— Второй.
Врать Ленка не умела, но первокурсникам это простительно.
— И он из нашей группы? — уточнил Беньямин Айзикович.
— Да.
— Заходите, — пригласил меня в аудиторию учитель.
Но мы с Саней, толкая друг друга, постыдно бежали.
На всех последующих занятиях по латыни я забивался в самый дальний угол аудитории, но Беньямин Айзикович уже запомнил меня. К доске не вызывал, однако всякий раз удовлетворенно кивал, обнаружив меня в задних рядах. Роль кота, скрадывающего мышь, нравилась ему ничуть не меньше, чем охотящегося за салом.
В первый раз на зачете он меня даже не стал спрашивать.
— Идите готовьтесь, — небрежно махнул он рукой. — Латынь надо не прогуливать, а учить!
Во второй раз он недолго послушал меня, склонив голову набок.
— Нет, это еще не настоящая латынь, — сказал Мельцер. — Произношение не то.
У самого Беньямина Айзиковича произношение было как у обычного местечкового еврея: «цивилизацья», «канализацья». А может, здесь сказывалось влияние польского языка, Мельцер его тоже знал.
В третий раз я сдавал вместе со всеми двоечниками курса, которых набралось около десятка. Зачет получили все, кроме меня.
— Приходите тридцать первого на юридический факультет, — сказал Беньямин Айзикович. — Знаете, где юрфак?
— Знаю, — сказал я.
В спортзале юридического факультета я занимался в секции вольной борьбы, но говорить об этом Мельцеру отчего-то не стал. Я догадывался, что латынь и вольная борьба плохо сочетаются.
— Юристы там будут сдавать римское право, — кивнул Мельцер.
— Тоже двоечники? — догадался я.
— Конечно, — вскинул на лысину мохнатые брови Беньямин Айзикович. — Постараюсь до двенадцати всех отпустить.
Это был мой первый экзамен вечером тридцать первого декабря. Сам Беньямин Айзикович этот день праздничным, видимо, не считал.
«Заочники», — подумал я, оглядывая товарищей по несчастью.
Все они были старые, лысые и пузатые. По привычке я устроился в заднем ряду аудитории.
Беньямин Айзикович начал с юристов, которые не знали не только римского права, но и русского языка. Они стояли перед ним как соляные столбы с вытаращенными глазами.
— Приеду домой и сразу подам рапорт на увольнение, — прошептал студент, сидевший рядом со мной.
— Милиционер? — спросил я.
— Замначальника райотдела.
У него отвисли брюхо и челюсть, а глазки округлились до размеров пуговицы на пиджаке. Я не удивился бы, если бы под пиджаком у него обнаружилась кобура с пистолетом, но здесь ему не помог бы и пистолет.
«Впрочем, можно застрелиться», — цинично подумал я.
— Ладно, — поднялся со своего места Беньямин Айзикович, — юристы римского права не знают. Прискорбно, но это факт. Теперь давайте послушаем, как знают латынь студенты-филологи.
Соляные столбы в аудитории мгновенно превратились в шаловливых отроков. Мой сосед достал из кармана носовой платок, вытер им багровое лицо и громко высморкался. Об увольнении из органов, похоже, он уже не помышлял.
Тяжело вздохнув, я повлекся к ритору. Он походил на изголодавшегося грифа-стервятника, которому не терпится вскочить на жертву, пробить мощным клювом чрево и потянуть из него кишку.
Латынь у меня отскакивала от зубов. Я склонял, спрягал и сыпал афоризмами: «Доколе же ты будешь, Катилина…»
Юристы хохотали как припадочные. Вероятно, я им казался кем-то вроде Карцева, выступавшего в университете на прошлой неделе. «Ты не кассир, Сидоров, ты убийца!»
Не смеялся один Беньямин Айзикович, и это сильно беспокоило.
— Стоп! — наконец поднял он руку. — Несите зачетки. Всем по тройке.
— А мне? — Голос у меня внезапно сел.
— Зачет в ведомость я вам поставил еще на прошлой неделе, — удивленно посмотрел на меня Мельцер. — Надо было спросить в деканате. Давайте зачетку.
Только теперь я узнал истинную цену издевательствам.
Беньямин Айзикович расписался в зачетке и протянул ее мне.
— Начало одиннадцатого, — сказал он. — Может быть, еще успеете к столу. Вы хорошо бегаете?
С этого дня я стал любимым учеником Беньямина Айзиковича. При встрече он хватал меня цепкими пальцами за рукав пиджака и не отпускал, пока я не отчитывался об успехах, включая спортивные.
— Очень хороший мальчик, — говорил он окружающим. — А как знает латынь! Приходите ко мне домой, я вам покажу манускрипт, который еще никому не показывал. Знаете, о чем он?
— О пользе образования, — кивал я.
— Вот! — поднимал вверх указательный палец Беньямин Айзикович. — Даже современного студента можно научить латыни.
Гайворон не знал ни самой латыни, ни того, как я ее сдавал.
— А еще католик, — сказал я.
— Говорят, нам дадут ксендза, который будет служить на белорусском, — снова стал смотреть поверх моей головы Алесь. — В православии таких попов нет.
— А нам и не надо, — хмыкнул я. — Сегодня иду на банкет по случаю Дня славянской письменности.
Это был сильный удар по конфессиональным убеждениям Гайворона. Как бы торжественно ни звучали мессы в костеле, им все-таки было далеко до православных треб. Я уж не говорю о банкетах.
— Где накрывают? — спросил Алесь.
— В «Юбилейке», — сказал я.
Это была наша любимая гостиница. Студентами мы с Алесем жили в общежитии на Парковой и частенько заглядывали в интуристовскую гостиницу «Юбилейная». В баре на втором этаже там было полно валютных проституток, но нам это не мешало. У Алеся среди них были даже подружки, чему я, признаться, тогда завидовал.
И вот я иду на банкет в «Юбилейную», а Гайворон, вероятно, к ксендзам.
— Quod licet Jovi non licet bovi[2], — сказал я.
— Чего? — покосился на меня Алесь.
Он всегда подозревал меня в гордыни, и небезосновательно.
— Да так, — сказал я. — Выучишь латынь — узнаешь.
7
День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.
Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лiтаратура».
— Новые издашь, — сказала мне в храме жена. — Смотри, Крупин.
Автор нашумевшей повести «Сороковой день» истово бил поклоны перед иконой. Вообще, бросалась в глаза некоторая исступленность в поведении многих гостей. Хозяева взирали на происходящее с плохо скрытым изумлением. Здешняя номенклатурная элита, как мне представлялось, сплошь состояла из председателей колхозов, бывших и нынешних, из среды которых и протолкался на самый верх будущий лидер нации. Ждать уж оставалось недолго.
А пока в банкетном зале стреляло шампанское. С соседями по столу я беседовал о великолепии русского слова, объединившего не только славян, но и ордынцев с тунгусами.
— Искусства лучше всего развиваются в империи, — заключил я.
Мои соседи за столом умолкли. Слово «империя» не понравилось ни одному из них.
— Империи уже не будет никогда, — сказал сосед справа.
— Жрать и так нечего, а тут империя, — согласился с ним сосед слева.
Я посмотрел на стол, который ломился от этой самой жратвы.
— Но тогда и искусства погибнут, — сказал я.
Они уставились на меня не просто как на идиота, а как на больного идиота.
— Да этого искусства у нас девать некуда, — гоготнул тот, что справа.
Я понял, что от письменности мои соседи далеки. «На банкетах это бывает», — подумал я.
— В Литве русский язык никто не учит, — сказал левый сосед. — Наши хлопцы давно на их немлабают.
«Это что же за хлопцы?» — взглянул я на соседа.
Так и есть, искусствовед в штатском. Успел я или не успел что-нибудь ляпнуть? Наверное, успел. Но на банкетах они не всегда на работе…
— Так, владыка по столам пошел, — подобрал живот сосед справа, вероятно старший. — Давай к нему!
Они взяли по фужеру с шампанским и бодрым шагом направились к Филарету. Тот чокался с писателями за соседним столом.
Владыка, впрочем, ловко обогнул моих собеседников и направился прямиком к нам.
— С праздником! — чокнулся он сначала с Аленой, затем со мной.
Глаза его смеялись. Мне стало хорошо, будто иерарх только что благословил меня. А может, он и вправду благословил.
— За искусство! — отсалютовал я соседям, стоявшим наподобие часовых у мавзолея.
Они сделали вид, что меня не знают. «На работе», — понял я.
— А здесь много классиков, — сказала Алена. — Михалкова что-то не видно.
— Распутин приехал?
— Должен быть.
Она завертела головой.
— «На лучшее надеемся мы зря, когда Распутин около царя», — процитировал я эпиграмму ее отца.
— Здесь папа не прав, — нахмурила бровки жена.
В такие минуты с ней лучше не спорить, да я и не собирался. Меня больше интересовали белорусские классики. Как они себя поведут в новых условиях? На последнем съезде Максим Танк сложил с себя полномочия председателя правления Союза писателей, его место занял Василь Зуёнок.
Я Василь Васильевича знал еще по журналу «Маладосць». Это был хороший человек, но, как говорила наша машинистка Лариса Петровна, не умел писать. Она имела в виду не стихи, а приказы по редакции. Их она переписывала по собственному усмотрению, и, как правило, значительно улучшала.
А в качестве руководителей Союза писателей Танк и Зуёнок были для меня одинаковы.
Еще во время работы на телевидении мне довелось записывать встречу депутата Верховного Совета республики Максима Танка с избирателями в Островце. Там народный поэт Максим Танк был Евгением Ивановичем Скурко, как в паспорте. Мало кто, кстати, знал, что танком он стал не от танка, давящего врага, а от японского стихотворения — танки. Но, согласитесь, Максима Танка для белорусского уха звучала не очень хорошо, и он стал Танком.