— Тебя тоже ввели в комиссию, — сказал мне Вепсов.
— Секретарем? — спросил я.
Во все времена уделом молодых писателей, попавших в какую-нибудь комиссию, было написание протоколов.
— Секретарь Соколов, — поморщился Вепсов. — А ты член.
Ну, что ж, член так член. Я ему был нужен в качестве лишнего голоса. И на том, как говорится, спасибо.
Я знал, что лауреатами этой премии становились Пикуль, Кешоков, Евгений Носов, сам Вепсов, конечно.
— Кому дадим премию в этот раз? — спросил я.
— Попову, — поколебавшись, сказал Вепсов. — И еще кое-кому.
С Поповым все было понятно. Раз в «Молодой гвардии» был напечатан роман Бочкарева, значит, очередным лауреатом должен стать главный редактор этого журнала. Странно, что сам Бочкарев еще не лауреат.
— Вот об этом я с тобой и хотел поговорить, — сказал Вепсов. — Юрий Владимирович изо всех сил сопротивляется, а я думаю — пора.
— Конечно, пора, — согласился я. — Неизвестно, что будет на следующий год. Могут и здание отобрать.
— Кто? — неприязненно покосился на меня директор.
— Власть, — вздохнул я. — Сейчас у нас главный рэкетир она, родимая.
— Наше здание принадлежит писателям, — пробурчал Вепсов. — Неужели у них рука поднимется?
— Придет время — поднимется, — посмотрел я на Тимку, безмятежно раскинувшегося под лампой. — Сейчас самая лучшая жизнь вот у них.
— У них она всегда была лучше нашей, — кивнул директор. — Это же не собаки.
Особой разницы между московскими котами и собаками я не видел, однако спорить не стал. Тимкина жизнь определенно была лучше моей. Но пусть хоть кому-нибудь живется хорошо во времена свободы предпринимательства. Наконец-то национальное достояние в виде нефти, золота и прочих алмазов поделено между избранными.
— А вот тебе ничего не досталось, — хмыкнул Вепсов.
— Так я же белорус, — сказал я. — У нас бульба.
Директору мой юмор нравился не всегда. Раздражала и строптивость, проявляющаяся в самый неподходящий момент. Но где их взять, покладистых?
Как я уже знал, люди были самой большой проблемой Вепсова. Со всеми своими бывшими сослуживцами он расставался в лютой вражде. Та же участь ждала и меня, но человек живет сегодняшним днем, отнюдь не завтрашним. А когда оно еще наступит, это завтра. У нас ведь сначала утро, затем бесконечный день, а там не менее долгий вечер с чаркой и куском мяса.
Я увидел, что Тимка спит на большом листе гербовой бумаги.
Вепсов поймал мой взгляд и накрыл угол бумаги, высовывающийся из-под кота, рукой.
— Неужто награда? — спросил я.
— Из Дома Романовых приходили, — вздохнув, признался Вепсов.
Я видел этого председателя Геральдической комиссии Дома Романовых. Более отъявленного проходимца до сих пор я не встречал. Он походил одновременно на Остапа Бендера, Кашпировского и депутата Государственной думы нынешнего созыва.
— И кто вы теперь? — попытался я вытащить лист из-под кота.
— Барон, — сказал Вепсов. — Не трогай Тима, три дня где-то пропадал, пусть спит.
— Мулатов вроде получил титул графа, — вспомнил я. — Точно такую бумагу показывал.
«Интересно, сколько стоит титул барона? — подумал я. — У Мулатова денежки водились, все-таки внук бухарского ростовщика. А откуда они у северного человека?»
— Оттуда, — сказал Вепсов. — Ты про Ювэ понял?
— Нет.
— На заседании комиссии скажешь несколько слов о романе и выдвинешь Классика на премию. Вопросы есть?
— Нет.
— Правильно. Свою книгу в печать сдал?
— Нет.
— Что это у тебя сегодня одни «нет»? — развеселился Вепсов. — Сдавай, нечего кота за хвост тянуть. А, Тимка?
Кот и ухом не повел. Проблемы людей его не интересовали. Вот кому надо бы присудить премию.
— Ты это брось, — сказал директор. — Придет время, и о тебе вспомним. Прежде классиков надо уважить. О Викторове вот забыли. Ты у него в журнале печатался?
— Да, — сказал я.
— Мой роман он зарубил, — посмотрел в окно Вепсов, — но я зла не держу. Слишком часто в ЦК бегал. А там хорошему не научат.
— Шауро? — вспомнил я своего земляка из ЦК партии.
— И этот тоже, — досадливо поморщился Вепсов. — Но хуже всего меня братья-писатели с «Литературной Россией» кинули.
Я уже слышал эту историю. В Союзе писателей России, где одним из начальников был Бочкарев, Вепсову пообещали должность главного редактора «Литературной России». Но в самый последний момент, как это часто бывает, секретариат проголосовал за Сафонова.
Это была незаживающая рана.
— И Бочкарев ничего не мог сделать? — спросил я.
— Он оказался один против всех, — тяжело вздохнул Вепсов. — Я все-таки больше газетчик, чем издатель.
— В издательстве вы сам себе начальник, — сказал я. — В газете интриг больше.
Вепсов промолчал. Похоже, именно интриги были его призванием.
— После смерти Эрика газета влачит жалкое существование, — решил я смягчить ситуацию. — Гонорары не платят.
— Их сейчас нигде не платят. — Вепсов выдвинул ящик письменного стола и достал несколько номеров «Молодой гвардии». — Вот, возьми, прочитай и доложи на комиссии. Нужно, чтобы Ювэ внял.
«Куда он денется, — подумал я. — В комиссии люди опытные, уговорят Классика».
Лучше других в комиссии я знал Юрия Лубкова, фольклориста и по совместительству ректора педагогического университета. В свое время он готовил том сказок для собрания русского фольклора, издававшегося в «Современной России». Редактором этого собрания, естественно, была моя жена.
До развала СССР они успели выпустить около десятка томов, в том числе и сказки. Однако после девяносто второго года издание это затормозилось, а потом и вовсе исчезло из планов. Для него нужны были деньги, и немалые.
Однажды мне позвонил приятель из Минска и поинтересовался, не могу ли я найти человека, занимающегося народными сказками.
— Легко, — сказал я. — А зачем тебе?
— Хотим издать «Заветные сказки» Афанасьева.
Я слышал о них. Это были матерные сказки. В девятнадцатом веке они вышли приложением к основному тому сказок Афанасьева. Но тогда это было обычное дело. Точно так же, к примеру, выходили матерные присказки и припевки к академическому изданию Федоровского «Люд белорусский». Дополнение к научному изданию, не более того. Цитировать их было нельзя ни при каких обстоятельствах.
Но вот настали рыночные времена, когда издавать стали все то, что прежде было если не под запретом, то под спудом.
Я позвонил Лубкову и рассказал ему о предложении белорусских издателей.
— Пусть обращаются, — сказал он. — А у себя в издательстве ты их не хочешь издать?
— Нет, — хмыкнул я. — Мы еще не настолько прогрессивны.
— Жалко, — засмеялся Лубков. — Могли бы хорошо заработать.
Я связал своего минского товарища с Лубковым, получил за посредничество пару сотен долларов и забыл об этом.
Однако история с этими сказками имела продолжение. Минские издатели напечатали «Заветные сказки» чуть ли не миллионным тиражом. Торговать ими они намеревались, естественно, в России. Беларусь была слишком мала для подобных проектов. Но на границе с Россией фуры со сказками тормознули. Пусть она была условной, эта граница, однако для таможенников межа существовала. Весь тираж издания был арестован.
— За что? — спросил я своего минского друга.
— За порнографию, — вздохнул тот. — Прямо так и написано: «За порнографический характер текста».
— Но ведь это народное творчество! — возмутился я. — Оно иногда бывает матерным.
— Оно всегда матерное, — поправил меня издатель, — но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?
— Большую? — по инерции поинтересовался я.
— Штук пятьдесят.
— Нет, — отказался я. — Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.
В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.
На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.
— Кто такие? — спросил я Соколова, который всегда все знал.
— Художники, — ответил тот. — Новых учредителей премии подтягиваем.
Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.
— Подтягиваете? — спросил я его.
— Хорошие люди, — кивнул он. — Художники вообще самые надежные из творцов.
— Почему?
— А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.
Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.
— Сам Сидоров, кстати, не пьет, — сказал Лубков.
— Как же он стал народным? — удивился я.
— Талант.
Да, таланту многое дозволено.
Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.
— В наше время пили гораздо меньше, — сказал Викторов, поймав мой взгляд.
— Боялись? — спросил я.
— Некогда было, — поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. — В любое время могли в ЦК вызвать.
— А там что?
— Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.
— Себя не забывали наградить, — вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. — Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.
— Я у них был простой редактор, — вздохнул Викторов.
— Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…
Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.
— Художникам мастерские давали, — сказал я. — Некоторые и жили в них.
— До сих пор живут, — махнул рукой Петр Кузьмич. — В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.
— Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, — сказал Лубков.
— Предвкушает, — благодушно кивнул Просвирин. — На комиссию он без Алевтины приезжает.
Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.