Подавленные, бледные, мы молчали, больше чувствуя, чем анализируя, события, с которыми столкнула нас судьба. Нам было не по себе, как будто стыдно, хотя мы не были повинны в разыгравшейся драме. Возвратил нас к реальной жизни сыщик, уже чувствовавший себя царем положения.
— Следует немедленно произвести у него обыск, и мы найдем труп, — сказал он. — Повар спрятал его, чтобы в удобное время унести в город и похоронить по христианскому обряду. Теперь же, видя нас, он должен принять меры, чтобы скрыть труп. Пора покончить нам с этим проклятым делом, не ночевать же здесь.
Мы вздрогнули пред предстоящим финалом этого ужасного случая, но согласились, что пора приняться за наши обязанности. Мы покорно последовали за сыщиком в подвал, где помещалась кухня, и я не мог сдержать мелкой, нервной дрожи. Я с трепетом ждал предстоящей сцены, я боялся взрыва отчаяния у бедного солдата, его горя и слез. Моя фантазия уже учитывала все это и рисовала душу потрясающую картину.
Томимый неясным, но тяжелым предчувствием, я вошел вслед за другими в обширную, слабоосвещенную, казенного типа кухню с огромной плитой и печью, громоздкими столами, табуретами и скамьями, грудою дров, разбросанными горшками и котлами, с темными полками на стенах, грязью, копотью, паром и чадом.
Мы сразу отыскали глазами Воликова. Он сидел в темном углу на скамье, склонившись головой на стол. Казалось, он заснул.
Сыщик немедленно приступил к делу.
— Воликов…
Повар сразу, словно его укололи, вскочил и устремил на нас взор, полный беспокойного внимания. Его красные, словно налитые кровью глаза казались крайне утомленными, но, вместе с тем, в них жило какое-то странное, очень сильное выражение, которого я не мог тогда понять.
— Воликов, говори прямо, где труп твоего брата?
Повар не испугался; его мрачные, воспаленные глаза с ненавистью, дерзко, почти вызывающе смотрели на нас. По вздувшимся жилам на шее видно было, что в нем бурлит и рвется наружу какой-то порыв. Он не отказывался и лишь тоном глухого презрения произнес:
— Найдите!…
Сыщика, в противоположность нам, мало трогала личность преступника.
— Приступим к обыску, — предложил он, и мы в знак согласия кивнули ему головами. Он забегал по кухне, роясь во всех закоулках, разбросал дрова и кучу старых тюфяков, почему-то попавших в кухню, заглянул в печь и наконец, почти обескураженный, бросил взгляд на печь, где виднелась постель Воликова, состоявшая из наваленных в кучу грязной подушки, тулупа, шинели, какого-то темного рядна, служившего, вероятно, вместо одеяла, и тонкого, сбитого, как блин, сенника…
Подчиняясь какому-то наитию, сыщик вскочил на плиту и стал шарить на печи, но, по-видимому, он не нашел ничего интересного, потому что поворотил к нам свое недоумевающее лицо и готов был уже соскочить на ноль. Но как-то скорее машинально, чем сознательно, он просунул руку под подушку и лицо его сразу изменилось…
Глаза его широко раскрылись от безграничного удивления, и несколько секунд он продержал руку под подушкой, как будто желая угадать, на что он наткнулся, и наконец он вытащил руку…
Дикий, потрясающий, холодящий кровь и душу крик, на какой только может быть способен человек, подвергшийся внезапному припадку смертельного ужаса, вырвался из груди сыщика и заставил всех нас помертветь от потрясения, но то, что мы вслед за этим увидели, парализовало нас страхом, недоступным человеческому описанию…
Сыщик держал за волосы человеческую голову с синими веками и щеками и клочьями черного мяса вместо шеи… Весь содрогнувшись от пароксизма ужаса и отвращения, он швырнул от себя страшную находку, и мертвая голова полетела в нашу группу…
Мы не выдержали. Подхваченные в свою очередь стихийным, чисто животным, уничтожающим мысль и волю страхом, мы все бросились вон из кухни. Но тут другой, способный свести с ума вопль приковал нас у порога к месту.
Перед дверью стоял повар. Он поднял руки кверху и неистово, в безумном восторге орал. Он был неимоверно страшен в своем яростном торжестве, и в первый момент я едва не упал. Но затем это обилие непостижимых ужасов, волной захвативших нас, внезапно привело всех в себя, инстинкт самосохранения возвратил нам сознание действительности. И вслед за пережитыми потрясениями мы перешли к неожиданной ярости…
Мы почти подняли на воздух безумствовавшего повара и отбросили его в угол. Мы были способны задушить его.
— Где труп, негодяй? — завопил я в припадке бешенства.
Лицо повара исказилось торжествующей злобой победителя; прижавшись к углу, он голосом, полным нестерпимой ненависти, швырнул нам ясно, с каким-то сладострастием, отчеканивая каждое слово:
— Вы съели его сейчас за ужином, и вот вам осталось еще на завтра…
Указав рукой на куски мяса на столе, он разразился неистовым хохотом безумца и с глухим стуком повалился в страшном припадке на пол…
СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ[2]
Сыщик Лещинский, читавший внимательно газету, вдруг вздрогнул и произнес с заметным волнением:
— Огнем уничтожен замок Гагеншмидтов.
Мы невольно заинтересовались этим, прочитанным сыщиком в газете, случаем и я не удержался от вопроса:
— Этот замок, вероятно, вам знаком по какому-либо преступлению, которое вам пришлось раскрывать?
Лещинский сидел несколько минут в задумчивости и мы с нетерпением ждали его ответа. Мы чувствовали, что нас ждет какой-либо рассказ об одном из бесчисленных и разнообразных похождений старого сыщика.
Лещинский, продолжая, по-видимому, о чем-то вспоминать, медленно закурил папиросу, затянулся два раза, стряхнул пепел в предназначенное для этого медное ведерцо и тогда, словно про себя, начал:
— Из всех кровавых событий, которые я встречал на своем длинном веку, это, несомненно, самое удивительное. Весь интерес этой исключительной драмы заключается не в количестве поглощенных ею жертв, а в ее необъяснимости. Если бы я сам не был очевидцем этого, скажу прямо, сверхъестественного происшествия, я бы ни за что не поверил моему рассказу и знаю, что и вы ему не поверите, и я вас за это не буду осуждать. Такому рассказу нельзя поверить, потому что до сих пор я сам иногда сомневаюсь, происходило ли оно в действительности, не был ли это сон, галлюцинация или просто период моего безумия, — до того все это было необычайно. Меня до сих пор приводит в ужас не кровь, не трупы, — о, я их видел много в течение моей жизни, — а ужасает только эта необъяснимость. Скажу откровенно, эта таинственность отказалась не по моему разуму, это было вне моего искусства, где чертовщина смешалась с реальной правдой и где впервые меня пронял настоящий страх. Итак, слушайте и… и не верьте мне.
Это было вскоре после первой революции в России. Однажды в моем кабинете появился благообразный, высокий старик с суровым лицом, тщательно выбритый, с густой седой шевелюрой. Он, по-видимому, был очень стар, но в то же время совершенно бодрый, крепкий, так и хочется сказать: могучий. Тут ярко выражалось соединение сил характера и воли с силой физической. Он держался прямо, говорил громко, смотрел своими серыми глазами властно и твердо, прямо вам в глаза и, во время беседы, редко отводил взор в сторону.
Мы поздоровались. Я пригласил его сесть и сказал ему откровенно:
— Несомненно, вы явились по серьезному делу. Для каждого дела у меня должно быть столько времени, сколько оно требует, но не больше. И потому прошу вас, говорите все. Спокойно, просто и коротко. Я вижу по вас, что вам это не будет трудно.
— Я иначе не умею говорить, — ответил старик совершенно мне в тон, что сразу подкупило меня в его пользу, и немедленно приступил к делу, не спеша и без пауз. — Меня зовут Герман Гагеншмидт, я владелец имения «Гагеншмидт» в Курляндии. В последнее время я стал объектом какого-то таинственного шантажа. Другой на моем месте давно бы пал духом, но я не из таких людей и не желаю понимать никакой чертовщины.
— Чертовщины? — улыбнулся я. — Разве чертовщина существует?
— Я не знаю, что это такое. Для выяснения этого я и пришел к вам, — ответил старик. — Но я знаю, что я стал от неизвестных негодяев получать подметные, угрожающие письма.
— Ну, — вздохнул я облегченно, — это в настоящее время модное явление.
— Да, но не при таких обстоятельствах, как у меня. Письма неизвестно каким образом проникают в мой кабинет, ключ от которого всегда находится при мне. Я знаю все вопросы, которые вы намерены мне задать, и отвечаю вам на них. Кабинет мой изолирован и имеет одну дубовую, обитую медью дверь из моей спальни. Он на втором этаже моего замка, имеет всего одно окно, которое не отворяется. Для того, чтобы дойти до моего кабинета, необходимо пройти почти через все главные помещения замка, и это невозможно, чтобы остаться незамеченным. Второго ключа от двери ни у кого нет. Письма попадают в мой кабинет ночью, когда я сплю перед запертою дверью в мой кабинет. Один раз я даже запечатал кабинет и наутро нашел письмо на письменном столе.
Тут старик сделал легкую паузу и как-то нажал свой взгляд на мой удивленный, вопросительный взор, словно давая мне время усвоить его рассказ, и затем почти закричал с оттенком гнева:
— Одним словом, никто в мой кабинет не может пройти, слышите, это абсолютно невозможно, невозможно, невозможно…
Гагеншмидт боролся с одолевающим его волнением. Глаза его налились кровью, но возбуждение его выразилось только в некоторой торопливости речи. Он продолжал отвечать на мои мысленные вопросы и его ответы производили на меня необыкновенно сильное впечатление. Я стал чувствовать, что мое искусство сыщика, мои теория и опыт начинают терять почву. Дело стало меня уже пугать.
— Письма появлялись на моем столе с известными промежутками времени. Иногда раз в неделю, иногда раз в две недели, а бывало, и по два раза в неделю. Они писались в моем кабинете, а не приносились уже готовыми. Они написаны на моей бумаге и моим карандашом. После первых двух писем, я унес из кабинета все чернила, ручки, перья, карандаши и всю бумагу, на которой можно было писать. Но, когда я все уносил, я заметил исчезновение большого красного карандаша. Этим карандашом негодяи писали мне письма на похищенной у меня бумаге.