— Так.
— Ты только что, фактически, признался, что ее не любишь, потому что любилка в тебе сломалась. Так?
— Так.
— Она не родная мать твоей дочери, то есть терпеть ее «ради ребенка» ты не обязан. Верно?
— Вполне.
— И какого же сраного черта ты ждешь этого «не нужен»? — сердито спросила Клюся. — Каких еще признаков ненужности тебе не хватает? Почему ты не можешь сказать: «Иди нахер, бывшая дорогая»? Может, хватит рога об забор чесать?
— В иных обстоятельствах я так бы и поступил, — согласился я. — Усвистала с музыкантом и на здоровье, играйте себе дуэтом марш Мендельсона. Но она попала в беду, и тут включаются другие механизмы. Аварийные, если угодно, протоколы «своих не бросаем». Черт, да, большой любви у нас никогда не было, но мы не чужие люди. Я вытащу ее, помогу, чем смогу, а когда все успокоится, спрошу еще раз: «Ты уверена, что справишься дальше сама?»
— А если она скажет «нет»? Если не захочет тебя отпустить? Она получила от жизни по носу, напугана, растеряна, никому не нужна. Что если она решит, что от добра добра не ищут? Примешь ее? Сделаешь вид, что ничего не было? Повесишь рога над кроватью?
— Тогда и посмотрим.
— Да что с тобой не так? — обиженно сказала Клюся. — Ты говоришь, я слишком маленькая для тебя, ладно. Но это быстро проходит, знаешь ли. А вот предавшая тебя однажды, предаст снова. Зачем ты вообще на ней женился, если не любил?
Не знаю, как так получилось — то ли обстановка располагала к откровенности, то ли мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться… В общем, я все ей рассказал. И про Марту, и про Настю и да — про Анюту. Безумную и единственную мою любовь, с которой все началось и после которой все закончилось.
— Так Марта, получается…
— Да, — кивнул я.
— А знаешь, — сказала она задумчиво, — это многое меняет. У Сумерлы может быть в ней свой интерес.
— Я не понимаю, — взмолился я. — Зачем всем нужна Марта? Зачем всем эти дети? Зачем все лезут к Насте? Что вообще происходит?
— Я сама точно не знаю, — призналась Клюся. — Но в таких, как они, есть нечто особенное.
— Так пойдем, черт побери, и уже выясним!
— И то верно, — спрыгнула с бочки Клюся. — Ох, черт, как же жопу-то отсидела… Не помассируешь девушке ягодицу, старичок?
— Шлепать детишек непедагогично, — ответил я в том же тоне, и мы пошли дальше по темным сырым тоннелям.
Сумерла вышла нам навстречу, как только мы выбрались на поверхность. Это был какой-то новый для меня участок Могильников — больше похожий на обыкновенное старое кладбище с плотными хаотическими россыпями каменных плит, с крестами и без. Луна и легкий туман придавали им вид готично-романтический, дочка бы уже вовсю клацала фотоаппаратом. В этом свете лицо Сумерлы снова казалось детским и даже красивым. Как будто милую, но очень грустную девочку загримировали на карнавал в День Мертвых и забыли потом умыть. Грим размазался, да так и застыл навеки. За спиной маячила несуразная фигура Маржака, ее вечного телохранителя.
— Прилытала, рухлена вострошарая? — недобро спросила она у Клюси.
— У тебя, охлестка балагтова, не спросилась! — дерзко ответила девушка, похлопывая по ладони битой.
— Эка ты взбутусилась понасердке, шафурка! Ужли разгалядно вавакать ноне вестно?
— Не те зазрить, керасть коростова!
— Так, — решительно перебил я, — барышни, хватит ругаться! Я ничего не понимаю, но мы не отношения выяснять пришли.
— Знаю я, зачем ты пришел, — сказала Сумерла. — Мертвая ведьма послала?
— Я сам кого хочешь пошлю. Но есть мнение, что у вас моя жена.
— Ах, Архелия, дура старая… — покачала головой карлица. — Уже и померла, а все неймется ей. Не сосватала тебе свою нерожденку?
— Мы обсуждаем мою личную жизнь? Тогда скажите лучше, где моя жена.
— Здесь. Где ж ей быть-то теперь?
Это «теперь», учитывая место действия, мне совсем не понравилось, но я не для того тащился ночью по подземельям, чтобы уйти ни с чем.
— Я пришел за ней.
— Пошли.
Что, вот так просто? Подозрительно…
— И ты, прийма Мизгирева, иди, — бросила она Клюсе, развернулась и пошла между могил. Маржак двинулся следом.
— Прийма? — крикнула ей в спину девушка. — Ты сказала «прийма»?
— А ты думала, кровная, рухлена? — бросила Сумерла через плечо. — Откуда у него дети, у шиша хупавого?
— А мать? Что с моей матерью?
— За мной иди, сказано тебе, хухря зазорная!
Мы дошли до высокого строения — то ли большой крипты, то ли маленькой часовни. Внутри было темно, только луна светила через фигурную решетку окна.
— Ждите, — бросила Сумерла и растворилась в тенях. Охранник ее остался стоять несуразным чучелом.
— Прийма… — бормотала Клюся. — Ах он тварь… То-то он… Ну я ему теперь…
Я ее не слушал. Я слушал скрипку, чей звук пробивался откуда-то еле-еле, но все же отчетливо. Она играла что-то несложное и монотонное, с бесконечно повторяющимися ходами.
— Пошли, — Сумерла вернулась быстро.
Мы спустились по каменной лестнице на два пролета вниз. Клюся злобно шептала под нос, накручивая себя.
Марта играла, точно, но отрешенно, не так, как она играет обычно. Смычок так и носился по струнам. Красива и безмятежна, но как будто не жива. Казалось, единственное, что в ней осталось Мартиного — движущаяся рука со смычком. Музыкальный автомат, а не человек. «Мертвая женщина играет на скрипке», — снова вспомнилось мне.
— Мама? — неверяще спросила Клюся.
И только тогда я увидел вторую женщину, сидящую рядом. Она выглядела не просто мертвой, а давно мертвой. Высохшее как у мумии лицо с запавшими глазами, серые губы-ниточки, серая, как гончарная глина, кожа. И все же — она чуть-чуть раскачивалась в такт музыке.
— Марта! — я решительно двинулся к ней, но между нами встало несколько корявых черных силуэтов. Как их там? Покляпые?
— Я не отдам их, — сказала Сумерла.
— А я тебя и не спрашиваю, — ответил я, примериваясь, с которого начать.
— Они играют для балия, и, как только вода уйдет из крипты, он услышит музыку и пробудится.
— Включите ему радио, — сказал я и врезал первому.
— А он хорош, — сказал знакомый голос, когда я пришел в себя. — Пятерых покляпых завалил. Если бы не Маржак…
В голове плыло, как после нокаута, и я никак не мог сообразить, кто это.
— Оставьте его! — крикнула откуда-то сзади Клюся. — Что вы с ним делаете, уроды сраные?
Ее голос я, кстати, сразу узнал.
— Угомонись, девка, — неодобрительно ответил ей кто-то. — Ишь, вздумала палкой своей махать…
— Да я тебе эту биту знаешь куда засуну?
— Она кусается! — пробасил кто-то сзади.
— Терпи!
— Тьфу, вы хоть иногда моетесь? — злобно сплюнула Клюся. — А я ведь вам верила, Невроз Невдалыч!
— Невзор, Клюся, Невзор Недолевич, — терпеливо ответил директор.
Теперь-то и я узнал голос. Просто не ожидал его тут услышать. Судя по тому, что я видел через цветные круги перед глазами, мы все еще в подземельях. Надо полагать, мне кто-то опять удачно дал по башке. Что-то часто стал получать, старею что ли?
— Антон, я вижу, вы нас уже слышите.
Я секунду подумал, корректно ли ругаться при детях, но потом вспомнил, что Клюсе уже восемнадцать, и высказался.
— Удивительная экспрессия! — оценил Невзор. — Вы закончили?
Я выдал еще пару определений и иссяк. Все-таки легкая контузия сказывается. Чем это меня так?
— Понимаю ваше недовольство, но, увы, это была вынужденная мера. Вы очень склонны к необдуманному насилию.
— А вы — к обдуманному?
— И минимально необходимому, — согласился директор. — Поверьте, я не злой человек. Мои письма должны были дать вам понять необходимость и вынужденность совершаемых действий.
— Значит, все-таки Бабай — это вы?
— Нет, конечно, — скривился он, — какой из меня убийца? Но я один из тех, кто принимает неприятные решения.
— «Совершенное группой лиц по предварительному сговору», — процитировал я.
— Вряд ли нас будет судить суд человеческий, — вздохнул Невзор. — Хотя мы, конечно, ответим по делам своим.
— И зачем все это тогда?
— Мы вынуждены. Принуждены внешней неодолимой силой. Я не в восторге от балия и его нейки, но их приход — меньшее зло по сравнению с тем, что пожирает моих воспитанников, стирая даже сам факт их бытия.
— Так это не вы?
— Для меня это «проблема Авраамова». Я раз за разом приношу в жертву своих детей, но никто не посылает мне агнца.
— Да вы, ебать, страдалец просто! Библейского уровня подлости. И сколько же детишек вы уже отвели на заклание?
— Я не жду от вас прощения или понимания. И я не знаю, сколько. Ведь это нерожденные, они стираются так, словно их никогда и не было. В каком-то смысле так и есть. Это тульпы, порождения страдающего от одиночества разума.
— Все они тульпы? Но чьи? Кто отдаст порождение своей тоски вам?
— Все отдадут. Вам ли не знать, что люди переменчивы в склонностях, и та, кто казалась нужнее воздуха, становится постылой игрушкой… А дети, порожденные одиночеством, взрослея, оказываются не нужны почти всегда. По счастью, тульпы — большая редкость. К несчастью, пять лет назад Стрежев породил их в изобилии. Но даже этот акт творения, доступный немногим, более легок, нежели жизнь с порождением своего разума. А судьба брошенной тульпы крайне печальна.
Мне стало немного стыдно. Чуть-чуть. Почти не. Так что заразить меня чувством вины не вышло. Лично я никого не бросал. Во всяком случае… Или? Черт. Так, нахрен.
Я пошевелил руками и ногами, сел ровнее. Еще немного и смогу встать. А когда я встану, кто-то ляжет.
— А моя мать? — спросила вдруг Клюся. — Ее вы за что?
— Спроси своего Мизгиря, — равнодушно пожал плечами Невзор. — Он решил от нее избавиться, уж не знаю, чем помешала.
— И вы ее убили?
— Почему я? Почему убил? Она разделена, как все покляпые. На явь, навь и правь. Какая сторона верх возьмет, в той ей и быть. В любом случае завтра Большая Луна, и все, так или иначе, закончится.