– Мне надо идти, мам.
– Ты меня слышишь?
– Да, я слышу.
– Мне не нравится жить здесь одной, – говорит она, и взгляд ее становится ясным и острым, и это хуже всего. Хуже всего остального. – Я хочу, чтобы он вернулся домой.
Прогремела дверь. Толчок отозвался у меня в позвоночнике – каталку толкнули через порог.
Надо мной скользили потолочные светильники. Я в белом коридоре.
Надо мной склонился человек с бородой, посветил мне фонариком в глаз. Врач приемного покоя.
– Зрачок сокращается нормально, – сказал он. – Кровотечения нет.
Он ободряюще улыбнулся мне.
– Как дела, сэр? Где-нибудь болит?
– Голова, – сказал я ему.
Коридор вывел к сестринскому посту.
– В шестую палату! – крикнул кто-то.
Кровать развернулась. С одной стороны вдруг оказалась занавеска, с другой стена. Кровать остановилась.
– Приехали, – сообщила сестра. Под потолком был подвешен телемонитор.
– Думаю, у вас сотрясение, – сказал врач.
Я вспомнил Сатвика. Если бы не я, занимался бы он своими схемами. Я вспомнил его дочку и помаду с блестками.
– Сколько вам лет? – спросил врач.
– Тридцать два.
– Дата рождения?
– Девятого января.
– Какой сегодня день?
– Суббота. – Ответы находились легко.
– Так что произошло?
– Не знаю. – Я снова вспомнил Сатвика, его машину на стоянке. – Я правда не знаю.
Мне поставили капельницу и сделали рентген.
– Повезло вам, – сказал врач, обматывая мне руку белой марлей. – Ожоги поболят, но большей частью они первой степени, шрамов почти не останется. Главный риск – заражение, поэтому держите их в чистоте и принимайте антибиотики.
– Еще кто-то к вам поступил? – спросил я.
Доктор, записывавший что-то в моей карте, повернулся ко мне.
– Работы сегодня хватало.
– Нет, я хотел спросить: с того же пожара. Еще кого-то оттуда привозили?
– Нет, – ответил он, – только вас.
24
На ночь меня оставили под наблюдением в больнице. Накачали болеутоляющими и прописали еще.
На следующее утро явились два непроницаемых детектива и принялись поджаривать меня на предмет вчерашних событий. Я все выложил им под запись. Слова «поджог» они не произносили, но упомянули, что пожар официально признан подозрительным – во всяком случае, пока не выдали своего заключения пожарные эксперты.
– Подожгли, – сказал я.
– Кто?
– Те, кто вызвал меня в лабораторию. – Я рассказал о звонке, о лестнице и прыжке с крыши. Я рассказал про женщину.
Они навострили уши:
– Эта женщина вам знакома?
– Впервые видел.
– Опишите ее.
Они все записали и углубились в расспросы о Сатвике. Я рассказал все, что было мне известно – не много. Через пять минут детективы сочли, что узнали все необходимое.
– Вы нам очень помогли. Мы с вами свяжемся.
В обожженной руке билась боль. Голова гудела. Я был еще замедленным, мысли будто выстроились в очередь, и те, что стояли впереди, не пропускали остальных.
Джереми пришел незадолго до часа посещений. Он бы сразу подъехал, но я уговорил его дождаться, пока меня выпишут.
– Хорошо бы меня кто-нибудь подвез, – объяснил я.
После четырех миллионов футов волокиты доктор подписал выписку, и меня отпустили.
Санитарка отвезла меня вниз в кресле, а на мои протесты ответила:
– Извините, в больнице так положено.
– Что положено?
– Мы завозим вас внутрь и вывозим обратно.
– Зачем так положено? – удивился я.
– Просто так уж есть, – веско отозвалась она, словно объясняя величайшую загадку Вселенной. Как разбираются между собой две спутанные частицы? А вот так, как есть.
– Больницы существуют для того, чтобы в них приезжали больными, а уходили здоровыми, – возразил я. – Пациент, выезжающий на каталке, – не лучшая реклама.
Санитарка промычала что-то неразборчивое и оставила меня с креслом возле выхода. Проверив телефон, я обнаружил полдюжины голосовых сообщений, но прослушивать их настроения не было. Я выключил аппарат.
Через несколько минут подъехала машина Джереми.
– Боже мой, Эрик! – первым делом воскликнул он. К лицу у него прилила кровь. Никогда не видел его таким возбужденным. – Мы найдем, кто это устроил!
Я влез к нему в машину и закрыл дверь. Он скороговоркой стал рассказывать. Слова лились ровным потоком: он уже переговорил с полицейскими, уже связался по телефону со страховой и пожарными, наметил встречу с высоким начальством.
– Мы нанимаем в лабораторию новую охранную фирму, – сказал он. – Круглосуточно семь дней в неделю. Такого не должно было случиться. Следовало сменить охрану при первых же угрозах.
Он уже мысленно связал эти события. Угрожающие письма и пожар. А почему бы и нет? Такой вывод напрашивался.
Он спросил о звонке из лаборатории, и я рассказал все с начала до конца.
– Ты и вправду прыгнул с крыши?
– Угу.
– Господи! – Он покачал головой. – В полицейском рапорте это было, но я думал – они чего-то не поняли. Там два этажа.
– До крыши сарая – один.
– А ту женщину, что оттащила тебя от огня, ты раньше видел?
В голове у меня почему-то мелькнул блеск дождя другой ночью – несколько месяцев назад. Блик тени на стоянке у моего отеля.
– Не знаю, – ответил я. – Не думаю.
– И самого Сатвика ты не видел? Только его машину?
Те же вопросы задавали копы. У меня упало сердце.
– Только машину, – подтвердил я. – Надо понимать так, что он не объявился?
Я-то надеялся, что Джереми откладывает хорошую новость напоследок. Но, дожидаясь ответа, я уже понимал, что хороших новостей не будет.
– Со мной он не связывался, – сказал Джереми.
– А с женой?
– Насколько я знаю – ни с кем.
Дальше Джереми вел машину молча. До меня понемногу доходили его последние слова. Если Джереми не тревожился насчет Сатвика прежде, то теперь забеспокоился.
Подъезжая к городу, Джереми спросил:
– Тебя куда везти? Забыл уточнить.
– Домой, – ответил я и объяснил, как ехать.
Несколько миль протекали в тишине. От поворота на въезд я увидел фламинго.
– Ты так и живешь в этой дыре.
– Мне здесь нравится.
– Тебе здесь нравится… – Джереми не поверил. – Здесь даже крысам не нравится.
– Дешево обходится.
– А на кой черт я тебе столько плачу?
– Сам удивляюсь.
Джереми заехал на полупустую стоянку и остановил машину.
Я нашел взглядом дверь своего номера – в дальнем конце второго этажа, у лестницы, – но, взявшись за дверную ручку, замешкался. Не хотелось одному встречаться с пустой комнатой.
Джереми меня понял.
– И как же ты? – спросил он.
– Что – я?
– Пожар… как ты с ним разберешься?
– Я в норме, – сказал я. Хотя понимал, о чем он спрашивает. Что стоит за вопросом. Не сломаюсь ли я, как в Индианаполисе, не напьюсь ли, не наделаю ли глупостей?
– Знаешь, все должно было быть иначе, – заговорил он, уставившись в ветровое стекло. – Легко, как в старые времена. А вместо этого сожгли склад.
– Извини, – сказал я. Я извинялся искренне. Все это навлек на него я. Вопросы. Внимание. Я вспомнил заснеженные дороги. Лед под колесами.
Он обернулся ко мне.
– Я не о том. Не за что тебе извиняться. Ты бы взял отпуск? На сколько хочешь.
– Мне не нужен…
– Оплаченный отпуск, – перебил он. – По крайней мере на неделю или на две. А может, и больше. И кстати… – Он достал с заднего сиденья пачку бумаг и конвертов. – Я позволил себе забрать твою почту. – Он вручил письма мне.
Я посмотрел. Рекламные рассылки. Извещения. Разные конверты.
– Оплаченный отпуск тебе, между прочим, полагается. Сверху распорядились. Всего на несколько недель, пока мы это разгребаем.
Я покивал. Несколько недель. Это можно понимать очень по-разному. Я подумал, не жалеет ли Джереми, что взял меня.
– Что сказала сестра, когда ты ей звонил? – спросил Джереми.
– Ничего особенного, – ответил я. И не соврал. В машине вдруг стало тесно. Я нажал ручку, открыл дверь. – Спасибо, что подвез.
Он всмотрелся в мое лицо.
– Ты ей не звонил, да?
– Не хочу ее волновать.
– Надо позвонить, – сказал он, включив зажигание. – Она уже волнуется.
25
Сестра. Похожа на меня и не похожа.
Поразительно, что иногда теряешь. А другие воспоминания остаются, как засевшая в мозгу игла. Звук отопления, включившегося в темном доме. Чувство, похожее на транс: семья спит, и все хорошо, и всегда будет хорошо – один случайный момент, когда все хорошо.
Есть и другие воспоминания. Зеркало в родительской спальне, два узких прямоугольника, приклеенных к стене, и из него на тебя смотрит разбитый надвое мальчик. Дитя граней, из дюжины отдельных коробок, собранный не совсем точно, и можно чуть передвинуться и увидеть себя под другим углом, так что лицо аккуратно укладывается в одно зеркало, а плечо в другое, и рука в другое, и весь ты разобран на составные части.
И еще воспоминание: сидишь ночью у окна, ждешь, когда войдет отец. Входит мать. «Что случилось?»
И нет слов объяснить. Только бессловесный страх. Страх, что однажды отец не вернется.
А мать никогда не волновалась. Не помнила плохих времен.
У нее была память собственного изготовления. Сверхспособность своего рода. Гибкость. И верить она умела в то, что ей было нужно. Как будто ее глаз подстраивал реальность под себя – она управляла памятью, как иные тибетские монахи управляют биением сердца. И при этом она умела сказать такое, что дух захватывало от глубины.
– Остеопороз – адаптивное явление, – объявила она однажды. – Ожидаемая продолжительность жизни падает с каждым дюймом сверх шести футов. Остеопороз к старости сокращает высоту, на которую нужно поднимать кровь, и тем помогает дряхлеющему сердцу.
Много лет спустя я искал об этом в литературе и не нашел. Ее собственная идея.