— Я? — удивлялся он. — Я, кажется, тебя не трогал и к тебе не стремился. Ты меня похитил с кладбища и притащил сюда. Ты ведь меня искал, значит, я тебе нужен.
Я не нашел, что сказать черепу. Он был прав, и виновато, едва не плача, я только мог проговорить:
— Мне страшно!
Я словно просил помощи у того, кто окутывал меня этим ужасом. И меня достигло то впечатление, которое было вызвано в черепе моими словами. Я получил такой ответ:
— Почему ты меня боишься, что во мне страшного? Ты на меня бросаешься, швыряешь, бьешь меня, тогда как я тебя не трогал, не обижаю и, вообще, не причиняю тебе никакого вреда.
— Я не знаю, что со мной, почему я притащил тебя сюда и не знаю, что ты от меня хочешь и что со мной будет.
Я находился в крайне подавленном состоянии, и все мое внимание, чувство и зрение было сосредоточено на лежащем у моих ног черепе, который определенно приобрел надо мной власть. Я сознавал, что я теперь подчинен ему и что я никогда не освобожусь от этого подчинения. Я не понимал значения этой силы, но она вызывала во мне ужас неимоверной ненависти к этому обрубку скелета, куску бывшего человека. А череп, между тем, дал мне следующий ответ:
— Я от тебя ничего не хочу. Я меньше всего стремился к тебе. Но ты стал нуждаться во мне, и вот я здесь! Уже до того, когда ты нашел меня, ты меня уже чувствовал в себе, приближался ко мне своей душой, искал меня ею и только вследствие этого ты отправился на кладбище и набрел на меня. В жизни нет случайностей, в ней все согласовано, она состоит и творится вся из результатов предыдущего. И я явился отвечать тебе на твои вопросы, от решения которых теперь ты зависишь. Ты меня боишься, хотя я твоя необходимость и твое спасение; я принес тебе правду, которую ты хочешь обойти, но к которой неизбежно толкает тебя твоя жизнь.
Я все понимал и слушал череп без протеста и жалобы. И чем более я убеждался, что он прав и что он мне лишь объясняет то, что я чувствовал раньше всем своим существом, тем сильнее рвалась из моей души ненависть к нему.
— Я знаю, — прошептал я в острой тоске, — ты моя смерть.
Я понимал, что со смертью трудно бороться, что она в конце концов неизбежна, хотя борьба с ней необходима. Но я никогда не предполагал, что я с ней когда-нибудь встречусь так ужасно просто, лицом к лицу. Вот почему я так растерялся, когда сообразил всю сущность моей истории с черепом.
— Ты моя смерть, ты моя смерть, — твердил я.
Я больше ничего не видел, даже силуэтов моей комнаты и мебели, даже кровати, на которой я сидел. Я созерцал только череп, дальше его и вокруг него уже для меня ничего не существовало. Он же продолжал:
— Я твоя совесть; вы, люди, меня потому боитесь, что я все знаю, даже то плохое, что вы не делали, но к чему были способны, что желали делать, но, по различным причинам, не совершили.
Чем более увеличивалась опасность, тем безумнее металась во мне моя неистовая ненависть к черепу. И когда я убедился, что он все знает о жизни моей души, моя ярость была равна моему ужасу.
— Теперь я тебя уже не оставлю, ты дошел до той точки твоей жизни, когда человек нуждается во мне для того, чтобы я ему заменил его самого.
— Ты моя смерть, ты моя смерть! — беспрерывно лепетал я в страдании перед смертью, изнемогая от могучей потребности спастись от нее, продолжать жизнь. Мою мысль и душу освещала одна мысль, что только уничтожением черепа, вместе с находившейся в нем моей совестью, я уничтожу конец моей жизни и стану свободным, и что я потом ни буду делать, как ни буду жить, я буду спокоен, не буду бояться будущей жизни и смерти и достигну наконец полного человеческого счастья.
И одновременно во мне жили два разнородных чувства: страх перед смертью и трепетная надежда на бессмертнуго жизнь. Затаив в себе волнение и присмирев, я стал медленно, в последней надежде, шарить около себя рукой, потому что, на счастье, я вспомнил одно обстоятельство, которое в последнюю минуту влило в меня острую надежду на благополучный исход моего приключения.
Я искал мой топорик, которым я колол щепки и забивал гвозди. Этот топорик всегда лежал около печки сейчас же у моей кровати, в том конце, у которого я сидел. Я очень скоро ощутил его пальцами, и холодок его лезвия настоящей радостью промчался по моим нервам. Еще минута, и ручка топора была уже твердо зажата в моей руке. Я старался, в неимоверном напряжении всей моей воли, не выдать себя ни одним движением. Моя хитрость оправдала себя, череп не выразил никакого беспокойства, тени его орбит по-прежнему с холодной печалью глядели на меня. И, я, чтобы до конца обмануть его внимание, еще с большей тщательностью вглядывался в его скулистые черты, и наконец, когда я был уже в себе уверен, я внезапно опустился перед черепом на колени, взмахнул тяжестью топорика, и через секунду его лезвие со страшным ударом впилось в середину темени врага. Череп крякнул, отшатнулся и хотел было ускользнуть от второго удара, но я наложил на него другую руку, задержал его и стал наносить топориком беспощадные удары.
Тут решалась моя участь, и нельзя было промахнуться, необходимо было довести преступление до конца. Проклятый череп трещал под моими ударами, его кости ломались с сухим и жестким треском, кровь заливала мои руки и наконец, когда я увидел его окровавленные куски с самоуверенными орбитами по обеим сторонам моих колен, я вскочил на ноги, швырнул топорик на пол и быстро выбежал из комнаты. Затем я, весь дрожа от волнения, быстро оделся, запер на замок дверь и со всех ног бросился вон от проклятого места с тем, чтобы больше никогда туда не возвращаться и начать новую счастливую жизнь после такой победы, какой еще не удостаивался ни один человек на свете.
Я стал шататься по городу, опьяненный своим успехом, почти счастливый, с взбитыми нервами, без усталости. Но затем, постепенно, мое душевное настроение стало как будто понижаться. В душу мою снова стал возвращаться страх. Еще не светало, кругом было тихо, ночь рождала свои безмолвные и жуткие звуки и я почувствовал, что я окружен вселенной, необыкновенно страшной своей темнотой и бесконечностью, в которой я оказался одиноким и беспомощным, без угла и пристанища. И в то же время власть черепа снова приближалась ко мне, череп стал опять влечь меня к себе с той же силой, как до моего преступления, и я постиг, что преступление мое было неправильное и бесполезное, что я допустил безумную, непоправимую ошибку, которая должна погубить меня и привести к тому концу, от которого я хотел убежать и спастись. И, блуждая по городу, садам, по всем закоулкам и площадям, я неимоверно страдал от сознания того, что спастись я мог только тогда от гибели, если бы я не отходил от черепа, сторожил бы его, сделал бы его своим пленником и ни на минуту, ни на миг не расставался бы с ним. И все это давалось мне в руки, сама судьба послала мне его для моего спасения и счастья, а я так изменнически, коварно и подло поступил с ним. И я понял, что никуда и никогда я не укроюсь от раскаяния и угрызения совести, которым не будет конца…
Эта рукопись найдена была в один осенний день при самоубийце, который висел в городском саду. Руки несчастного были в ссадинах, царапинах, порезах и окровавлены, так что сначала даже явилось подозрение о насильственной смерти. Но затем следствие доказало наличность самоубийства.
МОЙ ЧАС[8]
Весна была, как лето, жаркая и пряная. Больные выбрались в сад, который был еще голый, без зелени, но уже полный вкусного аромата. От легкого, теплого и мягкого ветерка по саду пробегал трепет радости, а в воздухе чудились улыбка и словно вздох облегчения.
Больные разместились по саду и каждый вел себя по особенностям своей болезни. Одни сосредоточенно смотрели вверх, другие с таким же глубоким вниманием смотрели себе под ноги. Одни сидели, другие двигались по тропинкам и дорожкам аллей, одни молчали, в то время как другие рассуждали сами с собой, каждый по-своему, то размахивая руками, пылко и сердито, то бормоча что-то про себя, никого не видя и ни на что не обращая внимания.
Доктор Антонов также прельстился погодой и долго стоял перед лестницей на веранде, оглядывая сад, небо и больных. Наконец он спустился по лестнице, подошел к первому больному, спокойно сидевшему на скамейке, занял около него место и ласково, но осторожно заговорил с ним.
— Мы почти с вами не знакомы, вы здесь недавно и я не успел к вам приглядеться.
Больной приветливо улыбнулся, и доктор за это дружески пожал ему руку.
— Мне здесь хорошо, — просто обратился к нему больной. И эта непосредственность хотя удивила как будто Антонова, но и понравилась ему. Этот больной вызвал его симпатию, ему захотелось побеседовать с ним запросто, по-приятельски, без всякой докторской сноровки.
— У вас очень хороший вид, мне это крайне приятно, — искренне сознался Антонов, — хотя вы были и не под моим наблюдением, но сейчас заметно, что вы определенно поправляетесь. Я радуюсь за вас.
— Сказать вам откровенно, — произнес со светлой улыбкой больной, — я вовсе не был болен.
Доктор не мог удержаться от смеха, так ему понравился уверенный тон его соседа.
— По какому же недоразумению вы попали сюда? — пошутил он, ласково глядя на своего собеседника в халате.
— Так вышло, — простодушно ответил больной, не смущаясь недоверием доктора. Последний, по-видимому, заинтересовался завязывающейся темой и спросил, стараясь говорить серьезно, дабы не нарушить настроения больного:
— Если вы здоровы, то почему же вас здесь держат? Я бы на вашем месте ушел отсюда. Смотрите, как хорошо, весна, отовсюду выползает жизнь, проглядывает будущее, рвется свежая, нарождающаяся сила…
Антонов внимательно следил за больным, но последний отнесся к его словам более чем спокойно, даже с легким пожатием плеч.
— Чем же здесь плохо? — с недоумением спросил он. — Разве здесь нет весны и всех ее прелестей?
Антонов не скрывал своего удивления.