– Ты боялась, что за тобой следят, Сара. Я старею, но моя память остается молодой. Ты боялась своего господина, боялась, что он пошлет за тобой слуг. Ты убежала, ты не сказала ни слова никому – даже дяде Джозефу, даже мне.
– Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме, и я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его потому, что не в силах была передать его, потому что мне легче было умереть, нежели раскрыть эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу. Разве я не сказал, что моя госпожа заставила меня поклясться на Евангелии? Дядя, есть в комнате свечи, которые можно зажечь, не беспокоя никого?
– В шкафу есть свечи и спички. Но посмотри в окно, Сара. Сейчас только сумерки, еще не темно.
– Снаружи нет, но здесь темно.
– Где?
– Вот в том углу. Зажги свечу. Я не люблю темноту, когда она собирается в углах и ползет вдоль стен.
Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал и шутливо, и печально:
– Ты боишься темноты, словно дитя.
Сара, казалось, не слышала его. Ее взгляд был прикован к углу комнаты, на который она указала за мгновение до этого. Когда старик вернулся на свое место рядом с ней, она не посмотрела на него, но положила свою руку на его и неожиданно сказала:
– Дядя, как ты думаешь, могут ли мертвые возвращаться с того света и следовать за живыми повсюду и видеть, что они делают?
Старик вздрогнул.
– Сара! Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос?
– Бывает ли с тобой, – продолжила Сара, по-прежнему не отрывая взгляда от угла и, казалось, не слыша дядю, – что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдает холодом с ног до головы, пробегает дрожь по спине, и волосы, кажется, вот-вот зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто чьи-то холодные влажные пальцы прикасаются ко мне. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли?
Дядя Джозеф совершенно растерялся. Не говоря ни слова, он попытался отдернуть руку, которую она все еще держала; но единственным результатом этого усилия было то, что она крепче сжала пальцы и наклонилась вперед в своем кресле, чтобы еще пристальнее всмотреться в угол комнаты.
– За несколько минут до смерти моя госпожа заставила меня поклясться на Евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила. Она заставила меня поклясться, что, оставляя дом, я не возьму его с собой, и я не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву – что я отдам письмо господину, – но смерть ей помешала. Но она мне грозила – с мертвенной бледностью на лбу и щеках, – она грозила мне прийти с того света, если я помешаю ее воле, а я помешала!
При этих словах она сделала отчаянный жест в ту сторону, куда были устремлены ее глаза.
– Покойтесь с миром, мистрис, покойтесь с миром! – прошептала она задыхаясь. – Разве мой господин жив? Покойтесь с миром, пока утонувшие не восстанут. Расскажешь ему тайну, когда море отдаст своих мертвецов.
– Сара! Сара! Что с тобой? – лепетал старик, дрожа всем телом. – Ты пугаешь меня, Сара!
Она медленно обернулась к нему и посмотрела взглядом, лишенными всякого выражения; глазами, которые, казалось, смотрели сквозь него на что-то потустороннее.
– Gott in Himmel! Что она видит? – говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны. – Сара! Что с тобой? Ты больна? Ты в обмороке? Тебе плохо? Ты наяву видишь сон?
Он взял ее за обе руки. Почувствовав это внезапное прикосновение, Сара задрожала всем телом, но при этом посмотрела на старика осознанным взглядом и молча опустилась на стул.
– Слава богу! Пришла в себя, – проговорил дядя Джозеф.
– Пришла в себя? – рассеянно повторила Сара.
– Да, да, – ответил старик, стараясь ее успокоить. – Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра я приведу к тебе лучших.
– Не нужно мне докторов! Я их терпеть не могу. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне… Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и эта тайна…
– Не говори о ней, – почти умоляющим голосом произнес старик, – не говори хотя бы сегодня!
– Почему?
– Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол и видеть сны с открытыми глазами. Ты очень больна. Да, да, Сара, ты очень больна.
– Нет, я не больна! Ох, все твердят, что я больна? Дай мне сказать. Я затем и приехала, чтобы поговорить. Я не успокоюсь, пока не расскажу вам обо всем. – Она то краснела, то бледнела и явно смущалась, очевидно, осознав, что позволила себе слова и действия, которые было бы разумнее сдержать. – Не обращай внимания, если я говорю или выгляжу не так, как следовало бы. Я иногда забываюсь, сама того не замечая. Видимо, сейчас это и произошло. Это ничего не значит, дядя Джозеф, – ничего, правда.
Успокоив таким образом старика, она повернулась спиной к тому углу, с которого до этого не могла отвести глаз.
– Хорошо, хорошо. Вот это мне приятно слышать. Мы не будем говорить теперь о прошлом, потому что ты, пожалуй, опять забудешься. Лучше станем говорить о настоящем. Я так же хорошо помню прошлое, как и ты. Ты сомневаешься? Сейчас в двух-трех словах я расскажу тебе, что случилось шестнадцать лет назад. Ты оставила работу в старом доме, бежала ко мне, просила меня, чтоб я тебя спрятал, пока твой господин и его слуги искали тебя повсюду. Я просил тебя остаться у меня, но ты решилась навсегда уехать как можно дальше от Корнуолла. Вот и вся история твоих неприятностей. Оставь ее в прошлом и скажи мне, в чем причина твоей беды сейчас.
– Прошлая причина моей беды, дядя Джозеф, и нынешняя причина – одна и та же. Тайна…
– Что? Ты хочешь вернуться к этому разговору?
– Я должна!
– Но зачем?
– Затем, что тайна эта скрыта в письме…
– И что с того?
– Есть опасность, что его обнаружат. Шестнадцать лет оно пролежало спрятанным, и теперь, после столь долгого времени, появилась ужасная возможность, что оно вновь увидит свет. Единственный человек во всем мире, который никогда не должен был взглянуть на это письмо, – это тот человек, который, скорее всего, найдет его!
– Так, так! Уверена ли ты в этом, Сара? Откуда ты знаешь?
– Из ее собственных уст. Случай свел нас вместе…
– Нас? Что значит «нас»?
– Дядя, ты, конечно, помнишь, что капитан Тревертон, у которого я служила, жил в Портдженнской Башне?
– Я забыл его имя. Но это неважно – продолжай.
– Когда я оставила свое место, мисс Тревертон была пятилетней девочкой. Теперь она замужем. Такая красивая, такая умная! И такое милое, молодое и счастливое лицо! А еще у нее есть ребенок, такой же прекрасный, как она сама. О, дядя, если бы ты мог увидеть ее! Я бы многое отдала, лишь бы ты ее увидел!
Дядя Джозеф послал воздушный поцелуй и пожал плечами: первым действием он выразил почтение к красоте дамы, а вторым – смирение с несчастьем, что не может ее увидеть.
– Теперь ее фамилия Фрэнкленд, – продолжала Сара. – Конечно, это лучше, чем Тревертон. Муж, уверена в этом, страстно ее любит. Да разве и можно ее не любить?
– Так, так, это очень хорошо, – заметил старик, казавшийся озадаченным, – это очень хорошо, если муж любит свою жену. Но ты опять уходишь в какой-то лабиринт. К чему все эти разговоры о муже и жене? Честное слово, Сара, но твое объяснение ничего не объясняет – оно только размягчает мои мозги.
– Я должна рассказать о них. Портдженнская Башня принадлежит теперь ее мужу, и они собираются там жить.
– Наконец-то, становится понятнее.
– Они будут жить в том самом доме, где хранится тайна; они будут ремонтировать ту самую часть дома, где спрятано письмо. Она хочет лично пойти в заброшенные комнаты и все там осмотреть – потешить свое любопытство.
– Но ведь она и не подозревает о тайне?
– Боже упаси!
– Но ведь в доме много комнат, и письмо в одной из них, почему же она пойдет именно в нее?
– Потому что я всегда говорю не то, что нужно! Потому что я всегда пугаюсь и теряюсь в самый неподходящий момент! Письмо спрятано в комнате, которая называется Миртовой. И я была глупа, слаба и безумна, предостерегая Розамонду от входа в нее.
– Ах, Сара, Сара! Это действительно было ошибкой.
– Не могу объяснить, что на меня нашло. Я словно лишилась чувств, когда услышала, как она столь невинно говорила о том, что собирается развлечься поисками в старых комнатах. Дело близилось к ночи, ужасные сумерки сгущались в углах и ползли по стенам. Мне очень хотелось зажечь свечи, но я не решалась, боясь, что она увидит правду на моем лице. А когда я все-таки зажгла их, стало еще хуже. Я не знаю, почему я это сделала! Я готова была вырвать язык, чтоб не сказать ни слова и, однако ж, сказала! Помоги мне, дядя, ради прошлых времен, когда мы были счастливы, помоги мне советом.
– Я помогу тебе, Сара. Только постарайся не быть такой несчастной! Не смотри на меня такими грустными глазами! Я готов помочь тебе в любую минуту, только скажи, в чем тебе нужен совет.
– Разве я тебе не сказала?
– Нет, ни слова.
– А теперь скажу… – Она помолчала, внимательно посмотрела на дверь, ведущую в магазин, прислушалась и продолжила: – Мое путешествие еще не окончено, дядя Джозеф. Я еду в Портдженну, отправлюсь в Башню, в Миртовую комнату – туда, где лежит письмо. Я не посмею уничтожить его, не посмею увезти его оттуда, но я уберу его из Миртовой комнаты.
Дядя Джозеф ничего не сказал, только удрученно покачал головой.
– Я должна забрать его оттуда, – повторила Сара. – Забрать, прежде чем туда приедет миссис Фрэнкленд. В старом доме есть места, куда я смогу его перепрятать; места, о которых она никогда не подумает; места, которые она никогда не заметит. Лишь бы мне удалось убрать его из той комнаты, где она обязательно будет его искать, а уж куда спрятать – найду.