меня. Возможно, именно поэтому я так беспокоилась о Мари. Она походила на меня. Но нынешняя война – особенно Блиц и бомбежки – заставила меня быстро повзрослеть и понять, что непобедимых людей не бывает. Никто не мог предугадать, когда удача от него отвернется.
От Мари удача отвернулась при первом же приземлении. Весь день она проходила инструктаж и практиковалась в ангаре. К вечеру ее подняли в небо на самолете «Дуглас Дакота C-47». Она прыгнула, но ее парашют запутался в кроне дерева. Кое-как высвободившись, она рухнула на землю с шести метров и сломала лодыжку.
Я не сопровождала ее в полете – ждала в ангаре с чашкой чая. Там меня и нашел молодой сержант, сообщивший, что ее отвезли в больницу.
– Во Францию в ближайшее время ей путь заказан, – сказал он, пока вел меня к своему командиру. – Присядьте пока. – Он указал на стул в коридоре перед кабинетом.
Мгновение спустя распахнулась дверь, и на пороге появился майор Гардинер:
– Миссис Гиббонс? Прошу, входите.
Я тут же встала и вошла в кабинет, из окна которого открывался прекрасный вид на взлетно-посадочную полосу.
– Я только что разговаривал по телефону с майором Оделлом. Он уполномочил меня предоставить вам шанс послужить своей стране и провести следующие несколько дней за обучением прыжкам с парашютом. Он говорит, что вам известно все, что знает Мари, и верит, что вы прекрасно справитесь с заданиями в полевых условиях.
Я в шоке уставилась на майора Гардинера:
– Прошу прощения? Вы хотите сказать, что собираетесь сбросить меня с парашютом во Францию?
– Если вы не возражаете. Вы, конечно, можете отказаться, миссис Гиббонс. В этом не будет ничего постыдного – дело рискованное, а у вас все-таки сын. Мы поймем.
Да, у меня был сын. Эдвард, мой милый, ненаглядный мальчик, которого я любила больше самой жизни. Мысль о том, чтобы оставить его на несколько дней, разрывала мне сердце. Как же я могла выпрыгнуть из самолета где-то за линией фронта? Я буду отсутствовать месяц. Или дольше? И все это будет сопряжено с риском для жизни. Что-то может пойти не так. Меня могут схватить. Или убить.
– Не могу пока сказать «да», – ответила я, – но, чисто предположительно, если я соглашусь, что мне сказать семье?
– Что вас отправляют в Шотландию, работа засекречена, и вы не имеете права разглашать какую-либо информацию.
Я нервно кашлянула:
– И когда я должна буду отбыть? Предположительно?
– Меньше чем через неделю. Я хотел бы рассказать вам больше, но не могу, потому что и сам не знаю. Мне известно одно: как только вы научитесь прыгать и приземляться, вы немедленно поедете в штаб-квартиру Управления в Лондон, где вас подробно проинструктируют.
Мое сердце бешено колотилось, пока я судорожно соображала, как поступить. Я была матерью. Как я могла бросить своего сына и отправиться на войну в другую страну?
Но разве не этого требовали от мужчин вне зависимости от того, были у них дети или нет? Разве не за это они боролись? За свободный мир. За своих детей.
Но в то же время мне давали шанс пересечь Ла-Манш и попасть в оккупированную Францию, где мы с Людвигом расстались в самом начале войны. Вдруг я узнаю, где он? Может быть, даже снова увижу его? Смогу рассказать ему об Эдварде? Убедить его перейти на нашу сторону? Жить с ним одной семьей? Где-нибудь подальше, в безопасности?
Знай майор Гардинер мои мысли – он немедленно отправил бы меня за решетку.
– Чувствую, что у меня совсем нет времени на размышления, – сказала я.
– Его и правда нет, мэм. Вам надо приступить к обучению сегодня же.
Я глубоко вздохнула, думая о зверствах, которые обрушатся на мир, если мы позволим Гитлеру выиграть эту войну и вторгнуться в Великобританию. Я не хотела, чтобы Эдвард жил в такой стране. Я должна была защитить его, и, что более важно, мечтала познакомить его с отцом – пока не стало слишком поздно.
– Что ж, – наконец сказала я. – Понятия не имею, как правильно прыгать из самолета, так что, если я хочу удачно приземлиться во Франции, нам лучше даром время не терять.
Глава 25
Пять дней спустя я забралась в армейский джип, который должен был отвезти меня в Лондон. Я настояла на короткой остановке в Гранчестер-холле – не могла уехать во Францию, не попрощавшись с Эдвардом.
Когда я вошла в детскую, он ликующе воскликнул:
– Мамочка!
Эдвард бросился в мои объятия, я подняла его на руки и закружила. Мы смеялись, осыпая друг друга поцелуями. На мгновение я почувствовала безмерную радость – но счастье было мимолетным. Стоило мне вспомнить о цели своего визита, как мой смех зазвучал вымученно.
Следующие полчаса мы сидели на ковре в детской, только я и он, играя с деревянными кубиками. Все это время я смотрела на него со смесью всепоглощающей любви и невыносимой тоски. Как, черт возьми, я согласилась оставить его? Чем я думала, соглашаясь на эту миссию? Сейчас больше всего на свете мне хотелось отказаться от нее.
Эдвард сосредоточенно выкладывал вокруг нас широкий круг из кубиков.
– Это крепость, – пояснил он. – В ней фашисты нас не тронут.
Я поняла, что он хотел сказать, и поаплодировала его усилиям, заливаясь безмолвными скорбными слезами. Мы вместе сложили из кубиков идеальный круг, и я сказала, что он у меня очень храбрый и умный мальчик.
Потом Эдварда начало клонить в сон, и мне пришлось отнести его в кресло-качалку. Я баюкала его на руках и поцеловала в макушку. А потом сказала, что люблю его и что мне нужно будет ненадолго уехать.
– Нет, мамочка, – невнятно пробормотал он, посасывая большой палец.
– Скоро вернусь, – заверила я его, изо всех сил стараясь говорить ровно. – И тогда мы с тобой пойдем есть мороженое.
Веки малыша отяжелели. Откинув со лба Эдварда прекрасные белокурые волосы, я запела его любимую колыбельную.
– Пока меня не будет, – тихо прошептала я ему на ухо, – всего лишь представляй меня в крепости, которую ты построил. Там я буду в безопасности.
Но так ли это? Правда ли мне ничто не будет угрожать? Неужели я теперь лгала и ему – как обманывала всех вокруг? Тех, кто был мне дорог?
Я не знала ответа на этот вопрос, и меня убивала одна только мысль о том, что когда-нибудь он может узнать правду. Вдруг мой сын обидится на меня за это лукавство? Я подавила болезненный спазм, пережавший мое сердце, потому что в глубине души осознавала: мне нужно это сделать.
Слишком вымотанный, чтобы возражать против моего ухода, малыш провалился в сон. Я качала его в кресле, а мое сердце разлеталось на тысячу осколков, по лицу текли слезы. Я беззвучно рыдала, не прекращая его баюкать. Наконец у меня появились силы встать. Я отнесла его в постель, осторожно уложила, поцеловала в щеку и помолилась, чтобы Бог не оставил меня на вражеской территории – чтобы я вернулась в Англию и снова заключила сына в свои объятия.
Когда я отстранилась, он уже мирно спал.
Некоторое время спустя я ехала в машине по длинной, обсаженной деревьями аллее. Я оглянулась на Гранчестер-холл, в стенах которого спал мой сын. Каким-то образом мне удалось усидеть на месте. Я сама не понимала как. Но мое сердце вело меня во Францию – туда, где еще до рождения Эдварда пришлось расстаться нам с Людвигом. Он ждал меня. И я знала, что должна последовать его зову.
Перед нами лежали открытые дороги. Английскую провинцию усеивали пустые военные базы, напоминавшие заброшенные города-призраки. Наши солдаты и техника в полной боевой готовности ждали на южном побережье приказа о высадке. Со дня на день они пересекут Ла-Манш и начнут освобождать Европу.
Штаб-квартира Управления располагалась на Бейкер-стрит. Меня провели в комнату для инструктажа, где немедленно представили капитану Морису Бакмастеру, которого все звали просто Бак. Он выдал мне фальшивое удостоверение личности – отныне мое имя было Симона Брошье. Мне надлежало в кратчайшие сроки заучить свою легенду. (Я была дочерью книготорговца из Бордо. Город выбрали не случайно – все-таки я знала его как свои пять пальцев. Я была влюблена во французского солдата, который погиб в Дюнкерке в 1940 году. Его семья приютила меня. Взамен я присматривала за их детьми и занималась домашним хозяйством.) Куратор въедливо допрашивал меня до тех пор, пока я не выучила свою вымышленную биографию наизусть. Затем передо мной разложили снимки немецкой униформы – чтобы я научилась различать офицеров гестапо, СС, абвера, люфтваффе и вермахта.
– Вам придется жить во лжи, Вивиан, – наконец сказал Бак. – Вы должны полностью раствориться в другой личности. Как думаете, справитесь с этой задачей?
– Да, – уверенно кивнула я. – Не сомневаюсь.
Шестого июня – на третий день моего пребывания в лондонской штаб-квартире Управления – мы узнали, что утром произошла долгожданная высадка союзных сил на оккупированные территории. Десантники уже отбили побережье Нормандии. Люди праздновали, ликовали. На улицах звучала музыка. Но до победы нам было далеко. Нашим бойцам предстояло еще долго – недели, возможно даже месяцы – продираться сквозь Францию, оттесняя немцев к границам их страны.
Я должна была поддерживать связь между подразделениями группы Миллера в окрестностях Орлеана – планировалось взорвать важнейшие мосты и железнодорожные линии, чтобы помешать немцам перебросить войска с юга Франции в Нормандию.
Мне казалось, что я готова. Более того – я рвалась в бой, горела своей миссией. Жаждала внести свою лепту в освобождение Франции и отвесить Гитлеру смачный пинок под зад. Потому что каждый человек заслуживал жить в свободном мире. А еще я наделась хотя бы таким образом отомстить за смерть сестры.
Но мои мысли постоянно возвращались к Людвигу – и тогда меня обуревали противоречивые чувства. Туман неизвестности. Смогу ли я сдержать обещание, которое дала Вивиан, – останусь ли верной Англии? Что, если мне снова встретится Людвиг? Ситуация был