ениха; хоровод ли молодежь водит, Карл Гагеншмидт тут как тут, и все трется около Юльки.
Всех в тоску поверг помещик преследованием их любимицы, а сама Юлька не знала, куда уйти ей, где укрыться от ухаживаний противного Гагеншмидта, что делать ей. И постепенно пропали на селе веселье и вечеринки, прекратились песни и хороводы, озаботились люди, и старый и молодой не знали, как оградить Юльку от когтей ужасного помещика.
Все более и более омрачался Карл Гагеншмидт своими неудачами у Юльки. Видел он, что прячется она от него, не хочет ни его милостей, ни подарков, ни ласки. Первое время надеялся помещик повлиять добротой на Юльку, а затем, как стала у него душа гореть, требуя Юльку, принялся Гагеншмидт за вино. И чем больше он заливался им, тем горячее стал желать он Юльку. Ее упорство еще сильнее раздувало огонь, зажженный ею в его душе. Уже стал терять терпение и власть над собою Карл Гагеншмидт. Все чаще и чаще стал думать он о том, что никто никогда не смел ни в чем перечить ему, что он всесилен у себя в вотчине. Он видел, что вместе с Юлькой все крестьяне вступили с ним в борьбу; ему казалось, что все смеются над его неудачей и слабостью. Это приводило его в ярость и рождало жажду мести. Его гордость не могла вынести такого оскорбления, чтобы над ним издевались его собственные крестьяне. И он решился во что бы то ни стало победить Юльку и все село. Видя, что маска кротости, которую он накинул на себя, не помогла ему, он сорвал ее и стал прежним страшным Гагеншмидтом.
Катастрофа приближалась, все население жило в страхе за участь Юльки. Люди чувствовали, что Гагеншмидт что-то подготовляет, что не может он так оставить этого дела. Все хорошо знали Гагеншмидта. Да наконец, до них из замка достигали слухи о поведении Гагеншмидта, о нарасстании в нем ярости к Юльке и крестьянам. Все были осведомлены о страшных угрозах помещика и о том, что он готовится что-то предпринять. Трепетало от страха все село, белее белого ходила Юлька и, наконец, соседи решили увезти Юльку, украсть ее от Гагеншмидта, скрыть ее далеко от села. Все знали, что многие пострадают и жизнью, и кожей, и свободой от грозного феодала, но Юлька была для всех дороже. Они не могли отдать ее с легким сердцем проклятому помещику. Да опоздали крестьяне, не удалось их благое, дело, не спасли они Юльку. Как буря, одной ночью налетел пьяный и свирепый Гагеншмидт на дом мельника. До полусмерти избили рьяные и пьяные егеря старика Куприяна и унесли в замок полумертвую от ужаса бедную Юльку. Из теплой постели выхватила ее пьяная ватага и очутилась девушка на широком диване в спальне Гагеншмидта.
Тревожный церковный набат разбудил все село. Встрепенулись крестьяне, почуяв катастрофу. Они заполонили улицу и узнали, что произошло дело страшнее пожара — Гагеншмидт похитил их Юльку и унес в свое гранитное логовище, стоявшее, как огромный камень, на горе, над рекой. Заголосили бабы и ребята, как раненые звери, заревели мужики и парни. Заметались люди. Общий вопль понесся к небу, но никто там не услыхал их горя и пропала, осталась у Гагеншмидта Юлька. Как порывом ветра отнесло всю толпу к замку, и стоны людей, не помнящих себя от горя и негодования, достигли внутренности замка… Забыли люди, что Гагеншмидт их помещик и властитель, впервые с существования села позволили они <себе> угрожать и идти на помещика. Столкнулись гнев крестьян и гнев их владельца. Конечно, победил помещик. Как бешеные черти, налетели на толпу егеря Гагеншмидта с самим во главе. С гиком, свистом и бранью стали они нагайками трепать людей и, когда парни осмелились камнями сбросить трех егерей с лошадей, стал палить Гагеншмидт в своих подданных и десять человек остались в лужах крови перед замком. А остальная, ужасом охваченная толпа убежала далеко от страшного замка.
Было темно, как в норе суслика, а толпа сбилась в кучу перед церковью и рыдала. И вот, странное чудо случилось с людьми, мысли которых об участи Юльки все ширились, страдания и тоска росли и разрывали их груди. Как будто стены замка разошлись перед их глазами, как будто взоры всех людей проникли сквозь толстый гранит во внутренность замка помещика, словно слух всех так разросся, что каждый звук издалека стал доступен всему народу, и люди как будто оказались там внутри, в спальне отвратительного Гагеншмидта, и сделались свидетелями мучительной участи святой Юльки.
Все видели люди, все слышали люди, все чувствовали люди, и еще страшнее сделалась их участь, может быть, не легче, чем даже страдания самой Юльки. Все, от мала до велика, видели, как измывается пьяный и сладострастный Гагеншмидт над бедной Юлькой, как клюет его гнусная страсть белое тело и светлую душу Юльки; все, от мала до велика, слышали, как плачет, стонет и жалобно молится несчастная страдалица; все видели и чувствовали, как трепещет и бьется она в лапах грубого и немилосердного помещика, как душит он ее жадными поцелуями и зверскими ласками, как треплет бедняжку бесстыдная, тупая и пьяная похоть. Был дождь, пронеслась гроза, а народ все стоял под открытым небом и наблюдал, как шло надругание над его Юлькой. Юлька уже не плакала и не просила, а народ не переставал плакать. Народ видел и понимал, что непорочность и святость Юльки разжигают Гагеншмидта и сладость надругания придает особую остроту его безумствованию над девушкой. Все слышал, видел и перечувствовал народ и молился Богу за данное им чудо.
Когда же выкатилось на небо словно гневное, красное солнце, оставил наконец Юльку Гагеншмидт и, как усталый и сытый зверь, упал и заснул на огромной шкуре медведя. И с первым грустным звуком церковного колокола принесли егеря бедную Юльку к дверям дома старика Куприяна, оставили на пороге и ушли, озираясь, как дикие волки. Тогда, без шума и говора, подняли девушки девушку на руки и после того, как Юлька что-то тихо сказала одной из подруг, девушки понесли ее не в дом отца, а к церковной паперти и здесь положили ее перед входом в церковь, на покрытый простыней тулуп.
Тихо и жалобно призывал колокол к заутрене, тихо стояла без шапок толпа вокруг Юльки, которая слабо улыбалась, поднимая иногда ресницы с своих потускневших глаз. Она знала, что никому не нужны ее жалобы, потому что в спальне Гагеншмидта она видела весь народ, который вместе с ней страдал и плакал. И только печально качал над толпой свои звуки церковный колокол, будто сочувствуя всем и утешая.
И только когда солнце окончательно взобралось на самую верхушку неба, умчалась туда прекрасная душа бедной Юльки. Тщедушное, истощенное тело покойницы внесли в церковь и к вечеру поспешили похоронить в ограде вместе с десятью парнями, убитыми сворой Гагеншмидта. И когда крестьяне уходили из церковной ограды, они понятно и твердо смотрели друг другу в глаза. И хотя Карл Гагеншмидт был всесилен и грозен, он после того долго не выходил из своего крепкого замка и, наконец, совсем ушел из него, ибо неспокойно было у него на душе. Потом то и дело горели его скирды, сараи и конюшни, дохли отравленные кем-то лошади и убивались кем-то его егеря, но он только посылал наказывать виновников, возвратиться же в замок не посмел. Так и подох он в Ковно, проклинаемый Богом и людьми.
С тех пор не может забыть народ о бедной Юльке, и скоро после ее смерти молодой живописец, сын пастора, который учился рисованию в Берлине и находился в селе во время гибели Юльки, нарисовал большую картину, занявшую полстены в церковном притворе. На этой картине стояла толпа крестьян Гагеншмидта, которые были все соединены рукопожатиями. Лица всех крестьян были нарисованы сыном пастора с натуры и были как живые, и жуткое впечатление производило выражение их лиц и глаз, — такая в них горела ненависть и вера в месть.
Но узнал скоро об этом Карл Гагеншмидт, велел убрать картину из притвора и доставить ее в Ковно. А в Ковно он позвал другого художника и заказал ему, чтобы он перед толпой нарисовал его, Карла Гагеншмидта, портрет, с гордым, вызывающим выражением лица. Затем он послал картину в свой замок и приказал вделать ее в стену его кабинета.
Последующие события развернулись быстро, подталкивая друг друга.
На третий день я приехал в имение Гагеншмидта вместе с Хамелеоном, предварительно решив ничему не удивляться и верить всему сверхъестественному. Мы были приготовлены ко всему. Мы становились если не участниками, то свидетелями какого-то явления мистического происхождения и не желали мудрить. Нам важны были сообщения и факты, которые отвечали сами за себя, и не наше дело было заниматься отвлеченными рассуждениями о их природе. Не молебны же нам было служить для избавления от всей этой сверхъестественности? А что она нас ждет, мы это предчувствовали и лишь слабая надежда была у нас, что мы найдем реальное объяснение всей происходящей драме в имении Гагеншмидта.
Гагеншмидт встретил меня приветливо, несколько удивился Хамелеону, которого я представил своим агентом, и с места уведомил меня, что сегодня ночью снова найден был убитым молодой парень Игнат Ярош. Я следил за стариком, но он и глазом не моргнул, только казался озабоченным. Я полагал, что его немного беспокоит наш приезд в связи с высказанным мной ему раньше предположением, что он убивает своих врагов. Мне уже казалось, что он жалеет, что пригласил меня вмешаться в тайну его замка.
Хозяин проводил нас в отведенную для меня комнату и приказал прислуге приготовить другую для моего товарища. Мы поблагодарили его и, когда он уходил, я его предупредил, что мне придется с ним побеседовать подробно по поводу дела и что я ему дам знать, когда он должен будет для этого уделить мне время. Гагеншмидт заявил мне, что он сегодня не собирается покидать замка и потому он во всякое время к моим услугам.
Он ушел. Мы привели себя в порядок, позавтракали и принялись за дело. Хамелеон немедленно отправился на село к трупу Яроша, а я стал знакомиться с внутренним помещением и жизнью замка. Это было тяжелое гранитное здание, мрачное, с низкими комнатами, с частыми сводами и каменными полами. Широкий и короткий, без башен, замок словно распластался на горе над рекой. А под горой раскинулось большое зажиточное село, окаймляя, словно осаждая, замок помещика.