— Обычное дело, — не разделял ее тревоги я, — столько девочек и у каждой сейчас страдания перед зеркалом. Они же тут никуда не выходили до сих пор. Чуть ли не первый бал Наташи Ростовой у каждой.
— А Виталик? Почему он не отвечает?
— Думаю, ему и остальным мальчикам там уже мозг вынесли вопросами: «А мне идет»? А меня не полнит? Я что, толстая? На себя посмотри!». Не до того ему.
— Кого я вижу! Антоша, дружок! — знакомый голос из прошлого на секунду поколебал реальность.
— Дрей Дреич? Какими судьбами? — поприветствовал я Кеширского, своего бывшего работодателя, владельца «Радио Морзе».
— Ну что ты, Антоша, — он прекрасно знает, как бесит меня такое обращение, — такой праздник! Стрежев и Жижецк — города-побратимы.
— А также Оболенск, Любимск, Березуй, Болохов, Алаборск… Что там еще?
— Ожск и Аркаим, — усмехнулся из-под неизменной белой шляпы Кеширский, — еще Китеж, но не будем о грустном. Начинаешь что-то понимать, да?
Я неопределенно пожал плечами, стараясь казаться умнее, чем есть. Ни хрена я не понимаю, и не уверен, что это мне нужно. «Во многой мудрости — многие печали». Или как-то так.
— О, какая красавица у тебя выросла! — обратил он внимание на Настю. — Просто вылитая мать!
— Вы знали маму? — спросила дочь.
— Имел счастье быть знакомым. Она у меня работала. Но мне пора, еще увидимся. Эта ночь будет долгой!
Кэш, взмахнув на прощание шляпой, ввинтился в толпу и исчез.
— Пап, это правда? — спросила Настя. — Мама у него работала?
— И мама, и я. Но в разных местах. Я на радио, она — в газете.
Дочь замолчала и задумалась. Сегодня прошлое так и лезет изо всех щелей.
— Может, нам бы пора поговорить о маме? — задумчиво спросила она. — Мне не нравится, что появляются люди, которые знают обо мне больше, чем я сама.
— В любой момент, солнце. В любой момент.
— Тогда… — она осеклась и достала из кармана смарт. — Ой!
— Что-то не так?
— Виталик. Кажется, у ребят неприятности.
Их окружили в тупике неподалеку от площади. Мальчики героически закрыли собой девочек, но выглядели бледно и испуганно. Виктимненько.
— Повылазили, странь недоеденная! — издевательски говорил стоящий впереди «альфа», худой и дерганый подросток с моторикой шизоидного психопата. — Поватажимся? Переведаемся? Али гузаете?
— Отстаньте от нас! — нервно вскрикнул Виталик. Голос его был абсолютно неубедительным.
— Одни через вас протори, странь, — покачал головой агрессивный парень. — Сиротаете на нашу беспроторицу. Мыта не платите, наляцаете.
Я придержал рванувшуюся вперед Настю. Непосредственной опасности пока нет, а мне было интересно, как они справятся с ситуацией.
— Дайте нам пройти! — сказал Виталик. Пытался угрожающе, но вышло жалобно.
— Або што?
Настин кавалер не нашелся, что ответить, окончательно проиграв ситуацию. Вот вам последствия десоциализации виртуального поколения. Столкнувшись с реальным давлением, теряются. Вмешаться? Или еще подождать? Сразу бить их не будут, смысл в том, чтобы унизить и напугать.
— Не ресно раздряги чинить ноне, — из тени вышла девочка.
— Або претишь нам, Фигля? — спросил в ответ главный.
— Не галься, Свертень. Тулаем вы желдачны, да наопако ококовеете. Толмлю — не пияйте странь! — девочка говорила уверенно, не пугаясь окруживших ее подростков.
— Ноли обинешься, Фигля? — спросил Свертень угрожающе. — Азовка твоя отметница пресловущая. Уметам сим не набдети. Балий грядет!
— Об чем тусуетесь, молодежь? — спросил я громко, решив, что конфликт уходит в малоинтересную для меня плоскость местной шизомистики.
— Всуе ватарбишь, странь! — ответил дерзко подросток. — Не понасердке мы, ономо галяндались.
— Ну и галяндайте отсюда.
Он нехорошо улыбнулся, но лезть на рожон не стал. Удалился вместе с компанией.
«Я расскажу вам притчу, Антон. Притчу о детях.
В одном городе родители очень боялись, что дети уйдут от них. Дети всегда уходят от родителей — отлепляются и становятся просто людьми. Но родители этого города очень боялись, что они уйдут совсем — во внешний мир. Тот мир менялся так быстро, что за пределами города уже шла совсем новая, непонятная и очень притягательная жизнь. Она завораживала детей пестрым мельканием бессмысленных, но ярких образов, затягивала в себя, запуская свои тонкие щупальца в город. И дети покидали его, чтобы больше не вернуться. Никакие уговоры не помогали — детям всегда кажется, что где-то там лучше, чем здесь, и верить можно кому угодно, но не родителям.
И тогда родители дали им испить мертвой воды. От этого дети стали немного более мертвыми, зато их перестало привлекать яркое, шумное и блестящее, а стало тянуть к серому, темному и тихому. Сделали шажочек от Яви к Нави — один, совсем маленький. Однако эта дорога ведет в одну сторону, и шагнувший раз не шагнет обратно и не остановится.
Были ли их родители правы? Было ли одно зло больше другого, и какой мерой его померить? Я не знаю. Но с тех пор те, кто приходят в этот город из того мира, подлежат изоляции, изменению или уничтожению.
Потому что здесь нет ничего важнее детей».
— Спасибо, Антон, вы нас спасли! — Оксана благодарно припала ко мне бюстом.
— Не о чем говорить, — деликатно отодвинул я ее, — но боеготовность вверенного мне подразделения оцениваю как отвратительную.
Виталик и остальные мальчики потупились и заковыряли мостовую ножкой.
— Будем работать над этим! Завтра. А сейчас — идите на праздник, веселитесь. Старайтесь все же держаться компактно и не разбредаться. Кроме участников группы, которых Клюся обещала убить гитарой за опоздание.
— Ой, — подскочил Виталик, — нам пора!
Мои подопечные бодрой рысцой направились к площади, Настя отправилась с ними.
— Ничего не хочешь мне сказать? — спросил я Фиглю.
— Сожрут их без Невзора-то.
— Подавятся.
— Хупавый ты, странь. Но если уж они Невзора порушали, то за тебя я и пенязи покляпой не дам.
— А Невзор разве не сам?
— Дурной ты.
— Какой есть.
— А, что с тобой говорить теперь-то… — Фигля печально махнула рукой, развернулась и ушла.
На площади настраивали инструменты Клюся со товарищи, негармонично подвывали клавиши, гулко, как в бочку, тум-тумкал Виталиковский бас. Мои временные воспитанники и моя постоянная дочь паслись плотной стайкой неподалеку, а я увидел в толпе Петровича. Бывший коллега и наставник имел вид озабоченный и слегка нетрезвый.
— Привет, — сказал он задумчиво, — празднуешь?
— Ну, такое… — уклонился я от прямого ответа по методу дочери.
— А я вот все думаю — не одеться ли на этот маскарад какашкой и не испортить ли всем праздник.
— С чего такие мысли? — удивился я.
— Слушай, Антох, а ты как к идее бессмертия относишься? — спросил он неожиданно.
— В каком смысле?
— В индивидуальном. Хотел бы жить вечно?
— Нет, наверное. Вечно — это как-то слишком дофига. Крыша съедет наглухо, я думаю.
— Отчего же?
— Ну, вся человеческая мотивация — это смерть и секс, который тоже немножко про смерть. Мы так к нему стремимся, потому что знаем, что умрем. Если убрать смерть, то это будут уже не люди, а какие-то другие существа. То есть люди, став бессмертными, все равно некоторым образом умрут. Эта идея кусает себя за хвост.
— Мудрено, — сказал Петрович.
— Так и вопрос непростой.
— То есть, ты бы отказался от бессмертия ценой потери человечности?
— Пожалуй, да. Потому что бессмертие получу в результате не я, а кто-то другой, даже если он будет на меня похож. И вряд ли это будет хороший человек, которому я пожелал бы долгих лет жизни.
— Оригинальная точка зрения, — кивнул Петрович, — интересно, что ты скажешь лет через тридцать, когда костлявая станет скрипеть за плечом.
— Спроси меня тогда еще раз. Но с чего ты вдруг озаботился этим вопросом?
— Поговорил с Элиной. Откровенно, я надеюсь.
— О, то есть она может врать?
— Тоже мне, фокус. Выкинь из головы эти стереотипы. Врать, передергивать, умалчивать и переводить стрелки. А еще кокетничать, играть на чувствах, вызывать симпатию. Давить и угрожать тоже может. Умница девочка, горжусь ей.
— И что же она тебе рассказала?
— Скажем так, она руководствовалась благими намерениями. Но надо понимать ограниченность ее включенности в эмоциональные предрассудки человеческого общества.
— Эмоциональные предрассудки — это что нельзя детей убивать?
— В том числе. Это, кстати, в историческом масштабе относительно недавняя установка, вызванная пищевым изобилием. Раньше в голодные годы племя избавлялось от лишних детей без всяких сантиментов — они менее ценны, чем взрослые, которые могут в любой момент нарожать новых.
— Ну офигеть теперь.
— А что такого? Эмоциональные предрассудки меняются. Напиши ты сейчас в публичный поинт, что убил пушистого котеночка, тебя со свету сживут. Но наши прабабки топили их в самом бытовом порядке.
— Черт с ними, с котятами. Но убивать детей, это, знаешь ли…
— Я знаю, но я принадлежу к той же эмоционально-этической культуре, что и ты. Элина — нет.
— А как же три закона робототехники? — проявил эрудицию я.
— Чушь, — отмахнулся он, — не надо путать литературу с программированием.
— И что теперь?
— Я запретил ей эти эксперименты.
— Запретил убивать людей? Надо же, как просто. И она послушается?
— А что ты хочешь? Посадить ее в тюрьму? Эмоционально ты прав, по сути — нет. Во-первых, она никого не убивала. Для нее они просто меняли одну форму существования на другую. Во-вторых, эти твои детишки, между нами говоря, не вполне…
— Так, вот сейчас… — начал закипать я.
— Стоп-стоп! Остынь! Я про формальную сторону вопроса. Я не зря спрашивал тебя про бессмертие, понимаешь?
— В жопу такое бессмертие! — сказал я, припомнив призрак Кати в зеркале.