Георгий Афанасьевич мучился суставами, в последние дни едва ходил, и в конце концов его сердце не выдержало. Сказались, во-первых, ужасающие условия в фашистском плену, а во-вторых, страсть тестя к рыбалке. Даже больной он сбегал от нас, садился на автобус и уезжал к ближайшему пруду.
Во Внукове рядом с больницей тоже был пруд. К середине лета он весь зарастал ряской, из которой торчали обломки дубовых сучьев. Рыбу на нем никто не ловил, однако Георгий Афанасьевич в первый же свой приезд вытащил парочку ротанов.
— Хорошая рыба, — сказал он. — Без костей.
Но Алена ротанов отдала кошкам.
— Бензином воняют, — сказала она.
Я спорить не стал. Пруд был настолько грязный, что нормальной рыбы в нем не могло быть по определению.
К этому времени участок Лепешинской, прилегающий к пруду, купил журналист Певзнер. Поговаривали, что уж он-то расчистит пруд, чтобы здешние дачники устраивали на нем гулянья, а некоторые, вроде Георгия Афанасьевича, ловили рыбу.
Однако этим мечтам не суждено было сбыться. Певзнер расчистил большой яблоневый сад на участке, обнес его высоким забором, но этим и ограничился. Пруд продолжал зарастать ряской.
— Могло бы быть хорошее место для отдыха, — сказал я.
— Он говорит, отдадите пруд в личное пользование — расчищу, — ответствовала жена.
— Кто ж ему отдаст, — хмыкнул я. — Чай, не при капитализме живем.
Но с развалом СССР капитализм как раз и грянул. Пруд, правда, так и остался ничей, а вот со всем остальным произошли большие перемены.
Опустели прилавки магазинов, зато вокруг них расплодились блошиные рынки, на которых можно было купить все — от бутылки водки до младенческой соски. Мне в принципе годилось то и другое, но младенцев вокруг было все же значительно меньше, чем пьяниц. Я свою коляску катал возле нашего дома в Москве практически в одиночестве.
— А кто станет рожать в годы разрухи? — объясняла мне жена. — Только такие дураки, как мы.
— А воля к жизни? — упорствовал я.
— Кончилась воля.
Это было похоже на правду. По телевизору рассказывали о бандитских разборках, землетрясениях и цунами, — и никто не говорил о младенцах.
Страна стремительно разворачивалась лицом к западной демократии.
— Когда нечего жрать, приходится пить, — втолковывали мне собутыльники в «Московском вестнике». — Раньше надо было ребенком обзаводиться.
— Раньше не получалось, — оправдывался я.
С ребенком мы действительно припозднились. Но, значит, где-то там, наверху, было предопределено, чтобы наш Егор появился на свет именно в год распада СССР.
«Кому-то ведь надо жить дальше, — рассуждал я. — Не выжженную же землю оставлять после себя».
Но большинство граждан бывшей страны жили именно как в последний раз.
Из Минска в Москву на научную конференцию приехал Николай, с которым мы когда-то жили в одном доме.
— Хочу своего коллегу навестить, — сказал по телефону Николай. — Он недалеко от тебя живет, на Удальцова. Не составишь компанию?
Я согласился.
Дом, в котором жил товарищ Коли, по фамилии Астахов, находился рядом с метро «Проспект Вернадского». Это была типичная «хрущевка» — обшарпанная, с вонючим подъездом и исписанными ругательствами стенами.
— Переезжаете? — спросил я, оглядывая комнату, в которой жили Астаховы.
У нее был вид словно после ограбления или обыска. На мысль о переезде наводили два больших чемодана, стоявших посреди комнаты.
— В Штаты, — выглянула из кухни Ляля, жена Астахова. — Сейчас бутерброды принесу.
«Видная особа, — подумал я. — Но я в Штаты даже с ней не поехал бы. Язык плохо знаю».
— А я поеду, — сказал Астахов. — Этнолингвистов и там не хватает.
— А язык? — спросил я.
— Выучу, — пожал плечами Астахов.
Они были любопытной парой. Ляля была глазастая, с пышной гривой черных волос и яркими губами. Астахов длинный, худой, нескладный. Типичный ботаник.
— Сейчас выпьем самогонки, — сказал Астахов. — Сегодня выгнал.
Он ушел на кухню.
— Где преподает? — спросил я Колю.
— В МГУ.
— И что им здесь не сидится?
— Ляля дочка писателя Васильева, — сказал Коля. — Про белых лебедей читал?
— Читал, — кивнул я. — Но сам Васильев вроде в Америку не собирается.
— А Ляля с ним не живет. Родители давно развелись.
— Понятно, — сказал я.
Я подумал, что все-таки не очень хорошо разбираюсь в московской жизни. Как был провинциалом, так и остался. Для меня Москва даже в нынешнем ее виде по-прежнему город мира. А Ляле, видимо, подавай Нью-Йорк. Астахов там тоже будет дурь гнать?
— По самогону он специалист высшего класса, — сказал Коля. — Впрочем, как и по этнолингвистике. Но такую самогонку, как у него, я мало где пил.
Коле можно было верить. Лингвист-диалектолог, он объездил не только Белоруссию, но и Украину с Польшей. А что пьют аборигены?
— Давненько не пивал полесской, — вздохнул я.
— Сейчас московской попробуешь.
Астахов вышел из кухни с бутылью, в которую под завязку были напиханы апельсиновые корки.
— Я ее очищаю сначала марганцовкой, потом корками, — сказал он. — Настаивается не хуже коньяка.
Мы выпили по стаканчику и закусили бутербродами со шпротами, которые подала Ляля. Самогонка действительно была отменная.
— Хватит мучиться, — презрительно покосилась на бутыль Ляля. — Я Петра уже пристроила ординарным профессором в университет Торонто.
«Торонто вроде в Канаде», — подумал я.
— Потом переедем в Америку, — посмотрела на меня Ляля. — Главное, зацепиться.
Я согласился. Зацепиться — очень важный момент в жизни. Как зацепишься, так и провисишь. Была бы пещера хорошая.
— А вы чем занимаетесь? — в упор разглядывала меня Ляля.
— Бомблю, — пожал я плечами.
— Шура писатель, — сказал Коля.
Шурой меня называли только студенческие товарищи. Это повелось с наших первых выездов на рыбалку. По вечерам в лесу какие развлечения? Спирт да приколы. «У Шуры шары, шуруп и шайба», — декламировал Саня Калюта. Он у нас был записной остряк.
— «Бомблю» — это «вожу»? — заинтересовалась Ляля.
— Ну да. Вчера одну девушку подвозил. Сама в коротком платье, в руках кошелек и бутылка водки в авоське. Упала на сиденье, сказала адрес и тут же уснула.
— Почему? — удивился Астахов.
— Пьяная, — объяснил я.
— Бутылка водки початая? — спросил Коля.
— Нет. — Я тоже удивился.
— И что дальше? — перебила нас Ляля.
— Ничего, — посмотрел я на нее. — Возле дома разбудил. Она говорит: «Пойдем выпьем». «Не могу, — отвечаю, — за рулем. Давай плати, как договаривались». «А мы договаривались?» — кокетничает девица.
Я замолчал.
— Заплатила? — после паузы спросил Коля.
— Куда она денется? — сказал я. — Не было бы денег, отдала бы натурой.
— Какой натурой? — плотоядно облизнулась Ляля. Сейчас она была особенно хороша. Хлебнет с ней Астахов в своем Торонто или где они там окажутся!
— Водкой, — сказал я. — Забрал бы бутылку, и все дела.
— Вот поэтому я и сваливаю, — разочарованно отвернулась от меня Ляля. — Здесь ни с кем ни о чем нельзя договориться.
— Почему? — разлил самогон по стаканчикам Астахов. — Хорошо сидим.
Видимо, ему тоже не особенно хотелось сваливать в Торонто. Но кто его спрашивает?
— А я перехожу в страховой бизнес, — отдышавшись, сказал Коля. — Костя к себе зовет.
— Это какой Костя? — перестал я жевать.
— Мент. Мы с ним в «Крыжачке» танцевали. После университета он пошел в менты, а сейчас открывает страховую компанию. Берет к себе заместителем.
— И правильно, — сказала Ляля. — Откроешь за границей филиал и свалишь. Все так делают.
— Все, да не все, — взял еще один бутерброд Коля. — Там стартовый капитал знаешь какой нужен?
— А мы без капитала, — закрыла тему Ляля. — Здесь только такие, как наши соседи по подъезду, остаются.
— Им не нравится запах самогона? — посмотрел я на Астахова.
— И это тоже, — поморщился тот. — Но в основном интеллигенты.
— То же самое было в семнадцатом, — кивнул я. — Хоть коммунизм, хоть капитализм, а интеллигенты никому не нравятся. Гнилая кровь.
— Голубая, — поправила меня Ляля.
Мы выпили еще по стаканчику, распрощались и ушли.
— Хороший мужик, — сказал я на улице Николаю. — Где он Лялю нашел?
— Это она его нашла, — засмеялся Коля. — Талант, без пяти минут доктор наук. А какой самогон делает?
— Талантливый человек талантлив во всем, — вспомнил я чьи-то слова. — Станет совсем тяжко, пойду к тебе в страховые агенты.
— Давай, — хмыкнул Коля. — Там, правда, больше Остапы Бендеры нужны. А у тебя все же машина.
Это было правдой. Машина сильно выручала нас. За вечер я зарабатывал тысячу, а то и две. Ночью расценки были выше, но я на ночную работу не отваживался. Все-таки я был больше писатель, чем водитель.
3
— Я бы взял вас к себе, но у нас зарплата маленькая, — сказал Сафонов. — У Вепсова больше.
Как истинный интеллигент из провинции, Эрик обращался к своим собеседникам исключительно на «вы». А может, это была привычка чиновника, которым он поневоле стал на посту главного редактора.
Мы с Эриком сидели на веранде его внуковской дачи.
— Почему Романов не заходит? — спросил я.
Романов, первый секретарь Союза писателей России, жил на первом этаже, под Эриком. Я знал, что они с Сафоновым дружат.
— Как все капитаны дальнего плавания, он пьет в одиночку, — сказал Эрик.
— Почему? — удивился я.
— С командой им пить нельзя, вот они и давятся у себя в каюте. Об этом у всех мореманов написано.
— Даже у Иванченко?
— И у него, — кивнул Эрик. — Я Бориса каждый раз приглашаю. «Хорошо», — говорит и не приходит. Так что придется и нам в одиночестве.
— У нас Том, Чук и Мери, — сказал я. — Очень приличная компания.
— Это правда, — разлил по рюмкам Эрик. — Дети тоже редко приезжают. А как ваш сын?
— Растет, — сказал я. — Файзилов нас встретил с коляской, посмотрел и говорит: «Какой осмысленный взгляд!»