопросов была именно паранойей, и ничем иным. Он вообще никогда не слыхал ни про Бро-Бридж, ни про Дика Дэвиса и пропавших девочек. Когда все случилось, ему было всего семнадцать и он особо не интересовался новостями. Могу вообразить, как его мать старалась оградить его от всего этого точно так же, как моя — меня. Я рассказала ему обо всем однажды вечером, когда мы валялись на диване у меня в гостиной; не знаю точно, чем был обусловлен выбор момента. Наверное, я поняла, что рано или поздно нужно будет во всем признаться. Эта правда обо мне, о моем прошлом должна была стать тем решающим — да или нет — моментом, который определит нашу совместную жизнь, наше будущее или же его отсутствие.
Так что я просто начала говорить, наблюдая за тем, как морщинки у него на лбу делаются все глубже с каждой минутой, с каждой мрачной подробностью. Я рассказала ему все: про Лину, про фестиваль, про то, как отца арестовали прямо у нас в гостиной, про слова, которые он произнес, прежде чем его вытолкали в ночь. Рассказала про то, что видела в окно спальни — про отца и лопату, — и про то, что дом, где я провела детство, так и стоит там до сих пор пустой. Оставленные в Бро-Бридже воспоминания о моем детстве, превратившиеся в настоящий колдовской дом, обитель призраков, место, мимо которого детишки несутся, затаив дыхание, чтобы ненароком не вызвать духов, которые наверняка там водятся. Рассказала про сидящего в тюрьме отца. Про признание вины и последовательные пожизненные сроки. Про то, что не видела его и не разговаривала с ним двадцать лет. К тому моменту я уже совершенно собой не управляла; воспоминания просто лились из меня, словно пахучие внутренности из выпотрошенной рыбы. Я и не представляла себе, сколь важно было все это из себя выпустить, как оно отравляло меня изнутри.
Когда я закончила, Патрик молчал. Я смущенно потеребила вылезшую из диванной обивки нитку.
— Просто решила, что тебе все это следует знать, — произнесла я, опустив голову. — Если мы собираемся и дальше, ну, встречаться или вроде того. Но я прекрасно тебя пойму, если тебе все это покажется слишком. Если оно тебя отпугнет, поверь, я не стану…
Тут я почувствовала его ладони у себя на щеках, как они легонько поднимают мою голову, чтобы наши взгляды встретились.
— Хлоя, — сказал он мягко. — Это ничуть не слишком. Я люблю тебя.
Потом Патрик объяснил мне, что понимает мою боль; не в том искусственном смысле, в котором друзья и родственники претендуют на понимание того, через что тебе пришлось пройти, но в самом непосредственном. В семнадцать лет он потерял сестру; она тоже пропала, в тот же самый год, что и девочки из Бро-Бриджа. На одно ужасное мгновение в моем сознании вспыхнуло отцовское лицо. А за пределами города он не убивал? Не мог отправиться в Батон-Руж, всего в часе езды, чтобы совершить еще одно убийство? Я вспомнила Тару Кинг, еще одну пропавшую девочку, которая отличалась от остальных. Разрыв шаблона. Та, что не укладывалась в схему — и оставалась загадкой десятилетия спустя. И хотя Патрик отрицательно покачал головой, в подробности он вдаваться не стал, назвал лишь имя. Софи. Ей было тринадцать.
— Что случилось? — спросила я наконец еле слышным шепотом. Я молилась про себя, чтобы ответ существовал, чтобы я получила надежное подтверждение — отец этого сделать не мог. Но такого не случилось.
— Мы не знаем, — ответил он. — Вот что хуже всего. Вечером она была у подружки в гостях, домой возвращалась уже в темноте. Каких-то несколько кварталов, она там множество раз ходила. И до той ночи ничего с ней не случалось.
Я кивнула, представляя себе Софи, идущую одну вдоль заброшенной дороги. Как она выглядела, я понятия не имела, поэтому ее лицо оставалось как будто в тени. Лишь тело. Тело девочки. Тело Лины.
…Моя кожа уже пылает, она сделалась противоестественно алой, и я пальцами ног нащупываю коврик рядом с душем. Завернувшись в полотенце, прохожу в свой гардероб, перебираю пальцами блузку за блузкой, пока наконец не останавливаю выбор на произвольной вешалке, пристроив ее на дверную ручку. Уронив полотенце на пол, я принимаюсь одеваться, в памяти всплывают слова Патрика. Я люблю тебя. Я и не представляла себе, как жажду услышать эти слова, сколь ярким было их отсутствие в моей жизни до того мгновения. Когда Патрик произнес это спустя всего лишь месяц ухаживаний, я какую-то секунду рылась в голове, пытаясь вспомнить, когда слышала их в последний раз, когда их произносили ради меня, одной лишь меня.
Так и не вспомнила.
Прохожу в кухню, наливаю кофе в свою дорожную кружку с крышкой, скребу ногтями все еще влажные волосы в надежде, что это поможет им высохнуть. Можно было подумать, что странное совпадение между мной и Патриком вобьет между нами клин — мой отец похищал девочек, его сестру похитили, — но произошло прямо противоположное. Оно нас сблизило, связало непроизнесенными вслух словами, как узами. Патрик словно заявил на меня права, но в хорошем смысле. Он стал обо мне заботиться. В том же, надо полагать, смысле, в котором права на меня предъявлял Купер, поскольку оба понимали, как это опасно — быть женщиной. Оба понимали, что такое смерть и как быстро она может тебя забрать. Сколь нечестным образом способна завладеть очередной жертвой.
И еще оба понимали меня. Отчего я такая, какая есть.
Направляюсь к дверям — в одной руке кофе, в другой сумочка — и выхожу наружу, во влажный утренний воздух. Просто удивительно, что со мной способна сделать единственная эсэмэска от Патрика — как мысли о нем меняют мое настроение, мой взгляд на жизнь. Я чувствую прилив сил, словно душ смыл не только грязь из-под ногтей, но и связанные с ней воспоминания; впервые с того момента, как я увидела изображение Обри Гравино на экране телевизора, нависшее надо мной ощущение неминуемой угрозы практически испарилось.
Я начинаю чувствовать себя нормально. Чувствовать безопасность.
Я сажусь в машину и завожу мотор; дорога до работы знакома до автоматизма. Радио не включаю, зная, что не устою перед искушением найти новостной выпуск и узнать малоприятные подробности насчет обнаруженного тела Обри. Мне не нужно их знать. Я не хочу. Вероятно, эта новость появилась на первых полосах, пропустить ее не получится. Но я пока что хотела бы остаться чистой. Подъехав к офису, открываю входную дверь, внутри горит свет — регистраторша уже здесь. Войдя в приемную, я разворачиваюсь к ней, ожидая, как обычно, увидеть на ее столе большой стакан кофе из «Старбакса», услышать ее мелодичное приветствие.
Но вижу совсем другое.
— Мелисса, — говорю я, застыв на пороге. Она стоит посреди офиса, ее щеки покрыты красными пятнами. Она плакала. — С тобой все в порядке?
Мелисса трясет головой — «нет» — и прячет лицо в ладонях. Я слышу, как она шмыгает носом, потом начинает подвывать, не отнимая рук от лица; слезы просачиваются между пальцами и капают на пол.
— Какой ужас, — говорит она, снова тряся головой, еще и еще. — Вы видели новости?
Я чуть расслабляюсь и выдыхаю. Она говорит про тело Обри. На долю секунды я чувствую раздражение. Я не хочу сейчас про это разговаривать. Я хочу оставить это в прошлом, забыть о нем. Шагаю мимо нее вперед, к двери своего кабинета.
— Да, видела, — говорю, вставляя ключ в замок. — Ты права, это ужасно. Но по крайней мере у родителей теперь есть определенность.
Она отнимает ладони от лица и озадаченно на меня смотрит.
— Тело, — уточняю я. — Они все-таки его нашли. Так не всегда бывает.
Мелисса знает про моего отца, про мое прошлое. Знает про девочек из Бро-Бриджа и про то, как их родителям так и не довелось увидеть тела. Если взвешивать убийства на рычажных весах, предположительная смерть окажется на самом конце шкалы. Нет ничего хуже отсутствия ответов, отсутствия определенности. Неуверенность — несмотря на то, что все улики явно указывают на реальность того, о чем вы и сами в глубине души знаете, но в отсутствие тела неспособны себя убедить. Всегда остается лоскуток сомнения, осколок надежды. Но фальшивая надежда куда хуже, чем ее полное отсутствие.
Мелисса снова шмыгает носом:
— Вы это… вы это про что?
— Про Обри Гравино, — говорю я резче, чем хотелось бы. — Ее тело обнаружили в субботу на «Кипарисовом кладбище».