К тому моменту, когда он наконец достиг ровной поверхности, Манетти и Гаррисон уже взобрались на половину следующего холма.
Когда же он добрался до его середины, они уже окончательно скрылись из виду.
Сам себе он сейчас казался утлой лодчонкой, плывущей по бурному морю, когда из-за вздымающихся волн не видно даже линии горизонта. С того места, где он находился, ему были видны лишь верхушки деревьев. Вздохнув, Питерс заставил себя продолжить подъем.
Старый человек, сражающийся с силой собственной тяжести. Когда он достиг вершины, его колени дрожали так сильно, что он едва не потерял равновесие и снова не покатился вниз. Постояв так несколько секунд и пытаясь отдышаться, Питерс принялся выискивать взглядом фигуры ушедших вперед парней и вскоре увидел их – они замерли и теперь смотрели в его сторону, сплотившись у кромки зарослей карликовой сосны. Ветви сплелись над тропой, будто персты молельщика. Его явно караулили. Ждали, когда старик включит первую передачу и все же догонит их.
Питерс чувствовал, что они заметили, как он сделал пару шагов вперед – уже более уверенно и свободно, ведь идти по ровной поверхности было все же намного легче. Они выждали еще пару-тройку секунд, пока расстояние не сократилось футов до пятнадцати, а затем двинулись в сторону тени, явно полагая, что теперь он уже достаточно близко – и они снова идут все вместе.
Вскоре он вступил под полог тени, давая глазам приспособиться к темноте – и почти в тот же момент услышал первый выстрел. Что-то или кто-то с силой ударило его по животу, сбивая с ног. Револьвер отлетел в кусты, а лежавшая в кармане куртки бутылка разлетелась на части, наполняя ночной воздух терпким запахом старого виски.
Ощутив новый удар – на этот раз чем-то твердым в грудь, – Питерс внял резкому, на тройку октав выше обычного, почти мальчишескому крику Гаррисона.
Голос патрульного был исполнен невероятной муки.
Женщина, удивившись не меньше их самих, оказалась все же проворнее.
И все же быстрее всех оказался Заяц – он промчался мимо шедших перед ней двух мужчин, подлетел к идущему позади них толстяку, опрокинул его на землю и вонзил ему в грудь лезвие ножа.
Она успела увидеть, отметить все это, хотя сама уже тянулась к молодому высокому мужчине с револьвером в руке. Она вцепилась в эту руку, резко согнула. Револьвер выпалил единственный раз. Ее острый нож уже пронзил ткань брюк и в мощном вертикальном рывке взметнулся от ноги, через кожаный ремень и всю рубаху, к ключице. Тело Женщины омыло горячей кровью мужчины. Землеедка уже кинулась на другого, потощее, обхватила обеими ногами его талию. Левой рукой уцепилась за плечо, садовой трехзубой тяпкой, зажатой в правой, полоснула его поперек глаз. Обостренное чутье позволяло Женщине держать под контролем всю ситуацию – она увидела, как левый глаз мужчины стек на щеку, но он все же успел приставить дуло револьвера к шее Землеедки и нажать на спусковой крючок.
Стоявший перед ней молодой мужчина рухнул на колени, явно шокированный от случившегося и сжимая вываливающиеся наружу, булькающие потроха. Голова Землеедки вдруг завалилась набок, как бутон цветка на сломанном стебле. Раздался похожий на стук дождевых капель плоп-плоп стекающих по кустам и папоротнику ошметков. Заяц смекнул, что именно сотворил этот человек. Он еще раз, для верности, ткнул лезвием ножа в грудь толстяка, соскочил с него и ринулся туда, где худой все еще пытался сбросить вцепившийся намертво труп его младшей сестры. Вдруг враг упал на спину, и труп Землеедки отвалился сам, потешно дрыгнув в воздухе всеми конечностями.
Заяц нанес очередной удар ножом.
Мужчина выстрелил снова, на сей раз в сторону леса, когда Женщина прыгнула на него, полосуя ножом грудь. Грозно крича, очередной удар она нанесла ему в шею, вспоров дыхательную трубку. Горло мужчины уродливым алым пузырем разошлось надвое, когда она рванула нож из раны. Всем телом он завалился вперед, роняя свою стрелялку, и тогда, сжав обеими руками рукоятку ножа, Женщина загнала полосу острой стали ему аккурат в макушку. Скользнув по шейному позвонку в полете, лезвие увязло у него в мозгу.
Враг мелко задрожал, из его раззявленного рта стеганул поток ярко-красной, почти что малиновой крови. Наземь он падал уже абсолютно точно мертвый.
Вокруг сомкнулась безмолвная ночь.
Кровь, покрывавшая лицо и груди Женщины, постепенно начинала подсыхать.
Это был один из тех редких моментов, когда Заяц не улыбался.
Женщина собрала оружие убитых, их револьверы.
Правда, она никак не могла отыскать револьвер толстяка. Видать, в кусты отлетел.
Несколько секунд она молча постояла рядом с телом, пристально всматриваясь в его лицо. Почему-то оно казалось ей знакомым. Вроде бы она уже видела его когда-то, давным-давно. Она смотрела, прищуривалась... но так и не вспомнила.
Его куртка в тех местах, где успел поработать нож Зайца, пропиталась кровью. Для пущей уверенности она пнула его ногой под ребра – толстяк даже не шелохнулся.
Она еще раз вгляделась в его лицо.
Человек этот представлял из себя некую загадку.
Определенно, когда-то она его уже встречала.
Оставались и другие загадки. Тот младенец, например.
Она слышала вопли женщины – они звучали где-то рядом, – и надеялась на то, что Первый Добытый все же отыскал их всех – и мальчишку, и женщину, и, главное, младенца, чей дух помог бы смыть пятно позора непролитой крови.
Больше потом никто уже не кричал.
Не оставалось ничего иного, кроме как самой пойти и посмотреть, как там дела.
Она перебросила Землеедку себе через плечо, стараясь при этом не смотреть на ее рану – не стоило глядеть на то, как умирают другие. Нехорошо это.
С безмолвно идущим следом за ней Зайцем и лежащим на плече телом Землеедки – из него продолжала вытекать все еще теплая кровь, стекавшая по ее спине и падавшая на землю, давшую девочке это имя, – Женщина направилась в сторону моря.
Люк спрятался за деревом в густой тени от высившегося над ним помоста, обозревая тропинку позади себя. Глядя на мужчину и мать, прекрасно различая обоих.
Вцепившись одной рукой в волосы Клэр, мужчина волочил ее за собой – та плакала, пыталась вырваться, спотыкалась. Потеряв терпение, он вытолкал ее вперед себя, тыча ей в затылок обухом топора и тем самым подгоняя. Она тихонько постанывала от боли.
Судя по всему, ему нравилось угрожать его матери. Причинять ей боль.
Еще никогда Люку не было так страшно, как при виде этого зрелища.
Неожиданно он вспомнил нечто такое, что уже успел давным-давно забыть. Как-то однажды он проснулся от доносившихся с первого этажа их дома громких голосов, и, спустившись, увидел мать прижавшейся спиной к дверце холодильника. Возвышавшийся перед ней отец одной рукой обхватил ее за шею, а другой сжимал стакан с какой-то жижей. Отец то отпивал из стакана, а то подносил его к лицу матери, словно намереваясь ударить ее им, и при этом беспрерывно кричал, что «не ее собачье дело», как он проводит свободное время, и что будет приходить домой – если вообще будет приходить – тогда, когда ему это заблагорассудится. А уж будет она сидеть и ждать его или нет, пусть решает сама, и вообще пускай делает все, что хочет.
При этом он часто произносил одну и ту же короткую фразу, начинавшуюся с «Еб...», но делал это как-то злобно, угрожающе, а отнюдь не так, как обменивались ею приятели Люка, когда играли на школьном дворе, и при этом сжимал шею матери, хотя она неоднократно просила его отпустить ее, умоляла: «Стивен, пожалуйста!» – и все это время, как казалось Люку, старалась сдерживаться и не плакать. Но тогда, сам того не подозревая, заплакал уже Люк, и когда это случилось и родители услышали его – отец вдруг обернулся, посмотрел на него и наконец отпустил мать.
Она тут же бросилась к сыну и снова увела его наверх. На следующий вечер она собралась было поговорить с ним. Но теперь уже ему не захотелось. Как ни странно, в эту самую секунду Люк страстно возжелал, чтобы тогда между ними все же состоялся разговор.
Именно сейчас – когда он снова страшно испугался за нее.
Мелисса вновь попыталась зареветь – и это наполнило его неменьшим страхом. Пока она только готовилась, просто негромко посапывая, но тот мужчина все равно мог ее услышать. Надо было что-то предпринимать.
Но он не знал, что именно.
Между тем расстояние между ними неуклонно сокращалось.
Мать как-то говорила ему, что с младенцами надо обращаться очень осторожно и нежно. Они такие маленькие, что их можно, даже незаметно для себя самого, поранить. Будь Мелисса одного с ним возраста, он бы попросту зажал ей ладонью рот, и все... но если он поступит так с такой крохой, то вдруг это причинит ей боль?
«Черт, да они же совсем близко!»
Мужчина продолжал крепко сжимать волосы матери, толкая ее перед собой, отчего она то и дело коротко и негромко вскрикивала, так что в первую очередь Люк услышал именно ее. И все же теперь они были действительно слишком близко от него, и потому он был просто обязан что-то сделать с Мелиссой. Люк взглянул на девочку – такая маленькая, будто щенок, – и побоялся как причинить ей боль, так и убрать руку с ее крохотного рта. Мужчина и в самом деле мог в любую секунду услышать их, а затем быстро обнаружить и схватить. По щекам мальчика ручьями текли слезы отчаяния, и все же он продолжал зажимать ей рот ладонью – нельзя ведь иначе!.. В какое-то мгновение ему показалось, что издаваемые ею звуки стали даже громче – судя по всему, Мелисса наконец поняла, что именно он делает, и теперь собиралась перейти уже на настоящий рев, извиваясь и брыкаясь в руках. «Прошу тебя, Мелисса, потерпи, прости меня, пожалуйста, прости, но потерпи хотя бы минутку», – думал он, еще плотнее прижимал ладонь к ее лицу. Она все же издавала слишком много шума. Люк очень боялся сделать что-то не так, как-то навредить ей – да и самому ему очень хотелось в туалет, давно уже хотелось, а сейчас вдруг желание это стало просто невыносимым. Но он все так же продолжал смотреть прямо перед собой, наблюдая за тем, как мимо проходят эти двое – мужчина и его мать. Материнский голос казался ему тонким, пронзительным, и в какой-то момент дикарь особенно сильно дернул ее за волосы, отчего она едва не упала, но все же удержалась на ногах. Они побрели дальше, заглушая криками и шорохами плач Мелиссы. Только тогда до него дошло, что мать вторично спасла ему жизнь.