Я всхлипнула, а затем беззвучно заплакала. Безжалостный доктор же спокойно продолжил свой рассказ:
— Уже этот факт говорит о том, что Носов по натуре своей — вовсе не убийца. Он даже совсем не жестокий человек. Полагаю, до событий этого года вы бы и не могли так о нем думать, верно, Алла Вадимовна?
— Я вообще никогда о нем не думала, — ответила я, подавляя очередной всхлип. — Никак не думала.
— А он думал только о вас. — Филипп Филиппович вздохнул так, словно Носову сочувствовал куда больше, чем мне. — Это противоречие и стало причиной его… и не только его, разумеется… трагедии.
— Я поняла вас, — наконец более спокойно сказала я. — Ну так и что же дальше? Уж не предлагаете ли вы мне пожалеть Носова? Или пытаетесь убедить меня в том, что в кошмаре, который случился, никто, мол, и не виноват?
— Виновата болезнь Носова, — отчеканил доктор. — Но не он сам.
— Я никогда с вашим мнением не соглашусь, — прошипела я.
— Вы не дослушали самого интересного, — произнес он так, словно пересказывал сюжет занимательного фильма. — Что, по-вашему, испытывал Носов сразу после убийства?
— Его переживания мне абсолютно неинтересны! — рявкнула я. Однако с места не встала, и Филипп Филиппович, никак не отреагировав на мой выкрик, неторопливо продолжил расписывать историю болезни своего пациента. Он будто понимал, что расскажет мне сегодня все, что посчитает нужным, а я не найду в себе силы уйти, пока не выслушаю его до конца.
— Сразу после совершенного преступления Носов испытывает сильнейшее потрясение. В эту минуту он словно бы ненадолго выздоровел. И тут его не могло не шокировать случившееся. Он, Носов, человек из тех, про которых говорят: «мухи не обидит», вдруг совершил самое страшное преступление из возможных — лишил жизни себе подобного! Он не может поверить в свершившееся, ему остается только надеяться, что ему приснился ночной кошмар, от которого вскоре, проснувшись, можно будет с облегчением избавиться. Но сидеть на месте в ожидании пробуждения он не может. Он инстинктивно принимается заметать следы своего преступления. Впрочем, он хотел скрыть их не столько от закона, от других людей, сколько от самого себя, от своего сознания. Он вытаскивает мертвое тело из дома на улицу, с тем чтобы закопать его. Но заметьте: он не закапывает его на открытом пространстве, а делает это в небольшом сарае. Ему настолько стыдно за то, что он совершил, перед всем миром, перед природой, перед небом над головой, что он прячется ото всего и от всех в жалкую дощатую будку. И туда же решает спрятать плачевный результат своего не имеющего оправданий поступка…
Тут уж я не выдержала:
— «Плачевный результат»! Доктор, у вас, кажется, полностью атрофировано чувство сострадания! Или вы можете испытывать его только по отношению к вашим психопатам-пациентам. А каково мне сейчас выслушивать ваши абсолютно наплевательские, неподобающие речи — это вам и в голову не приходит!
Но психиатр, кажется, и в самом деле не понимал, насколько отвратительны те слова, которые он находил для своего гнусного рассказа. Он лишь развел руками:
— Простите, Алла Вадимовна, я лишь пытаюсь изложить вам этот крайне затруднительный случай наиболее доступным образом… Так я, с вашего позволения, продолжу. Сокрыв, стало быть, следы своего преступления, Носов впадает в ступор. Именно в этом состоянии вы, Алла Вадимовна, и застаете его, когда приезжаете в ту злополучную ночь на дачу. Однако с того момента, как вы уехали, и до того, как за Носовым приехала милиция, в нем происходит радикальный переворот. В своем сознании он полностью перевоплощается в товарища Уткина! И когда милиционеры спрашивают его, кто он такой и что здесь делает, он абсолютно искренне отвечает: «Я Устин Уткин, хозяин этой дачи».
— Вам-то откуда знать, насколько искренне он отвечал? — резко возразила я. — Вы, что ли, там присутствовали? Тоже ездили его арестовывать?
— Алла Вадимовна, — с легким укором произнес психиатр, — я ведь провел с ним не один час в беседах. Поверьте, Носов совершенно искренен. Я, как вы понимаете, по роду занятий регулярно сталкиваюсь с попытками симулировать психическую болезнь. Поверьте, всякого подобного симулянта крайне легко разоблачить. Носов не симулирует! Знаете, какова была его версия происшедшего? «Ко мне, Устину Уткину, — рассказывал он, — неожиданно явился на дачу бывший однокашник Носов. Я его, конечно, впустил. Ночью он застрелился на моем участке — и я в панике закопал его труп. Поэтому меня и арестовали, но, поверьте, я невиновен! А Носовым вы тут в милиции считаете меня потому, что таковым меня назвала моя гражданская жена Алла Лавандова. Зачем ей это нужно, ума не приложу, но все это подлый обман…» и так далее.
— А что он сказал насчет Фигуркина? — спросила я. — Он ведь тоже сюда приходил — и опознал в нем Носова!
— У Носова нашлось, что сказать в оправдание. Он стал уверять, будто вы подговорили товарища Фигуркина…
— Какая чушь! — фыркнула я.
— И Носов то же самое повторял, — сказал Филипп Филиппович. — «Я не понимаю, зачем им это нужно, — твердил он. — Это чушь, полная чушь!» Посчитав себя товарищем Уткиным, он стал вести себя как совершенно нормальный человек. За исключением того, что придумал себе всю предыдущую жизнь и собственную личность. А все, что касается настоящего Носова, он как бы стер из своей памяти. Однако с моей помощью, — не без гордости добавил психиатр, — сейчас он постепенно идет на поправку. К нему возвращается осознание того, что на самом деле он — Носов!
— То есть как это? — опешила я. — Хотите сказать, он уже начал выздоравливать?
— Вот именно! — радостно подтвердил доктор. — Конечно, процесс выздоровления долгий, но на данный момент у Носова очень хорошие шансы на то, что рано или поздно к нему вернется его личность и, соответственно, он будет излечен.
— И окажется на свободе, — мрачно добавила я.
— Да, вероятно, — даже не стал возражать психиатр. — Но на свободе он окажется, только когда будет полностью здоров! А полностью здоровый Носов опасности ни для кого не представляет.
— Мне все ясно, — сухо сказала я. — Кроме одного: зачем вам понадобилась я? Зачем вы мне все это изложили? Или вам доставило удовольствие измучить меня своим красочным рассказом о моем горе? Вы хотели насладиться впечатлением, которое произвели на меня ваши многочисленные доводы, якобы оправдывающие Носова?
— Ну что вы, Алла Вадимовна, — протянул он. — Я вовсе не садист, что вы! Я лишь посчитал правильным ничего от вас не скрывать. К тому же вы мне весьма помогли…
— Чем же? — неприязненно воскликнула я.
— Вашими комментариями, уточнениями, ответами на мои вопросы, — ответил Филипп Филиппович. — Этот разговор с вами помог мне сформировать еще более подробную картину заболевания Носова.
Прекрасно! Я ему еще и помогла укрепиться во мнении, что Носов — лишь несчастный страдалец, которого надо поскорей вылечить и отпустить!
— Что ж, — изо всех сил сдерживаясь, сказала я, — на этом все?
— На этом все, — дружелюбно подтвердил доктор.
Я встала и, не прощаясь, ушла.
22.5.62
Весь вчерашний день и бо́льшую часть ночи я переваривала то, что услышала от Филиппа Филипповича. И к утру наконец переварила. Меня внезапно осенило, что я могу, должна, да и просто обязана сделать. Насчет самих действий, которые мне надлежало предпринять, у меня пока были лишь смутные догадки. Но цель уже была вполне определенной — мне во что бы то ни стало следует добиться суда над Носовым и вынесения ему справедливого приговора.
Первым делом я позвонила Всеволоду Савельевичу и договорилась с ним о встрече. Он охотно согласился и даже выразил готовность принять меня в то время, в какое удобно будет мне. В итоге я побеседовала с ним еще до обеда — и этот разговор оказался для меня крайне полезным. Когда я вышла из его кабинета, я уже отчетливо представляла себе план своих дальнейших действий.
Как я и ожидала, Всеволод Савельевич в данной ситуации оказался полностью на моей стороне. Или, по крайней мере, сделал вид, что это так, — но я ему благодарна в любом случае.
— Да, — сразу сказал он, — мне тоже кажется, что Носов симулирует болезнь.
— Однако ваш Филипп Филиппович уверен в обратном, — вздохнула я.
— Факт, — не стал спорить Всеволод Савельевич.
— И что — над ним, над Носовым, действительно не будет теперь суда?
— Как ни печально, дело идет к этому, — подтвердил следователь.
— Но к чему именно? Филипп Филиппович просто перевезет его из тюрьмы в психиатрическое заведение?
— Видимо, так.
— А почему же он этого еще не сделал?
— Еще не все процедуры соблюдены, — пояснил Всеволод Савельевич. — Пока что ведется следствие, а значит, подследственный еще не может быть отпущен на лечение. Нужно дождаться официального заключения экспертизы на его счет.
— Но, стало быть, сейчас за Носова еще отвечаете вы? — спросила я. Во мне уже начала пробуждаться смутная надежда на то, что не все потеряно.
— Да, можно сказать и так, — кивнул следователь. — Сейчас отвечаю я. Но что я могу? Не убью же я его собственноручно.
— Ну а потом же как? — допытывалась я. — Сейчас Носов — подследственный, но стоит Филиппу Филипповичу щелкнуть пальцами — и он уже станет не подследственным, а пациентом. Так, что ли?
— Я же говорю: будет экспертиза, — терпеливо объяснял Всеволод Савельевич. — Это как суд, но медицинский. Без свидетелей, без прокурора, без адвоката. Просто собирается комиссия психиатров, которой предстоит установить, отправлять ли подследственного в лечебницу — или признать здоровым и судить.
— Ясно, но ведь на эту комиссию можно как-то повлиять.
— Не думаю, — покачал головой следователь. — Они полагаются только на свое мнение. А поскольку Филипп Филиппович в своих кругах очень уважаемый человек, его позиция вряд ли будет оспорена такой комиссией.
— Ну а сам Носов? — не отступала я. — Если именно он еще до экспертизы изменится? Станет вести себя как совершенно здоровый человек! Такое поведение повлияло бы на решение комиссии?