– А ты всегда добиваешься своего. Уж слишком ты быстра и сообразительна для такого старика, как я.
– Давно она заснула? – спросила Розамонда.
– Пару часов назад. Но сон ее очень беспокоен: говорила во сне и вертелась, такой безмятежной стала только минут десять как.
– Может, ей мешает свет? – предположила Розамонда, оглядывая ярко освещенную последними лучами солнца комнату.
– Нет, нет, – поспешно ответил старик, – спит она или бодрствует, ей всегда нужен свет. Если я не вернусь до наступления сумерек, зажгите обе свечи, что стоят на каминной полке. Я постараюсь успеть, но, если время пролетит слишком быстро, и случится так, что она проснется и странно заговорит, и будет смотреть в дальний угол комнаты, помни, что спички и свечи лежат вместе, и чем скорее ты их зажжешь после наступления сумерек, тем будет лучше. – С этими словами он на цыпочках прокрался к двери и вышел.
Предостережение дяди Джозефа напомнило Розамонде разговор с доктором. Она с тревогой посмотрела в окно. Солнце только что опустилось за крыши дальних домов. Конец дня был все ближе.
Когда Розамонда снова повернула голову к кровати, ее на мгновение пробрал озноб. Она слегка вздрогнула, отчасти от нового ощущения, отчасти от воспоминания о том другом холодке, который поразил ее в уединении Миртовой комнаты.
В то же мгновение пальцы матери шевельнулись, и на печальном спокойном лице промелькнула тень тревоги. Бледные, приоткрытые губы открылись, закрылись, задрожали, снова открылись; тяжелое дыхание становилось все быстрее и быстрее; голова беспокойно двигалась на подушке; веки сами собой приоткрылись; низкие, слабые, стонущие звуки срывались с губ и вскоре сменились полу-членораздельными предложениями:
– Клянись, что не уничтожишь это письмо после моей смерти. Клянись, что не заберешь это письмо с собой, если покинешь дом после моей смерти. – Дальнейшие слова были произнесены шепотом так быстро и так тихо, что ухо Розамонды не расслышало их. За ними последовало короткое молчание. Затем голос из сна внезапно заговорил снова, и заговорил громче: – Куда? Куда?! В книжный шкаф? В ящик? Нет, нет, за картиной привидения.
Последние слова холодом пронзили сердце Розамонды. Она отстранилась резким движением, но тут же одернула себя и снова склонилась над подушкой. Но было уже поздно. Вздрогнув и слабо вскрикнув, мать проснулась – с пустыми, полными ужаса глазами и с испариной, выступившей на лбу.
– Мама! – воскликнула Розамонда, приподнимая женщину с подушки. – Я вернулась. Ты узнаешь меня? Мама? – повторила она скорбным, вопросительным тоном. – Мама?
На лице Сары вспыхнул яркий румянец восторга и удивления, и она внезапно обняла дочь обеими руками.
– О, моя дорогая Розамонда! Я просто не привыкла просыпаться и видеть твое дорогое лицо, смотрящее на меня, не то я бы узнала тебя раньше, несмотря на мой сон! Ты разбудила меня, любовь моя? Или я сама проснулась?
– Боюсь, что я разбудила тебя, мама.
– Тут нет ничего страшного. Я бы хотела очнуться от самого сладкого сна, чтобы увидеть твое лицо и услышать, как ты говоришь мне «мама». Ты же избавила меня, любовь моя, от одного из моих кошмаров. О, Розамонда! Я думаю, что была бы совершенно счастлива, если б забыла Портдженнскую Башню, если б никогда не вспоминала ту комнату, где умерла госпожа Тревертон, и Миртовую комнату, где я спрятала письмо.
– Забудем о Портдженне. Может, поговорим о других местах, где я жила, но которых ты никогда не видела? Или мне почитать тебе, мама? У тебя есть здесь какая-нибудь книга, которую ты любишь?
Розамонда посмотрела на столик у кровати, на нем стояло лишь несколько пузырьков с лекарствами, несколько цветов от дяди Джозефа в стакане с водой и небольшая продолговатая шкатулка. Она оглядела комод – никаких книг. И тут взгляд ее упал на окно: солнце совсем скрылось за крышами домов, близился конец дня.
– Ох, если б я могла забыть! Если б могла забыть! – повторяла Сара, тяжело вздыхая.
– Ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы заниматься рукоделием? – спросила Розамонда, указывая на шкатулку на столе и пытаясь перевести разговор на безобидную повседневную тему. – Могу я посмотреть?
– Я не занимаюсь рукоделием, – ответила Сара улыбнувшись. – В этой шкатулке спрятаны все сокровища, что были у меня до твоего появления. Открой ее, любовь моя, и загляни внутрь.
Розамонда принесла шкатулку на кровать, чтобы Сара тоже могла ее видеть. Первым делом она достала маленькую книжку в темном потертом переплете. То были Гимны Уэсли. Между страниц лежало несколько увядших травинок, а на одном из чистых листов была надпись: «Книга принадлежит Саре Лисон. Дар Хью Полвила».
– Посмотри на эту книгу, дитя мое. Когда придет мое время покинуть тебя, Розамонда, вложи в книгу прядь своих волос, и положи ее мне на грудь, и похорони меня на церковном кладбище в Портдженне, где он ждет меня столько томительных лет. Остальные вещи в шкатулке, Розамонда, достанутся тебе: это маленькие сувениры, которые напоминали мне о моем ребенке, когда я была одна на свете. Возможно, через много лет, когда твои каштановые волосы станут седыми, как у меня, ты захочешь показать их своим детям, рассказывая им обо мне. Не бойся признаться им, Розамонда, что твоя мать грешила и страдала, но пусть они знают, что она всегда любила тебя и до конца хранила память о дочери. – Сара достала из шкатулки аккуратно сложенный белый лист, развернула его и показала дочери несколько увядших листьев лабурнума, которые лежали внутри. – Я взяла их с твоей кровати, Розамонда, когда пришла, как чужая, ухаживать за тобой в Вест-Винстоне. Я пыталась достать ленту из твоего сундука, милая, – ленту, которая, как я знала, была на твоей шее. Но в это время подошел доктор и напугал меня.
Она снова сложила листок и достала из шкатулки маленький рисунок, вырезанный из карманной книги. На нем была изображена маленькая девочка в шляпке, сидящая у воды и плетущая венок из маргариток. Гравюра не обладала никаким достоинство, но под ним тусклым карандашом была сделана надпись: «Розамонда, когда я видела ее в последний раз».
– Она недостаточно красива для тебя. Но все же чем-то напоминает мою маленькую девочку.
Картинка тоже была отложена, а из шкатулки появился сложенный вдвое тетрадный лист, из которого выпала маленькая полоска бумаги, испещренная мелкими печатными буквами.
– Это объявление о твоей свадьбе. Я читала и перечитывала его много раз, когда оставалась одна, представляла себе, как ты прекрасна и какое у тебя было платье. Если б я заранее знала, когда состоится свадьба, я непременно пришла бы в церковь посмотреть на тебя и на твоего мужа. Но этому не суждено было случиться – и, возможно, к лучшему. Может, увидев тебя, я страдала бы только сильнее. – Сара посмотрела на тетрадный лист. – У меня не было твоих вещей, Розамонда, кроме этого листка из твоей первой тетради. Однажды твоя нянька в Портдженнской Башне разорвала ее, чтобы разжечь камин, и я забрала один листок. Тогда ты еще не умела писать, только рисовала палочки. О, сколько раз я сидела, глядя на этот лист бумаги, и пыталась представить, что вижу, как по нему движется твоя маленькая детская ручка. Мне кажется, моя дорогая, именно глядя на эти твои упражнения, я плакала чаще всего.
Розамонда отвернулась к окну, чтоб скрыть слезы, давно уже катившиеся по ее щекам. Тусклое зарево догорало на западе, близился конец дня.
– Твоя няня, – продолжала Сара, рассматривая тетрадь, – была очень добра ко мне. Она иногда позволяла мне укладывать тебя спать, Розамонда, и никогда не задавала вопросов и не дразнила меня, как это делали остальные. Она могла потерять свое место, будучи так добра ко мне. Моя госпожа боялась, что я выдам себя, если буду часто бывать в детской, и приказала мне не ходить туда, хотя другим служанкам разрешалось и целовать тебя, и играть с тобой. Но няня – да благословит ее господь! – оставалась моим другом. Я часто укладывала тебя в маленькую кроватку, любовь моя, и желала тебе спокойной ночи, покуда хозяйка думала, что я занята шитьем. Ты, конечно, говорила, что любишь свою няню больше, чем меня, но ты всегда прижимал свои смеющиеся губы к моей щеке, когда я просила тебя о поцелуе.
Розамонда осторожно положила голову на подушку рядом с головой матери.
– Постарайся меньше думать о прошлом, дорогая, и больше о будущем, – умоляюще прошептала она. – Постарайся думать о том времени, когда мой ребенок поможет тебе вспоминать те давние дни без их печали, когда ты научишь его прижимать губы к твоей щеке, как я прижимала свои.
– Я постараюсь, Розамонда, но на протяжении многих лет моими единственными мыслями о будущем были мысли о встрече с тобой на небесах. Как мы встретимся там? Будешь ли ты для меня пятилетней девочкой, какой я видела тебя в последний раз? Интересно, возместит ли мне милость Божья нашу долгую разлуку на земле? Интересно, явишься ли ты мне в счастливом мире со своим детским лицом и станешь ли ты для меня тем, кем должна была быть на земле – моим маленьким ангелом, которого я могу носить на руках? Научу ли я тебя молитвам на небесах, как утешение за то, что никогда не учила тебя им на земле?
Сара замолчала, грустно улыбнулась и, закрыв глаза, придалась мыслям, которые все еще витали в ее сознании. Подумав, что, если не тревожить мать, она снова погрузится в покой, Розамонда не двигалась и не говорила. Она еще раз оглянулась на окно. Западные облака уже окрасились в спокойные сумеречные тона. Близился конец дня.
Розамонда хотела было подняться с места, но почувствовала на плече руку матери. Глаза ее были открыты и пристально смотрели в лицо Розамонды.
– Почему я говорю о небесах? Откуда мне знать, что я смогу попасть туда? И все же, Розамонда, я не виновна в том, что нарушила клятву, данную моей госпоже. Ты же теперь знаешь, что я не уничтожала письмо и не забирала его с собой, когда уходила из дома. Я пыталась вынести его из Миртовой комнаты, но я только хотела перепрятать его в другое место. У меня и в мыслях не было уносить его из дома. Я никогда не думала нарушить клятву.