— А ты чем в Москве занимаешься? — посмотрел сквозь меня Кукляев.
«Ревнует», — понял я.
В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.
И вот теперь я в Москве, а он в Минске.
— Ничем не занимаюсь, — сказал я.
— Говорят, дачу в Переделкине получил?
— Во Внукове.
— Там, где Стекловский? — удивился Кукляев.
— Его оттуда уже выселили.
— За что?
— За неуплату аренды.
— Узнаю Игоря, — повеселел Кукляев. — Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.
— Ты про чернобыльский лес? — вмешался Гайворон.
Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.
— Костюм еще не сносился? — подмигнул я Кукляеву.
— Какой костюм? — заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.
— Какой надо, — сказал я.
Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, — пожаловался он. — Туда же в джинсах не пустят».
В одежде Кукляев тогда признавал только джинсы и кожаный пиджак. Как и я, впрочем.
— Но я ведь должок отдал? — посмотрел на меня Кукляев.
— Отдал, — кивнул я.
— Тогда и говорить не о чем.
Я вынужден был с ним согласиться.
— Ладно, пошли в бар, — сказал Гайворон. — Тут еще долго голоса будут считать.
Кукляев удалился с видом инопланетянина, невесть как очутившегося на Земле. Мы с Гайвороном отправились в бар.
— Традиции надо чтить! — торжественно произнес он.
Я послушно взял со стола рюмку.
— Где остановился? — спросил Алесь, отдышавшись.
— У Николая.
— Почему не у меня?
— Привычка.
С Николаем, моим однокашником, мы долго жили в одном доме, и мне действительно было привычнее останавливаться у него, чем у кого-либо другого. Коля тоже переехал в другую квартиру, однако и там всегда меня ждали накрытый стол и чистая постель.
Я распрощался с Гайвороном и поехал к Николаю. Там на столе уже дымилась бульба, поблескивала политая маслом селедка, отсвечивала запотевшим боком бутылка.
— Чем богаты, — повел в сторону стола рукой Коля.
— Как дочка? — спросил я, накладывая в тарелку картошку.
Алена была наша с женой любимица. С малолетства в ней чувствовался стерженек, который не даст ей пропасть.
— Вышла замуж, — вздохнул Коля.
— За кого?
— За француза.
Тут и у меня замерла рука с ложкой.
— За какого такого француза?
— Французского, — пожал плечами мой друг. — Зовут Эрве.
— Он белый, — подал голос из соседней комнаты Андрей, младший сын Николая.
«А жизнь не стоит на месте, — подумал я. — Даже Андрей вырос, не только Алена».
Андрюшу до сих пор я вспоминал пятилетним мальчуганом, которого мама с папой отправляли в детсад. По дороге туда папа с сыном зашли ко мне, и я по достоинству оценил его вид.
— Зачем тебе два пистолета? — спросил я Андрюшу.
На голове у него была шапка со звездой, за пояс заткнуты два пистолета, в руках пластмассовая сабля.
— Всех девок поубиваю! — ответил мальчик.
— Всех?! — поразился я.
— Всех! — махнул саблей Андрюша.
Так вот и Андрюша вырос. Не далее как вчера я заглянул в бар возле ГУМа, в котором прошли наши с Гайвороном лучшие годы, и увидел Андрея в окружении разномастной компании девушек. Все они с обожанием смотрели на Андрея.
«Когда-то и на меня так смотрели, — с грустью подумал я. — Хороший парень вырос».
Но до Алены было далеко даже Андрею.
— И где она нашла этого француза? — спросил я.
— В ящике, — хмыкнул Николай. — Они ж все теперь живут в Интернете.
— И вы его видели?
— Как тебя.
— Да, перед свадьбой приезжал знакомиться, — вышла из кухни Надя, жена Николая. — Они в Бухаресте расписывались.
— Почему не в Париже? — удивился я.
— Эрве Париж не любит, — сказал Николай. — Черных, говорит, много. А сам, между прочим, родом из Версаля.
— Бурбон? — еще больше удивился я.
— Да нет, он из простых, — вздохнул Коля. — По французским меркам, конечно. Химию преподает.
— Какую еще химию? — совсем запутался я.
— Школьный предмет, — вмешалась Надя. — Он работает в школе при посольстве в развивающихся странах. Там стаж идет год за два и зарплата хорошая.
— Понятно, — сказал я. — А университет она хоть закончила?
— А ты разве не знаешь? — посмотрел на меня Коля.
— Нет, — помотал я головой. — Кажется, на матфаке училась.
— Какой матфак! — взял в руки бутылку Коля. — Со второго курса матфака перевелась на второй курс филфака с досдачей всех экзаменов и зачетов. Впервые в истории университета, между прочим. А на пятом курсе вышла замуж и не стала защищать диплом.
— Она же отличница, — вспомнил я. — С золотой медалью школу закончила. На цимбалах играет.
— А защищать диплом не захотела, — разлил по рюмкам водку Николай. — Говорит, в Вануату он ей не нужен.
— Где-где?!
— В Вануату, — сказала Надя. — Им предложили на выбор Гвинею и Вануату, и они выбрали острова.
— В каком океане?
— В Тихом. Прямо посередине.
— Две тысячи километров от Австралии, — кивнул Коля. — Или три. Давай лучше выпьем.
В этой ситуации не выпить было нельзя.
— Хорошо, Андрей еще не женился, — положил я в рот кусочек селедки.
— У него еще все впереди, — сказал Коля, прислушиваясь к грохоту в соседней комнате. — Вот барабанную установку купили.
Семья Николая сейчас жила в двухэтажном доме в частном секторе, и барабанная установка особо никому не мешала.
Цимбалистка Алена свой ход сделала. Каков будет ответ барабанщика Андрея?
Но спрашивать об этом родителей я не стал. В конце концов, я живу в Москве, а они в Минске. Это уже не просто разные города, — чужедальние страны.
4
— Заработать не хочешь? — спросил меня Завальнюк. Он был моим соседом по внуковской даче.
— Хочу, — сказал я.
Честно говоря, с подобными предложениями внуковские насельники обращались друг к другу не часто. Тем более странно было услышать эти слова от Завальнюка, то ли директора, то ли главного редактора одного московского издательства.
— Нужно привести в порядок рукопись Коноплина, — объяснил суть дела Сергей Петрович. — Знаешь, кто такой Коноплин?
— Знаю, — кивнул я. — Был заместителем председателя Комитета государственной безопасности.
— Ровно одни сутки, — уточнил Завальнюк. — На самом деле он грушник. А сейчас на пенсии, книгу пишет. Разделим рукопись на три части, одну возьму я, вторую Иванченко, третью ты. Недели за три справимся. Берешься?
— Конечно, — сказал я. — В издательстве с такими рукописями приходится иметь дело, что уже ничего не страшно.
— Это нормальная рукопись, — успокоил меня Завальнюк. — Грамотный человек, полжизни за границей.
И он оказался прав, рукопись Коноплина была на удивление чистой, во всяком случае, та ее часть, которая попала мне в руки. У меня, конечно, набрался с десяток вопросов к автору, и я ему позвонил.
— Приходите ко мне домой на Тверскую-Ямскую, — сказал Коноплин. — Завтра сможете?
— Смогу.
Коноплин меня принял по-домашнему, никаких тебе смокингов, бабочек и лакеев в ливреях. Но сама квартира была хороша: просторная, ухоженная, сплошь в коврах и шкафах, заставленных книгами.
— Всю жизнь собираю, — улыбнулся Коноплин, заметив мой интерес к книгам. — Знаете, в какой стране был самый увесистый книжный улов?
— В Индии, — предположил я.
— Нет, в Иране.
Между прочим, в той части рукописи, которая мне досталась, речь шла как раз об Индии и Иране. В них Коноплин был резидентом. В Советском Союзе говорить и тем более писать об этом было нельзя, в ельцинской России, в которой практически все было выставлено на продажу, можно.
— Эмигранты! — вспомнил я. — Вы о них пишете.
— Да, продавали книги на развалах, — кивнул Коноплин. — Я часами в них рылся. Представляете, люди вывозили с собой книги. Сейчас этого не сделал бы никто.
— Разве можно нынешних эмигрантов сравнивать с прежними, — согласился я. — Пигмеи.
— Да, сейчас Толстого с Достоевским выбрасывают на помойку. А там мы на развалах философские беседы вели. Русский человек в любых обстоятельствах остается русским. Это наш плюс и одновременно минус.
— Почему минус?
— Приспосабливаться не умеем.
— А надо уметь?
— Разведчику — обязательно. Пойдемте в кабинет.
В кабинете мы уселись за стол. По паузе, которую взял хозяин кабинета, я понял, что мне надо обратить внимание на стол.
— Красивая вещь, — постучал я костяшками пальцев по столешнице.
— Из сандалового дерева! — оживился Коноплин. — Вы не представляете, чего мне стоило привезти его из Индии. Он ведь не разбирается.
— Да ну?
Я заглянул под стол.
— Сделан по особой технологии, — не стал вдаваться в подробности Леонид Владимирович. — До сих пор пахнет.
Действительно, кабинет был наполнен запахом сандалового дерева. Впрочем, он был заставлен и увешан подсвечниками, африканскими масками, картинами, огромными раковинами. В одном из углов стояло прислоненное к стене копье. Здесь царила гремучая смесь запахов, о чем я и сказал хозяину.
— Принюхался, — усмехнулся тот. — Значит, вы считаете, что мне ничего переделывать не надо?
— Не надо, — сказал я. — Может быть, не хватает клубнички, но это не ваш стиль.
— Не мой, — согласился Коноплин.
«У него, наверное, и не было этой самой клубнички, — подумал я. — Резидентом надо было сидеть ниже травы, тише воды. Иное дело нелегалы. Те оттягивались по полной».