Ответы словно всегда были прямо передо мной — приплясывали, но в руки не давались. Вертелись, как Лина — бутылка в поднятой вверх руке, драные шорты, две косы, трава налипла на кожу, и в дыхании тоже чувствуется «травка». Как балерина, розовая, с облупившейся краской, танцующая под негромкое позвякивание. Но когда я протягивала руку, пытаясь коснуться их, ухватить, ответы таяли, как дым, протекали между пальцами, и ничего не оставалось.
— Украшения, — говорю я, глядя на силуэт Купера, на его взрослое лицо, превращающееся у меня в глазах в юную физиономию брата. Ему всего-то пятнадцать лет тогда исполнилось. — Они у тебя были.
— Папа нашел их в моей комнате. Под половицей.
Под той, про которую я ему рассказала, когда нашла журнальчики. Я опускаю голову.
— Он забрал оттуда шкатулку, все протер и спрятал в шкафу, пока не решит, что с этим делать. Но не успел. Ты обнаружила ее раньше.
Я ее обнаружила. Случайно наткнулась, когда искала косынку. Открыла ее, достала оттуда светлячка Лины, серого и мертвого. А я ведь знала. Знала, что он принадлежит Лине. Видела его в тот день, прижавшись лицом к ее животу, к гладкой теплой коже.
На нас смотрят.
— Папа не на Лину тогда пялился, — говорю я, вспоминая выражение его лица — рассеянное, даже какое-то испуганное. Поглощенное терзающей его сознание невысказанной мыслью — что его сын присматривается сейчас к новой жертве. — Тогда, на фестивале. Он смотрел на тебя.
— После Тары. — Теперь, когда Купер начал говорить, слова текут, как я и ожидала, куда свободней. Я смотрю на его бокал, на лужицу вина на самом донышке. — Он на меня все время так смотрел. Как будто знал.
Тара Кинг. Сбежавшая из дома за год до того, как все началось. Тара Кинг, девочка, о которой Теодор Гейтс поспорил с мамой. Загадка, не вписавшаяся в схему. Никто ничего не смог доказать.
— Она была первой, — говорит Купер. — Я тогда уже начал задумываться. Каково оно было бы.
Мой взгляд против воли устремляется в угол, где когда-то стоял Берт Родс.
Ты себе хоть представляешь, что это такое? Я ночами не спал. Воображал.
— И вот как-то вечером заметил ее. На обочине, одну.
Я вижу все это ярко, словно в кино. Хочется кричать в пустоту, чтобы остановить надвигающуюся опасность. Но никто не услышит, никто не станет слушать. Купер в отцовской машине. Он только что начал водить — и наверняка ощущал свободу, подобную глотку свежего воздуха. Представляю себе, как он остановил машину, молча сидел за рулем и наблюдал. Всю жизнь его окружали целые толпы: в школе, в спортзале, на фестивале кто-нибудь обязательно оказывался рядом и не желал уходить. Однако сейчас он был один и почувствовал шанс. Тара Кинг. Тяжелый чемодан на плече, оставленная на кухне записка. Уходит из дома, убегает. Когда она исчезла, никто ее даже искать не пытался.
— Помню, я еще удивился, как все просто, — продолжает Купер, впившись глазами в поверхность стойки. — Руки на горле, и движения просто… замирают. — Он замолкает, смотрит на меня. — Тебе точно нужно это слышать?
— Купер, ты мой брат, — говорю я и накрываю его ладонь своей. Сейчас меня от прикосновения к его коже тошнит. И хочется куда-нибудь сбежать. Тем не менее я заставляю себя произнести слова, его слова, которые, как я знаю, прекрасно срабатывают. — Расскажи мне обо всем.
— Я все ждал, что меня поймают. Ждал, что кто-нибудь объявится у нас дома — полиция или уж не знаю кто… но никто не пришел. Даже разговоров никаких не было. И тогда я понял… что мне все может сойти с рук. Никто ничего не знал, только…
Купер снова прерывается, сглатывает комок, будто понимает, что его следующие слова ударят меня больней, чем все, что уже прозвучало.
— Только Лина, — заканчивает он. — Лина знала.
Лина — которая тоже все время гуляла ночами в одиночку. Вскрывала запертую дверь спальни, выбиралась наружу и бродила во тьме. И заметила Купера в машине, которая медленно ехала за шагающей вдоль обочины и ничего не подозревающей Тарой. Лина его видела. И она не была влюблена в Купера; она проверяла его, дразнила. Она единственная на свете знала его тайну, и эта власть ее пьянила, заставляла, как ей это было свойственно, играть с огнем, придвигаясь все ближе и ближе, пока он не опалит кожу. Покатал бы меня как-нибудь на машине, что ли! — крикнула она ему через плечо. Окаменевшая спина Купера, засунутые глубоко в карманы руки. Ты ведь не хочешь стать такой, как Лина. Я представляю ее лежащей на траве, по щеке ползет муравей — но она не шевелится. Не мешает ему ползти. Мы взламываем дверь в спальню Купера; улыбка, искривившая ее губы, когда он нас застал, — все понимающая, и упертые в бока руки; она ему чуть ли не вслух говорит: «Смотри, что я могу с тобой сделать».
Лина была неуязвимой. Все мы так думали, даже она сама.
— Лина была для тебя камнем на шее, — говорю я, изо всех сил пытаясь проглотить царапающие горло слезы. — И пришлось от нее избавиться.
— А потом, — он пожимает плечами, — смысла останавливаться уже не было.
Моего брата ведь не сами убийства привлекали — теперь я это точно знаю, глядя, как он сгорбился над кухонной стойкой, охваченный вихрем многолетних воспоминаний. Не убийства, а контроль. И мне это каким-то образом понятно. Так, как может быть понятно лишь члену семьи. Я вспоминаю собственные страхи, потерю контроля, которую все время воображаю. Руки у меня на шее — и вот-вот сожмутся. Тот самый контроль, который я так боялась потерять, Купер обожал присваивать. Его он чувствовал в те мгновения, когда девочки понимали — что-то не так. Ужас в их глазах, дрожь в умоляющем голосе: «Прошу тебя, я все-все сделаю». Понимание, что ему, ему одному принадлежит сейчас выбор между жизнью и смертью. На самом деле он всегда таким и был — когда ткнул ладонью в грудь Берту Родсу, вызывая его на бой. Когда двигался кругами по борцовскому мату, сгибая и разгибая пальцы, подобно тигру, кружащему вокруг слабого противника в готовности впиться в него когтями. Что он чувствовал, взяв в захват шею соперника? Сдавливая ее, выкручивая. Раз — и сломается. Это ведь совсем несложно, когда у тебя под пальцами пульсирует яремная вена. Отпуская их, он, должно быть, ощущал себя богом. Дарующим еще один день жизни.
Тара, Робин, Сьюзен, Маргарет, Керри, Джилл. В этом для него тоже заключался азарт — выбирать, растопырив пальцы, как выбираешь сорт мороженого, разглядываешь стеклянную витрину, а потом, когда выбор сделан, тычешь пальцем и забираешь. Только Лина оказалась другой, особенной. В ней чувствовалось что-то сверх этого, потому что она такой и была. И выбор оказался не случайным, но из необходимости. Лина знала, поэтому ее и пришлось убить.
Отец тоже знал. Однако эту проблему Купер решил по-другому. Словами, слезами, мольбой. Объяснениями про тени в углах и как он пытался с ними сражаться. Куперу всегда удавалось находить правильные слова и пользоваться ими — чтобы влиять на людей, контролировать их. Это работало. Сработало с отцом, которого он использовал, чтобы самому остаться на свободе. Сработало с Линой, которую Купер убедил в ее неуязвимости, в том, что ей не нужно его бояться. И — со мной, в первую очередь со мной, когда он просто тянул за привязанные ко мне веревочки, и я послушно исполняла требуемый танец. А он лишь скармливал мне нужную информацию в нужный момент. Он писал книгу моей жизни — и уже давно, — заставлял меня верить в то, что ему хотелось, плел у меня в голове паутину лжи — паук, который затягивает насекомых в свои хитрые тенета, наблюдает, как они отчаянно бьются, а потом заглатывает целиком.
— Когда папа все понял, ты уговорил его не выдавать тебя.
— А что бы ты сделала, — вздыхает Купер, глядя на меня, — окажись твой собственный сын чудовищем? Перестала бы любить?
Я думаю о маме — как она возвращалась к отцу из полицейского участка, какие объяснения этому поступку нашлись у нее в голове. Он ничего нам не сделает. Не тронет нас. Ведь мы — его семья. О себе самой — я смотрю на Патрика, против которого уже видела кучу улик, и все же не хочу верить. Думаю, надеюсь: должно же в нем найтись что-то доброе. Наверняка и отец думал то же самое. В результате я его выдала, обвинила отца в преступлениях Купера, а он не стал сопротивляться, когда за ним пришли. Лишь поглядел на собственного сына, на Купера, и попросил его сдержать обещание.
Я смотрю на часы. Семь тридцать. Купер приехал полчаса назад. Я знаю, что момент наступил. Момент, о котором я думала после того, как попросила Купера приехать, проигрывая в голове возможные сценарии, пытаясь предсказать, чем все может закончиться. Вертела в голове, переворачивала с боку на бок, словно тесто месила.
— Ты же понимаешь, что я должна позвонить в полицию, — говорю я. — Купер, я обязана. Ты же людей убивал.
Брат смотрит на меня из-под налившихся тяжестью век.
— Совсем необязательно, — произносит он. — Тайлер мертв. У Патрика нет никаких доказательств. Оставим прошлое в покое, Хлоя. Не нужно его тревожить.
Я обдумываю его предложение — единственный сценарий, который не пришел мне в голову. Можно встать, открыть дверь и выпустить Купера наружу, прочь из моей жизни. Позволить брату ускользнуть, как ему это удавалось уже двадцать лет. Я прикидываю, чего мне будет стоить обладание подобной тайной — что он гуляет где-то на свободе. Чудовище, прячущееся у всех на виду, расхаживающее среди людей. Чей-то коллега, сосед. Друг. И тут меня пробирает дрожь, словно я неосторожно коснулась чего-то пальцем и получила удар статическим электричеством. Я вижу маму — как она была прикована к телеэкрану, не пропускала ни единого мгновения отцовского процесса, ни единого слова, — пока к нам не пришел Теодор Гейтс, чтобы объявить о сделке.
Если у вас нет чего-то еще, от чего я бы мог отталкиваться. Чего-то такого, о чем вы мне до сих пор не сказали.
Она тоже знала. Мама знала. Когда мы вернулись из участка, отдав полиции шкатулку, отец ей рассказал — я убежала наверх, а ее он остановил. Но было слишком поздно. Шестеренки уже закрутились. Полиция должна была явиться за ним, так что мама отстранилась и не стала мешать. Вероятно, надеялась, что обвинение слабое — ни оружия, ни тел. Что его отпустят. Я вспоминаю, как мы с Купером сидели на лестнице и слушали. Как он вцепился пальцами мне в руку при упоминании Тары Кинг — оставив похожие на виноградины синяки. Не понимая того, я стала свидетелем момента, когда мама сделала выбор — и выбрала ложь. Жизнь с тайной.