— Кино сложная штука, — согласился я. — Может быть, сложнее, чем литература.
— Писателей, к счастью, мало знают, — взяла меня под руку Перетокина. — У нас в Троицке их почти нет. Для общения мне хватает и вас.
Набежала толпа фотографов, и Нина Матвеевна тоже стала сниматься с адмиралами.
«Вот он, миг писательской славы, — подумал я. — «Гардемарины» Перетокиной для нынешних флотоводцев важнее «Войны и мира» Толстого».
Распахнулись двери зала, в котором были накрыты столы, и все устремились к ним. Я едва успевал за Ниной Матвеевной. Впрочем, в моих услугах она уже не нуждалась. Адмиралы обхаживали ее с пылом гардемаринов.
«А флотские небедно живут, — размышлял я, обозревая ломящиеся от снеди столы. — Но они и не должны бедно жить. Кто у России союзники? Флот и армия. В России бедно живет только народ».
Не знаю, был ли в этом чей-то умысел или все произошло случайно, но в какой-то момент Перетокина с Дружининой оказались рядом. Улыбаясь, они впились глазами друг в друга. Мне стало зябко. Я понял, что мужчины в сравнении с женщинами сущие дети.
— Гардемаринов сюда! — раздался чей-то зычный голос.
Гардемарины, конфузясь, окружили своих повелительниц. Ослушаться никто из них не посмел. Глядя на авторов фильма и исполнителей главных ролей, я не мог постичь глубины их неприязни друг к другу. Неужели именно в этом состоит непостижимость русской души?
— Вы гость? — услышал я вкрадчивый голос.
— Гость, — сказал я.
Человек, спрашивавший меня, на фоне импозантных адмиралов выглядел невзрачно.
«Всего лишь капитан первого ранга», — посмотрел я на его погоны.
— С ними? — показал пальцем на киношников человек.
— С одной из них.
Я не стал уточнять с которой.
— Хотите посмотреть на настоящее застолье?
Что-то в голосе этого человека заставило посмотреть на него внимательнее. Невысок, полноват, чернявый. Вполне заурядный субъект. А голос повелителя.
— Хочу, — сказал я.
— Пойдемте.
Мы направились к боковой лестнице, ведущей куда-то в подвал.
«Интересное кино, — думал я, вперясь глазами в спину поводыря. — По сравнению с ним даже я больше военный, не говоря уж о Харатьяне. Куда он меня ведет?»
В подвале мы остановились у одной из дверей.
— Сюда, — сказал каперанг и открыл дверь.
Я шагнул через порог и замер. Картина, открывшаяся моим глазам, ошеломляла. За большим овальным столом, развалясь, сидели каперанги. Среди них не было ни одного адмирала, и все они неуловимо походили друг на друга. Некоторые сбросили мундиры и сидели в белых рубашках. У двух-трех из них на коленях устроились смазливые барышни в коротких юбках. В каждой из барышень тоже проскальзывало что-то общее.
«Клоны, — подумал я и оглянулся на своего провожатого. — Или масоны, что в принципе одно и то же».
— Замы по тылу всех флотов, — улыбнулся тот. — Мы не любим пышных застолий и громких слов.
— Н-да… — крякнул я.
В этом застолье поражали даже не глубокие чаши с черной икрой, а то, что к ней никто не притрагивался. На челе каждого из сидящих за столом лежала печать усталости. Да, все они честно сделали свое дело и теперь отдыхали.
— За русский флот!
Мой провожатый наполнил рюмки из какой-то особенной бутылки. Мы выпили.
— Кто таков? — повернулся к нам один из каперангов.
— Писатель.
— Пусть выпьет, — разрешил каперанг. — Но не пишет.
Кто-то хохотнул.
«Если и напишу, никто не напечатает, — подумал я. — В новой России живем».
— Да, живем небогато, — согласился мой спутник, — но нам много и не надо. Еще рюмочку?
Я понял, что из подвала пора выметаться.
— Спасибо за доставленное удовольствие, — сказал я.
— Всегда рады писателям.
Провожатый улыбался, но глаза его были холодны.
«В древности правили жрецы, — думал я, поднимаясь в парадный зал, — потом масоны, а теперь, видимо, тыловые крысы. Конец, впрочем, всегда одинаков».
На столах, за которыми витийствовали адмиралы, черной икры, между прочим, не было.
— Героям икра не нужна, — сказал я Перетокиной, которая чокалась со всеми адмиралами подряд, — им и орденов хватает.
— Пойдемте домой, — поставила она на стол рюмку. — Столько я никогда не пила.
— Неужели больше двух рюмок? — удивился я.
— Не больше, но мне и одной нельзя. Где вы все это время были?
— У масонов в подвале, Нина Матвеевна. Это рядом.
К микрофону подошел Харатьян с гитарой, и это был самый удобный момент, чтобы незаметно скрыться.
7
Умер Эрнст Иванович Сафонов.
Несчастье случилось хмурым зимним утром. Как обычно, служебная машина приехала за главным редактором и остановилась у коттеджа. Эрнст Иванович вышел из квартиры, закрыл за собой дверь и стал спускаться по лестнице. Насколько хороши во Внукове лестничные пролеты в кирпичных коттеджах, настолько же они ужасны в деревянном.
«Здесь такую лестницу сделали для того, — думал я, карабкаясь по вечерам к Эрнсту Ивановичу, — чтобы писатели меньше пили. Лучше не допить рюмку, чем сверзиться и сломать шею».
Именно на этой лестнице Эрнст Иванович и упал. Я не знаю, инсульт случился до падения или после него, но шофер обнаружил главного редактора уже лежащим на лестнице. Сафонов умер в клинике, не приходя в сознание.
Прощались с Эрнстом Ивановичем в крематории Хованского кладбища. Все, кто присутствовал на церемонии, были угнетены. Уходили лучшие люди, и отчего это происходит, никто не понимал.
— Убили, — услышал я чей-то голос.
Конечно, это не было убийством в традиционном понимании этого слова. Да, без Ларисы Тиграновны Сафонову было тяжело, но ведь он работал, нянчился по выходным с внуками, ухаживал за домашними питомцами, которых в его доме всегда было полно.
Кстати, за несколько дней до несчастья из дома ушел Том. Он и до этого пропадал на неделю, «шел по бабам», по выражению Эрика, но в этот раз исчез раз и навсегда. За котами, насколько я знал, подобное водилось.
Обрушился мир, любовно выстроенный, выпестованный Эрнстом Ивановичем Сафоновым. Для меня эта потеря была сравнима со смертью самого близкого человека. А как для писателя он сделал для меня больше, чем кто бы то ни было. И даже не тем, что регулярно печатал в «Литературной России», а своим отношением к писательскому делу, к товарищам по цеху, к русскому слову.
— Сейчас для России самые худшие времена, — говорил он мне, — но убить ее все равно не удастся. Вот увидите.
И я ему верил.
Как мне представляется, он был образцом честности, порядочности, доброты — то есть таким, каким и должен быть русский человек. Может быть, излишне щепетилен, но кто из нас без недостатков?
На похоронах мне ни с кем не хотелось говорить. О чем? Что лучшие из нас долго не живут? Об том и так все знают. Радуются враги? Они и должны радоваться. Если у тебя нет врагов, стало быть, неправильно живешь.
Я положил в гроб цветы, проследил взглядом, как он уползает в чрево печи, и ушел.
Эрика уже не вернешь. А вот память о нем хотелось бы сохранить.
В Доме творчества «Внуково», чудом удержавшемся на плаву, начиналась новая жизнь. Многие из писателей старшего поколения ушли в мир иной. Файзилов, Михайлов и Костров переехали в Переделкино, пошли, так сказать, на повышение статуса.
Из старших товарищей чаще других я вспоминал Георгиева с его собаками, «Елисеича» Шундика, не расстававшегося с отваром зверобоя в термосе, «бабу Катю» Шевелеву, отменно собиравшую грибы. Изредка мы с ней встречались в лесу на просеке.
— Нашли? — спрашивала она меня.
— Пока нет, — отвечал я.
— А это что?
Она приподнимала палкой дубовый лист, под которым сидел боровик.
— Пишете? — продолжала допрос с пристрастием баба Катя.
— Стараюсь, — чесал я затылок.
— Пока можете держать в пальцах ручку, пишите.
Она медленно удалялась по просеке, изо всех сил стараясь держать прямо спину.
Один за другим покинули нас непримиримые соперники Константинов и Цыбин. Каждый из них командовал подразделением молодых поэтов, приблизительно равным по составу, поэтому победить в сражении не мог ни тот ни другой. Я с уважением относился к обоим мэтрам и от души радовался, что у них боевая ничья.
Любимцем Константинова был Коля Дмитриев.
— Пьет много, — сказал я как-то Старшине.
— А не пил бы, может, и не писал, — заступился за воспитанника Константинов. — Худшие из поэтов как раз те, которые никогда не пили.
Спорить с этим было трудно. Из большого числа поэтов, которых я встречал в редакциях, издательствах, на пленумах и собраниях, пьющие были далеко не худшими.
На место убывших писателей во Внуково заселялись их младшие товарищи: Юрий Кузнецов, Валентин Устинов, Владимир Карпов, Евгений Нефедов, Светлана Селиванова.
— Здорово, мужичок с ноготок! — окликнул меня как-то Кузнецов.
— Привет, памятник.
— Ну и как тут у вас? — обозрел окрестности Поликарпыч.
— Буфет закрыли, — вздохнул я. — А так все нормально.
— Строишься?
— Помаленьку.
— Я пока погожу.
Кузнецов, как и подобает памятнику, величественно направился в сторону станции.
Я действительно затеял строительство. Точнее, меня в него втянул сосед снизу Юрий Васильев, который вселился вместо Стекловского.
— У тебя деньги есть? — при первой же встрече спросил меня Юрий.
— Нет, — сказал я.
— Тогда начинаем стройку.
— Какую стройку? — оторопел я.
— А вон фундамент, — кивнул Васильев. — Раз есть фундамент, будет и пристройка.
Бобенко против этой стройки не возражал.
— Если делать нечего — стройтесь, — сказал он, подписывая заявление. — Все, что вы построите, по договору будет принадлежать Литфонду.
— Места мало, — попытался я оправдаться. — Там ведь комнатки маленькие.
— А зачем вам большие? — хмыкнул Бобенко. — Откуда, кстати, деньги? Издаешься много?
— Нет денег, — крякнул я.