— Тогда только строиться, — побарабанил пальцами по столу Бобенко. — Когда у государства нет денег, оно тоже начинает все подряд ломать.
Спокойная жизнь у меня закончилась. Я разгружал машины с кирпичом и листовым железом, вывозил на тачке мусор, ездил по строительным рынкам за вагонкой.
— Ничего, — подбадривал меня Васильев. — Я подгоню казаков из станицы, они нам отопление проведут.
Юрий Петрович в прошлом был начальником геолого-разведывательной партии в Якутии, и для него стройка была родной стихией. Точнее, бардак, царящий на стройке.
— Как-то мы тянули дорогу на прииск, — вспоминал он. — Все идет по плану: валим лес, ровняем, насыпаем. И вдруг речка. Как через нее переправиться?
— Построить мост, — пожал я плечами.
— Так у меня одних бульдозеров штук десять! — захохотал Юрий Петрович. — Засыпали речку и пошли дальше.
Мне подобные методы строительства не нравились.
— Вот потому у нас и разруха, — сказал я.
— Зато без денег, — похлопал он меня по плечу. — Знаешь, какие самые лучшие женщины?
— Француженки, — предположил я.
— Якутки! До сих пор снятся.
— А что там такого особенного? Разрез не вдоль, а поперек?
— Разрез у всех одинаковый, — сладко зажмурился Юрий Петрович. — Не ты ее гладишь, а она тебя. Облизывает, и в буквальном смысле слова. Все для тебя сделает.
Я якуток видел только по телевизору, поэтому промолчал.
— А знаешь, какие у меня были самые лучшие минуты в жизни?
— В чуме с якуткой, — усмехнулся я.
— С оленем.
Юрий Петрович подтянул штаны. Они у него всегда сползали, даже те, что с ремнем.
— Пошел я однажды со своим замом на охоту…
Рассказывая, Юрий Петрович всегда что-то делал. Сейчас он выгружал из «газели» книги, и я, чтобы ничего не пропустить, вынужден был сновать за ним, как нитка за иголкой.
— Взяли с собой пять литров спирта…
— Зачем так много? — перебил я его.
— А вдруг заблудимся? Взяли, значит, спирт, спальники и пошли. И возле речки завалили оленя.
— Дикого? — снова перебил я его.
— Там этих оленей!.. — махнул рукой Юрий Петрович. — И вот мы развели костер, легли рядом с оленем. И пока не выпили весь спирт и не съели оленя, не встали.
— Это сколько ж вы лежали? — поразился я.
— Дня три. А может, пять. Там ведь дни не считаешь.
— Почему?
— Вечная мерзлота, — посмотрел сквозь меня Васильев. — Какой-нибудь чукча проезжает, мы и его угостим.
— Якуток не было?
— Там они не нужны. Спирт, олень и закат. Или восход. Вечная жизнь в вечной мерзлоте!
«Настоящий сказочник, — посмотрел я в спину Юрию Петровичу. — Ни разу не сбился».
— А якутки там проезжали, — остановился Васильев. — Одна совсем старая. Села рядом, выпила, закурила. «Знаешь, — спрашивает, — почему нас медведь не трогает?» — «Почему?» — «Он подошел, я села и малицу на голову задрала. Медведь нюх-нюх. «Ф-фу!» — говорит и ушел».
Юрий Петрович расхохотался. Я тоже засмеялся.
— Они ведь не моются никогда, — сквозь смех объяснил Васильев. — Даже медведя заколдобило.
Параллельно с пристройкой рос и Егорка. Однажды он приехал во Внуково, набрал кучку камней и стал пулять во всех, кто проходил мимо.
— У тебя совесть есть? — пристыдил я его.
— У детей совести не бывает! — заявил Егор.
— А если ремнем по попе?
— Я пожалуюсь в трибунал по правам человека, — нахмурил бровки ребенок, — и тебя посадят в тюрьму!
Со сдвинутыми бровками он был очень похож на свою маму.
— За что? — удивился я.
— За то, что ты меня ударил.
Я понял, что парень пойдет далеко. Впрочем, в этом никто и не сомневался. В детском саду на утренниках и прочих праздниках Егор исполнял роли ученых котов и других начальников. Причем учить эти роли ему было не надо, он запоминал все с листа.
Часть третья Писатели и издатели
1
Штат издательства «Современный литератор» сокращался, как шагреневая кожа, и тем не менее хорошие книги в нем выходили.
Однажды на производственном совещании я увидел незнакомого человека. Большие залысины и умные глаза выдавали в нем ученого.
— Знакомьтесь, — представил его Вепсов, — главный специалист по рукописям в стране.
Это был заведующий отделом рукописей Ленинской библиотеки Виктор Иванович Лосев.
— Будем издавать дневник и письма Булгакова, — сказал директор. — Что скажете?
— После дневников Корнея Чуковского это может стать брендом нашего издательства, — сказал я.
Словечко только-только появилось в печати, и мне захотелось им щегольнуть.
— Вот и будешь редактором, — хмыкнул Вепсов.
Новояз он не любил. Я это знал, но ради красного словца, как говорится, в любой кузов полезешь.
— Сработаемся, — улыбнулся Лосев, вручая мне объемистую рукопись. — Здесь все вылизано.
В рукописи действительно почти не было опечаток, не говоря уж об ошибках, но проблема была отнюдь не в том.
— Наследники, — вздохнул Виктор Иванович, готовя меня и себя к грядущим неприятностям.
— Сколько их? — спросил я.
— Один Кисловский, но этого достаточно.
— Рвач?
— Не в этом дело. У Булгакова были две родные сестры, но в наследниках числится чужой человек.
— Как это?
— Внук последней жены Булгакова. У нее детей с Михаилом Афанасьевичем не было, но наследство оформлено на Кисловских. Все по закону.
— И что будем делать?
— Договариваться.
Теперь и я задумался. Несмотря на то что я был сыном бухгалтера, финансы никогда не были моей сильной стороной. Тем более в вопросах авторского права.
Договариваться с наследником Вепсов, конечно, отправил меня. Вернее, это был дуэт в лице Лосева и главного редактора.
— На бедность нажимай, — напутствовал меня директор. — Откуда, мол, у нас деньги? Коммерцией сейчас только бандиты занимаются.
Кисловский принял нас в своем офисе. Сторонних людей при разговоре не было: Кисловский, Лосев и я.
— Нет денег? — иронично вскинул брови наследник. — Тогда не надо издавать.
«А отчего ему не играть бровями? — подумал я. — Молод, уверен в себе. Хозяин!»
— Это, возможно, последняя моя книга, — пришел мне на помощь Лосев, — и я хочу, чтобы она вышла в «Современном литераторе». Даст Бог, к моменту выхода он снова станет советским.
— Что ж, — снова поиграл бровями Кисловский, но уже без прежнего молодечества, — вам я пойду навстречу. Моя сумма…
Цифра была больше той, на которую рассчитывал Вепсов, но меньше, чем она могла быть.
— Согласны, — неожиданно для себя сказал я. — Я, конечно, не уполномочен делать подобные заявления, но думаю, директор возражать не станет.
Я посмотрел на Лосева. Тот опустил глаза.
Что ж, никто ни на что не уполномочен. А дневники издать надо.
— Сколько?! — скривился Вепсов, услышав запрашиваемую сумму. — Да мы по миру пойдем, если будем платить каждому!..
— Он не каждый, — негромко сказал Лосев.
— Хуже, чем каждый! — не переставал кипятиться директор. — А ты что молчал?
Я пожал плечами.
— Мы не молчали, — встал, загораживая меня, Лосев. — В сложившихся обстоятельствах это единственно приемлемый вариант.
Псевдонаучные слова сделали свое дело. Директор сдался.
Во время работы над дневниками и письмами Михаила Булгакова я понял, отчего Маргарита с такой яростью лупила по окнам писательского дома в Лаврушке. Имена Исая Лежнёва и Захара Каганского должны были быть обнародованы.
Но особое умиление вызывали вот такие заявления Булгакова:
«Председателю Совета народных комиссаров литератора Михаила Афанасьевича Булгакова заявление. 7 мая с.г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск (ордер № 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои, имеющие для меня громадную интимную ценность рукописи: повесть «Собачье сердце» в 2-х экземплярах и «Мой дневник» (3 тетради). Убедительно прошу о возвращении мне их.
Михаил Булгаков.
Адрес: Малый Левшинский, д. 4, кв. 1.
24 июня 1926 года».
«Имеющие громадную интимную ценность»… Сейчас так написать никто не мог.
Повесть «Собачье сердце» вскоре писателю была возвращена, а дневник остался в архивах ГПУ. И вот мы его издаем.
Кстати, женой Булгакова тогда была Белозерская, отнюдь не Елена Сергеевна, с потомками которой мы сейчас имели дело.
— Давайте включим в книгу автобиографическую прозу Булгакова, в том числе его устные рассказы, — предложил Лосев, когда рукопись уже была практически готова к печати.
Я не стал распространяться, что автобиографическая проза — наиболее чтимый мной жанр. Может быть, она меня и спасла, когда я после университета работал учителем в сельской школе. Я набирал в библиотеке книг, сколько мог унести, и читал долгими зимними вечерами. Автобиографическая проза отчего-то согревала лучше, чем любая другая.
Ну а устные рассказы — это черные жемчужины в ряду обычных. Булгаков рассказывал их только самым близким людям.
«Пишу, пишу пьесы, говорил он Сталину, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…
Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.
Звонит по телефону.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише). Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает.
Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
Звонит опять.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.
Звонит.
Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Михаила Булгакова пьеса… Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)