Оглядев группу людей, горбун, еле удерживаясь на ногах, спросил заплетающимся языком:
— Кто вы и что вам нужно?
Тут безумцы окружили его и стали говорить возбужденно, дрожа, спеша и перебивая друг друга: мы хотим к тебе, пригласи всех покойников и устроим праздник. Наш доктор отлично устраивает елку и нам дают чай и все. Мы пойдем, куда хочешь, только дай нам чаю и шапки, мы без шапок…
Бедные безумцы озябли; у них зуб на зуб не попадал от холода. Пока они не видели жилья, они шли неведомо куда, но наткнувшись на сторожку, были охвачены животной жаждой тепла и отдыха. Один только Новосельцев, схватив горбуна за его костлявые руки, стал шептать:
— Неужели здесь, где лежит столько несчастных, никому нельзя ничем помочь, скажи?
— Здесь не твое дело, а мое, — ответил, еле выговаривая слова, пьяный горбун, — я здесь наблюдаю, вы у меня все здесь на учете. Вы с какой линии? — спросил он серьезно безумцев. — И чего вы сегодня поднялись? Разве сегодня время для этого? В сочельник ваш брат должен тихо лежать; это в ночь на Светлое Воскресенье можно.
— Нет, нет! — заговорили беглецы. — Ты не говори этого, пусти нас, пусти, — и они рвались в дверь сторожки.
— Вот это мне нравится! — воскликнул горбун. — Что вы у меня будете делать? Разве можно покойникам ко мне ходить? Вам с кладбища нельзя никуда отлучаться, ступайте, ложитесь по местам.
— Нет, нет, там елка, елка! — завопил истерично Левин, и действительно, безумцы заметили через окно сторожки сверкавшую горевшими свечами елку. Словно огонь разлился по крови безумцев, такое магическое впечатление произвел на них вид зажженной елки. Они стали просить горбуна, толкать и неистово, полные необыкновенного влечения, рваться в сторожку, где их безумную фантазию манила незабвенная елка, таящая в себе всю сладость воспоминаний, детских, счастливых дней, ласки матери и тепла домашнего очага. Бедные люди так трепетали, возбуждение их было так велико, что горбун сжалился над ними:
— У меня доброе сердце, и в праздник я вам не могу отказать. Только — чур, когда петухи прогорланят, марш по местам, а то сердиться буду.
— Да, да, елку, елку… — лепетали безумные, словно очарованные, и, ворвавшись в жаркую сторожку горбуна, стали толкаться около небольшой елочки, установленной на сундуке; елка была убрана цветной бумагой, лентами и свечами.
Больные трогали елку за ветви, ощупывали, целовали ленты и были в неописанном, настоящем, безумном восторге. Они схватили друг друга за руки и, блаженно улыбаясь и смеясь, шептали: «Елка, елка, какое счастье!» и жались к освещенному деревцу. Горбун же стоял и с удивленным, но вместе с тем довольным выражением лица наблюдал за своими неожиданными гостями.
— 20 лет я здесь живу, начальствую над ними, а в первый раз мне приходится видеть, чтобы покойники за елкой гонялись. Ишь, чуть не съедят ее! — пожал плечами горбун. — И пришло мне в голову на память о детках моих елочку зажечь; оказалось, что это для них Бог надоумил меня… что же, пусть покойнички повеселятся, они ведь тоже из христиан.
Как вдруг, в чистом морозном воздухе, издали донесся глухой, но сильный удар ружейного выстрела. Горбун вздрогнул и удивленно стал прислушиваться, а восторгавшиеся безумцы как-то инстинктивно остановились. За первым выстрелом последовал другой и третий и тогда безумные заволновались и зашевелились.
— Убивают кого-то, убивают, — заговорили они.
— Что за притча? — сказал горбун. — Откуда это стрельба ночью? не произошло ли что-нибудь в тюрьме, она здесь недалеко, за оврагом. Пойду я посмотрю, что там творится. А вы, детки, тушите елку да и на покой ступайте… не надоело вам еще валандаться на этом свете, что вы на всю ночь зарядили около елки кружиться?
Горбун вышел из сторожки, прислушиваясь к трещавшим в воздухе выстрелам, все учащавшимся и приближавшимся. Он хотел было пуститься в рассуждение по этому поводу, как вдруг неописанное изумление и ужас выразились на его уродливом лице. Пред ним в нескольких шагах от сторожки лежал в окровавленном снегу труп его черной мохнатой собаки Лизки. Гневом и горем исказилось лицо старика при виде своего старого друга, лежавшего перед ним с перерезанным горлом. Он поспешно бросился к черневшему на снегу в нескольких шагах другому предмету, и другой яростный крик вырвался из горла горбуна; пред ним лежала другая, ему неизвестная собака, оказавшаяся Плутоном. У бедного животного также было перерезано горло. Старик словно обезумел; он не мог ничего понять, его мозг не в состоянии был усвоить этот случай, он не мог себе представить, кто здесь на кладбище ночью, где кроме него нет ни одного живого человека, где лишь одни покойники, кто вздумал зарезать этих двух собак. Покойники на это не способны, в этом горбун был уверен. Откуда же взялись здесь злодеи? — с беспредельным негодованием спрашивал он.
Но не долго мог задумываться об этом старик, так как заметил, к своему увеличивающемуся ужасу, что выстрелы, наконец, стали раздаваться у самого кладбища.
До него начали доноситься крики и голоса, говор целой толпы, который здесь ночью на кладбище старик слышал первый раз за двадцать лет. Он не знал, бежать ли ему; его охватил неимоверный ужас, хотя до сих пор он никого не боялся. У горбуна отнялся язык, приросли к земле ноги и застыло все тело, когда он увидел, что со всех сторон на него надвигаются человеческие фигуры, бегущие и лавирующие между деревьями и крестами. Как глазами мигали, то появляясь, то скрываясь, огоньки их фонарей.
Если бы перед горбуном внезапно открылись все могилы и встали все покойники, ожили бы и стали надвигаться на него, он не был бы так изумлен, как изумился неожидан-ному появлению неизвестных людей… Еще больше возросли его удивление и ужас, когда перед горбуном заблестели освещенные луной штыки ружей и металлические пуговицы на шинелях. Еще несколько минут — и горбун оказался окруженным целым отрядом крайне взволнованных солдат; лица их были бледны, солдаты тяжело дышали и заговорили все сразу, тормоша старика.
— Только что из тюрьмы бежало десять каторжников, следы ведут прямо к тебе на кладбище. Им больше негде спрятаться. Ты, старик, их укрыл. Сознавайся, или мы твою сторожку и все могилы перероем. Они в серых шинелях и без шапок, — яростно кричали солдаты.
Задрожал горбун, и лицо его исказилось злобой. Он все понял теперь, все сообразил, догадался, кто зарезал Лизку и чужую собаку.
— Так это вот какие покойники?! — прошептал он. — Постойте же, собачьи сыны, я вам покажу, как морочить старика, я вам дам елку; ишь, какого мне туману напустили… Чего ж скрывать, — обратился он к солдатам, — дичь у меня в сторожке; елкой они забавляются, как дети, собак у меня порезали, за покойников себя выдали, самозванцы проклятые… — злобно погрозил горбун кулаком по направлению к сторожке.
Его не слушали больше солдаты; часть их бросилась в сторожку, и сейчас же с криками торжества солдаты стали вытаскивать оттуда безумных. Страшный и неимоверный испуг охватить больных; лица их были ужасны, глаза рвались из орбит, на губах кипела пена. Они бились в дюжих руках солдат, которые были взбешены ночной тревогой, волнением и перспективой попасть под суд. Им казалось, что их жертвы, находящиеся в безумном припадке, сопротивляются. Солдаты стали вязать их и уносить быстро через кладбище, несмотря на их вопли.
— Все десять налицо! — радостным голосом кричал унтер-офицер, предводительствовавший отрядом. — Чуть-чуть мы не влетели; хорош был бы и поручик за то, что ушел с дежурства на ужин в город, да и мы получили бы на елку гостинца.
Тревога унтер-офицера прошла, и он сделался после минования опасности очень слово охотливым.
— Ну, а ты, старик, ступай с нами, — сказал унтер-офицер горбуну, ты должен будешь показание дать.
Горбун ни слова не сказал, только голова его еще глубже вошла в его плечи, и он последовал за солдатами.
Скоро затих последний шум удалявшегося отряда, но не более четверти часа кладбище казалось пустым. Из небольшой деревянной часовни стали выходить, тревожно оглядываясь, какие-то люди. Они были в серых шинелях и без шапок, лица у них были бледные и испуганные.
— Ну, теперь уж пропали мы для них, обратился радостно старик-каторжник к товарищам, — до утра они с нашими спасителями повозятся, пока раскусят, в чем дело, а там уже нас не найдешь…
И беглецы, быстро перебравшись через ограду, скрылись в овраге…
МЕРТВАЯ СВЕЧА[6]
— Что ж, Колька, так мы и останемся на Рождество без всего? — с тоской в голосе сказал Сашка Солдат, обращаясь к своему товарищу, лежавшему на полу, на рваном пальто. Сам же Сашка Солдат, названный так потому, что был дезертиром, лежал на большой корзине, на куче всякого тряпья. Оба товарища смотрели с мрачным отчаянием в закоптелый потолок, словно надеясь прочесть ответ на свои грустные думы. Сашка Солдат задал свой вопрос после долгого тяжелого раздумья о тяжелом положении накануне праздника, давившего и мучившего их массой потребностей и желаний. Рождество заставало приятелей в холодной конуре, без денег, водки, пищи и обновок, то есть без всего того, что необходимо иметь каждому человеку в такой день. Праздник надвигался на них всей тяжестью традиционных потребностей и настроений, и парни чувствовали себя в отчаянном положении. Они не могли себе представить, не могли примириться с мыслью, что они будут лишены на Рождество того, в чем они нуждаются.
— Хоть подыхай! — мрачно вздохнул Сашка. — Ну и времена!
Дезертир в сильнейшей досаде плюнул далеко от себя.
— Как будто отрезано, — присовокупил тем же безнадежиым тоном Колька, — ни одно дело не дается, все срывается; то собаки помешают, то черт какой-нибудь проснется и гвалт подымет, то городовой наскочит, то дворник — не везет, одним словом, и больше ничего.
— Бывает так, что «фарта» нет, тогда ни за что нельзя браться. Слава Богу, что все дела срывались благополучно, а то изволь теперь на Рождество в тюрьме сидеть, — сказал Сашка.