Он говорил с сильным акцентом, но понять его тем не менее было можно.
Отведать в тот раз самый лучший коньяк мне не довелось. Зато была велика вероятность, что я вкушу его здесь, в комнатке Вепсова, потому что на столе стояла початая бутылка именно дагестанского коньяка.
По глазам Цадатова я понял, что он не признал во мне белорусского хлопца, когда-то встречавшего его на минском вокзале.
— Будем издавать собрание сочинений, — сказал Вепсов. — Сколько томов?
— Семь, — посмотрел на рюмку в своей руке Цадатов. — Или восемь. Сколько получится.
— Принимайся за работу, — вздохнул Вепсов. — Пусть в бухгалтерии все обсчитают. У вас уже было полное собрание сочинений на русском языке?
— Нет, — тоже вздохнул Цадатов.
— А теперь будет! Давайте за это выпьем.
Мы выпили, и я принялся за работу. Самым сложным в ней было разбить тексты по томам, но я как-то с этим справился. Вместе с воспоминаниями получилось восемь томов.
— Придется ехать в Махачкалу, — сказал Вепсов, изучив смету расходов.
— Зачем? — удивился я.
— Подписывать договор. Платить-то будет республика. А они тратиться не любят, даже на своих классиков. Короче, вот деньги на билеты — и вперед.
Я посмотрел на кота, лежавшего под лампой. Тот широко зевнул, показав изогнутые, как у змеи, клыки, и кивнул: езжай, парень.
Деваться было некуда, и я пошел покупать билеты.
С городом Махачкала я был знаком с раннего детства. В городском поселке Ганцевичи, где я родился и прожил первые десять лет, к нашим соседям по улице однажды на лето приехала девочка из Махачкалы. Удивила меня не сама девочка — девочек у нас и своих хватало, — а то, на каком языке она говорила. Считалось, что все мы в Ганцевичах говорим по-русски. После войны в Западную Белоруссию приехали на работу люди из самых разных уголков страны, и языком общения был здесь, конечно, русский язык.
Но русский язык махачкалинской девочки сильно отличался от нашего.
— Другой русский? — улыбнулась Дарья Ивановна, моя первая учительница и одновременно соседка по дому. — Это потому, что ты белорус. Будешь хорошо учиться, и у тебя появится правильный русский язык.
С этого момента Махачкала для меня стала неким языковым эталоном. Уж там, думал я, русский язык не чета ганцевичскому.
Моими соседями в самолете оказались два человека в чалмах: один преклонного возраста, другой моложе. Тот, что старше, ни на кого не смотрел и ни с кем не говорил.
«В прежние времена человека в чалме нельзя было встретить не только в самолете, но и вообще на улице, — подумал я. — Да, изменилась страна».
— В Махачкалу? — тихо спросил меня младший из мусульман.
— В гости к Цадатову, — кивнул я.
— К самому?! — поразился тот.
— К нему.
Старший мусульманин напрягся, и я понял, что он понимает русский язык.
— Цадатов уважаемый у нас человек! — щелкнул языком мой собеседник.
— Его во всем мире знают, — согласился я.
— А это верховный муфтий Чечни, — наклонился к моему уху младший. — В Махачкалу летим, потому что Грозный еще не принимает.
Совсем недавно закончилась очередная чеченская война, и было понятно, почему не работает аэропорт в городе Грозный. Кажется, началась эта война с того, что чеченцы попытались захватить Махачкалу. Внести ясность в этом вопросе могли муфтий или его помощник, но я сдержался. «В Махачкале узнаю», — подумал я.
В аэропорту меня встретил высокий, представительный мужчина.
— Магомед, — представился он. — Министр информации и межнациональных отношений. Как долетели?
— Хорошо, — сказал я. — Сидел рядом с верховным муфтием Чечни.
Муфтий и его помощник в это время грузились в стоявшую неподалеку «волгу», такую же белую, как и машина министра.
— Да ну? — воззрился на муфтия Магомед, и почтительности в его взгляде я не заметил.
«Хорошо, что я не спросил о взаимоотношениях чеченцев и, предположим, аварцев», — подумал я.
— Пусть едет, — разрешил министр. — Мы тоже поедем.
— К Цадатову?
— Сначала в гостиницу «Каспий».
В гостинице меня поселили в стандартном одноместном номере.
«Все равно в нем только ночевать», — подумал я, окидывая взглядом кровать, стол, стул, телевизор.
— Вот он будет вас сопровождать, — подвел меня министр к крепкому на вид человеку средних лет. — Его зовут Магомед. У меня, к сожалению, дела.
Второй Магомед улыбнулся, и я понял, что с ним лучше дружить, чем не дружить.
Министр стремительно удалился.
— Пойдем? — спросил новый Магомед.
— Куда?
— Пляж рядом.
Что ж, искупаться после долгого полета было неплохо. Я взял в номере полотенце и плавки, и мы отправились на пляж.
Магомед, не раздеваясь, сел рядом с моей одеждой. Под рубашкой у него я заметил кобуру с пистолетом. «Охранник, — сообразил я. — На войне как на войне, однако».
Каспийская вода отличалась от черноморской, не говоря уж о балтийской. Она была желтовата и менее солона.
Я проплыл метров сто и выбрался на берег. Удивляло, что многие женщины, в том числе молодые, купались в длинных прозрачных рубашках, которые мало что скрывали. «А здесь не совсем светская республика», — подумал я.
— Вон та хорошая, — кивнул в сторону компании молодых особ, расположившихся рядом с нами, Магомед. — Персик!
Я не стал уточнять, которая из них персик. Для меня все они в равной степени были красотки.
Я вытерся, обсох на горячем солнце, и мы ушли с пляжа.
— Чем занимаешься? — спросил я Магомеда.
— Ничем пока, — вздохнул он. — В плену долго сидел.
— В каком плену? — опешил я.
— В чеченском. В Махачкале командир ОМОНа был. Видишь?
Он показал мне запястье правой руки. На нем были глубокие вмятины.
— В наручниках целый год держали.
— И как… выбрался?
Я с трудом переваривал информацию. В Москве, конечно, братки постреливали друг друга, но о плене я ничего не слышал.
— Выкупили, — просто сказал Магомед. — Теперь кровников ищу.
— Кого? — не понял я.
— Тех, кто меня в плену бил, — улыбнулся Магомед. — Шесть человек. Уже осталось четыре.
Я посмотрел по сторонам. Город нежился под сентябрьским солнцем. Над шутками джигитов громко смеялись девушки. Из многочисленных ресторанчиков и кафе пахло шашлыком. Кричали чайки.
— Зайдем покушаем? — предложил Магомед.
В принципе я уже проголодался. Мы зашли в кафе под открытым небом. Магомед принес порцию шашлыка и маленькую плоскую бутылку коньяка.
— А вы? — спросил я.
— Говори «ты», — махнул рукой Магомед. — Пока с кровниками не рассчитаюсь, аппетита нет.
Я обратил внимание, что все вокруг говорили по-русски, но с сильным акцентом. Что за девочка приехала из Махачкалы в Ганцевичи, у которой был, как мне казалось, образцовый русский язык? Или он мне тогда только казался образцовым?
— В Махачкале много русских? — спросил я.
— Много, — ответил Магомед. — Всех национальностей много. Даже азербайджанцы есть.
— А чеченцы?
— Чеченцы там, — показал в сторону гор Магомед. — У нас море.
Да, море, пляж, девушки в прозрачных рубашках, магнолии, платаны и олеандры.
— А со мной почему ходишь?
— Попросили, — улыбнулся Магомед. — К Ахмеду пойдем?
— Конечно, — поднялся я.
Магомед взял со стола бутылку, завинтил пробку и положил в задний карман брюк. Мы выпили по рюмке, не больше.
— Куда идти? — бодро осведомился я.
— Туда, — показал на набережную Магомед.
Как и во многих приморских городах нашей страны, набережная в Махачкале была длинная и просторная. Идти по ней было одно удовольствие. Я обратил внимание, что на набережной почти не было самостроя, характерной приметы девяностых. Либо в Махачкале чтили советские традиции, либо здесь был хороший хозяин. А может, и то и другое.
Вдалеке я заметил одинокий столик, за которым сидел человек. Чем ближе мы к нему подходили, тем мне становилось тревожнее. В нашей стране на всех приморских набережных происходит одно и то же — люди по ним гуляют. Здесь тоже гуляли, но почти каждый из прохожих останавливался у столика и приветствовал человека, сидевшего за ним. Кто-то обнимал, кто-то хлопал по плечу. Женщины и девушки здоровались без фамильярности. Как я понял, фамильярность здесь вообще была не в чести.
«Ахмед! — наконец дошло до меня. — За столиком сидит Ахмед Цадатов и кого-то ждет».
Да, так оно и было: за столиком у моря Цадатов ждал своего редактора. Я подошел, мы обнялись, неизвестно откуда появился второй стул, и теперь за столиком сидели два человека.
— Как долетел? — спросил Ахмед.
— Хорошо.
— В гостиницу поселили?
— Да.
— Здесь немножко выпьем и поедем ко мне. Ты уже был у меня?
— Нет.
— Сейчас будешь. У меня Кугультинов, Капутикян, Марцинкявичус, Чиладзе, Драч — все были. Егор Исаев тоже был.
Я обратил внимание, что имена белорусских поэтов в этом перечне не прозвучали. Но белорусы никогда не любили куда-либо ездить, только в эмиграцию и эвакуацию.
Когда-то я работал на телевидении и знал, что такое мизансцена. Эта мизансцена была великолепна. Приморская набережная, на которую опускается нежная южная ночь. Одинокий столик у моря. Усталый патриарх, сидящий за ним. И бесчисленная череда поклонников, приветствующих патриарха.
«В Беларуси такое и присниться не могло», — подумал я.
«В Беларуси нет моря», — одернуло меня второе я, которое изредка заявляло о себе. С годами, правда, это происходило все реже.
— Книгу смотрел? — спросил Цадатов.
— Конечно, — сказал я. — Получается восемь полноценных томов. Очень хорошее собрание сочинений.
— Как у Михалкова?
— Лучше, — твердо сказал я. — И значительно больше.
Классик удовлетворенно кивнул. Столик у моря, восемь прижизненных томов сочинений, всенародная любовь — что еще надо, чтобы встретить бессмертие?
— Как здоровье? — спросил я.
Вопрос, конечно, был бестактный, но я из Москвы, мне можно.