Женевьева наблюдала за злой собакой. Смотрела, как собака наблюдает за ней. Взгляд зверюги пугал ее до смерти. Слишком уж дикий – как будто собака была волком в дикой природе, а не домашним животным в клетке.
По другую сторону клетки мальчик продолжал поливать двух других собак. Но не эту.
Эта нацелилась на нее. Медленно приближалась.
Она знала, что не может ни на секунду отвести взгляд от зверюги. Если она это сделает, та нападет. Женевьева могла лишь попытаться попятиться назад, прижаться спиной к конуре – может, даже заползти внутрь, где она была бы защищена, по крайней мере, с трех сторон. И тогда она, возможно, смогла бы отбиваться от этой мерзкой твари, пока та не оставит ее в покое. И она так и сделала, но...
– О, очень плохой выбор, – услышала она голос Клика. – Ты хоть знаешь, что такое анофтальмия?
Но было уже слишком поздно.
Глава 31
Женщина там, с собаками. Она обоняет их животный дух – что-то в них сохранило первозданную дикость. Дух зверя успокаивает. Дух зверя напоминает ей, что зубы и когти – естественные орудия мира, орудия каждого зверя в нем. Ничто в дикой природе не гибнет без больших потерь и приобретений. Ни один вид зверей не годится для жизни в клетках. Или в сырых темных местах, таких как это.
Она слышит скрежет ключей в замке, и мгновение спустя дверь открывается.
Девушка быстро бежит по лестнице вниз. Включает свет. Затем останавливается, затаив дыхание, и смотрит на нее.
Теперь она отчетливее слышит позади себя яростный лай собак. От девушки веет страхом. Страхом – и чем-то еще. Возможно, гневом. Да. И стремлением защищать.
Девушка кого-то защищает. Возможно, ребенка внутри себя.
От нее? Она не представляет никакой угрозы. Не в таком положении.
Но затем девушка делает удивительную вещь. Женщина такого не ожидала.
Она подходит к ней, пристально смотрит ей в лицо, а затем наклоняется и начинает отвинчивать фиксатор на левой лодыжке.
Глава 32
Дитя прожило почти десять лет, но ничего не знало о времени.
Дитя было женского пола – но и об этом оно ничего не знало.
Оно изведало только конуру и редко выходило наружу. Если оно и выходило, то почти всегда – урвать свою порцию еды у других собак, не таких безволосых, как оно. В компании собак это странное существо спасалось от холода. Оно спало рядышком с ними и слушало их дыхание, не похожее на собственное. Оно разминалось с ними, опорожнялось с ними...
Для него мир всегда был темным. Несколько оттенков мрака – и только.
Оно чувствовало свой запах. Чувствовало запах других – и знало, что отличается от них, но чем именно, оно не могло сказать точно. Ну, разве что, оно было безволосым, а все остальные были мохнатыми. И, похоже, остальные не умели так крепко вцепляться в разные предметы и удерживать их так же хорошо, как дитя. У него были длинные зубы, но у них они были длиннее. Подушечки на их лапах были жестче. Другие собаки были длинными и худыми, а дитя – толстым и приземистым.
Если не принимать эту разницу во внимание, они были семьей.
Так что, когда дитя восприняло их ярость и возмущение, они стали его собственными – и оно прижалось к дереву позади себя и стало ждать, когда формы, вычерченные разными оттенками мрака сменятся с темных на чуть более темные. Кто-то вторгается. Кто-то идет сюда, идет быстро...
Кто-то, возможно, сулящий боль.
Она услышала низкое рычание позади себя и поняла свою ошибку: здесь, оказывается, не три собаки, а четыре. Но у Женевьевы не было ни времени, ни возможности исправить эту ошибку, потому что четвертая секретная собака подбиралась все ближе и ближе.
Женевьева надеялась, что дальше рычания у этой твари не зайдет, но когда существо с ревом выпрыгнуло на нее из конуры – нечто без глаз, с пустующими провалами глазниц, с кожей, похожей на расплавленный розовый воск, – когда это дитя вонзило зубы в мягкую плоть между ее шеей и плечом, а желтые растрескавшиеся когти впились ей в руки, все, что Женевьева смогла сделать – это отвести связанные запястья и попытаться оторвать этого нового врага от себя, крича при этом, жутко громко крича.
– Брайан! Лей на Агнес! – скомандовал отец, и он так и сделал. Брайан отлично провел время, схватив собаку за морду, оттолкнув ее и слушая крики Ратон.
– Ладно, сестренка, – крикнул он, – давай посмотрим, как ты там!
Внутри дома Белл услышала крики, как и ее дочь. Дарлин не отпускала ее, вцепилась изо всех сил, и ребра Белл тоже, казалось, кричали. В конце концов Белл оттолкнула дочь и стала удерживать ее на расстоянии вытянутой руки.
– Дорогуша, деточка, вернись сейчас же в свою комнату, запри дверь и не выходи, пока мама или Пегги не разрешат тебе выйти, хорошо?
Дочь извивалась в руках Белл, по ее лицу текли слезы.
– Не-е-ет... Я хочу остаться здесь... с тобой...
– Нельзя, милая. Делай, как я говорю. Это очень-очень важно. Хорошо?
Она отпустила ее, развернула и слегка подтолкнула. Дорогуша побежала к лестнице.
Затем она тоже повернулась, чтобы выяснить, что, черт возьми, происходит.
Звереныш рвал ее, впивался когтями в спину, раздирал одежду до голого тела, и она слышала свой бездумный голос: Прекрати, отстань, убирайся, и толкала его, и извивалась так, что, наконец, приземлилась на него, услышала, как воздух выходит из легких мелкого монстра, и почувствовала его ужасное дыхание прямо на лице. Он отпустил ее, и мгновение Женевьева обрела свободу.
Она повернулась и ринулась назад, пока не наткнулась на стенку клетки и не поняла, что все эти метания сделали, по крайней мере, одну хорошую вещь – левое запястье почти освободилось. Попыталась встать, но ноги ее не держали. Существо, похожее на ребенка, кралось к ней так же, как могла бы красться собака. И рычало. А потом залаяло. Во всяком случае, это было подобие лая.
«Ты не собака, – подумала она, – ты – человек».
И почему-то от этого стало только хуже.
Она снова попыталась встать, упала и потянула за веревку. Лицо было мокрым – она поняла, что плачет, – и звереныш вдруг прыгнул вперед и впился зубами в ее лодыжку. Она почувствовала, как внутри ломаются кости, вскрикнула, рванулась, ощутила, как адреналин наполняет ее кровь, как горячий обжигающий ликер, и вдруг ее левая рука освободилась от веревки, и она вцепилась в то место, где должен был быть его глаз – в пустую глазницу,– и звереныш потрясенно закричал детским голосом, а его руки метнулись к лицу. Затем он затряс головой, как мокрая собака, и снова прыгнул, разбрызгивая кровь и слюну.
Он прошелся когтями по ее животу и глубоко вцепился в него.
Ни одна собака не смогла бы провернуть что-то подобное.
Ни одна собака не смогла бы дотянуться до нее и, держась одной лапой, подтянутся поближе – при этом другая лапа была занята тем, чтобы полосовать когтями грудь жертвы.
Ни одна собака не смогла бы так ловко и разумно насесть на нее всем весом.
И последним, что Женевьева услышала в этой жизни, был голос Криса Клика, мягко повелевающий: «Выключи, сынок». И она поняла, что это конец – конец Женевьевы Ратон (никакой больше геометрии, увы), и все, о чем она думает под конец, это Дороти, моя бедная Дороти...
Брайан выключил воду и посмотрел на отца. Тот просто стоял, опустив руки. Его лицо ничего не выражало.
Затем у них на глазах собаки дружно ринулись на жертву.
Глава 33
Женщина все слышит.
Вопли, лай собак, и странный звук, словно собачий, но вызывающий замешательство. Но главным образом ее смущает девушка, что развязала ей ноги, а затем и левую руку.
Девушка осторожно дотрагивается до нее. Она явно напугана.
Девушка дотягивается до правого запястья Женщины, а затем отводит руки назад. Руки дрожат. Девушка боится дать ей полную свободу действий.
У нее есть на то веские причины.
«Наверное, я сошла с ума», – думает Пег. Но остался ли здесь кто-то в здравом уме? Точно не ее отец или брат, и у нее есть серьезные сомнения насчет матери, смирившейся со всем этим – не только с этой женщиной, стоящей перед ней, но и с тем, что стало с первой сестрой Пег, с изнасилованием и беременностью Пег, со всей этой дичью.
«Когда придет время, поедешь к тете Джоан, – так она сказала. – Никто не должен об этом узнать».
Безумие. Глупость. Мисс Ратон ведь как-то узнала.
«Так ты собираешься это сделать или нет?» – думает она.
«Да. И будь прокляты все последствия. Если женщина меня убьет, то это будет сущим облегчением».
Она делает глубокий вдох и протягивает руку.
Женщина свободна. Она трясет руками и кистями, начинающими пульсировать от боли, когда в них вливается жар крови. Девушка неподвижно стоит перед ней, как дикое животное, всеми фибрами своей звериной души желающее сделаться невидимым.
Но девушка – не дикое животное.
На одно мгновение их взгляды встречаются...
...затем рука женщины внезапно вытягивается, будто собираясь ударить или вонзить нож в живот – нет, в утробу, в ту самую потаенную ее часть, подвергавшуюся поруганию со стороны отца ночь за ночью, снова и снова. И Пег видит себя рыдающей в постели, видит, как потеет под ним, боится, что Дарлин проснется, слышит скрип кровати, чувствует, что задерживает дыхание, чтобы не чуять его запах, его вонь. Рука женщины, кажется, глубоко вонзается в стыд и боль, которые наполнили ее утробу до краев.
Рука опускается на живот.