– Значит, приехали с папой повидаться… я так понимаю, купаться и загорать сейчас мало кто решится.
Юлия улыбнулась.
– Зря вы так… Эланд и осенью очень красив.
– Герлоф вроде бы ничего… если не считать ревматизм.
– Да. У него синдром Шёгрена. Боли в суставах. Рецидивирующие – то исчезают, то опять. Но голова – ясней ясного. И руки… он и сейчас может собрать кораблик в бутылке.
– Красиво у него получается, – улыбнулся Леннарт. – Я даже хотел заказать один для отделения, но как-то руки не дошли.
Они помолчали. Он допил пиво и тихо спросил:
– А вы, Юлия? Вы-то как? Вы хорошо себя чувствуете?
– Нормально, – быстро ответила Юлия. Это была неправда, и она вдруг поняла, что полицейский Леннарт Хенрикссон не просто задал дежурный вопрос. Лицо его светилось искренним участием. – Вы имеете в виду… вчерашнее?
– Да… в какой-то степени да. И это тоже. И давние дела…
– Вот оно что…
Леннарт знает. Конечно, знает, не может не знать. Он уже тридцать лет здесь, он же рассказывал. Тридцать лет в полиции. И он, как и Астрид, не побоялся коснуться запретной истории. Истории, о которой ее сестра уже слышать не могла, да и не только сестра. Вся родня.
– А вы тогда… в тот день… тоже были?
Леннарт внимательно изучал пустую тарелку.
– Да, конечно, – сказал он, не поднимая головы. – Я тоже искал. До сих пор помню – приехал одним из первых… организовывал цепочку. Надо было весь берег прочесать. Уже за полночь прекратили. Когда ребенок пропадает, знаете…
– Знаю, – одними губами почти прошептала Юлия. Астрид Линдер говорила то же самое. Только не расплакаться.
И тут же потекли слезы.
– Простите, – сказала она и достала из сумки носовой платок.
– А что здесь прощать? Я тоже иногда плачу.
…Иногда плачу… иногда плачу… слова отдались в сознании еле слышным эхом, как расходятся круги по воде от брошенного камня. Юлия сморгнула слезы и уставилась на серьезную физиономию Леннарта – просто, чтобы не блуждать взглядом. Надо срочно что-то сказать, прервать это мучительное молчание.
– Герлоф… – выдавила она. Голос не слушался. – Герлоф не верит, что он утонул. Йенс, мой сын…
– Вот как…
– Он… нашел башмачок. Маленький сандалик, детский.
– Башмачок? – Леннарт насторожился.
Она кивнула.
– И вы… его узнали?
– Да… скорее всего, да. Почти наверняка. – Она залпом допила воду. – То есть когда я его увидела, у меня и сомнений не было, а теперь… теперь – не знаю. – Она взяла себя в руки и посмотрела на полицейского. – Столько лет прошло. Есть такие вещи… думаешь, никогда не забудешь, а проходит время, и…
– Я бы хотел на него глянуть, – буднично сказал Леннарт Хенрикссон.
– Конечно, почему бы нет… – Она, собственно, не знала, как среагирует Герлоф на вмешательство полиции… ну и что? Йенс ее сын. – Вы думаете, это важно? Может куда-то привести… я имею в виду, поможет узнать хоть что-то?
– Излишне надеяться не стоит. – Он отправил в рот последний ломтик помидора из тарелки с салатом. – Значит, Герлоф на старости лет подался в частные сыщики?
– Частный сыщик Герлоф Давидссон… возможно. – От того, что она говорила на эту полузапретную тему не с Герлофом, а с посторонним человеком, Юлия почувствовала странную свободу. – У него целый букет теорий…. Или как это называют в полиции? Версий? Гипотез? По правде говоря, я не знаю, что он напридумывал. Сандалик, как он говорит, послали ему по почте. Отправитель не указан. Он что-то рассказывал про человека по фамилии Кант, который…
– Кант? – обеспокоенно перебил Леннарт. – Он сказал – Нильс Кант?
– Да. Говорят, он жил когда-то в Стенвике, но когда я родилась, его уже не было. Я утром была на кладбище, и…
– Да, его могила на погосте за марнесской церковью.
– Я видела надгробный камень, – кивнула Юлия.
Леннарт насупился, не отводя глаз от пивного стакана. Вид у него был очень усталый.
– Нильс Кант… Нильс Кант отказывается умирать.
Эланд, май 1945 года
Жарко и сонно в альваре. Большая зеленая с металлическим отливом муха, полетав немного из стороны в сторону, осторожно садится на середину ладони. Прозрачные крылья ее замирают, тонкие ножки подрагивают – при малейшей опасности взлетит, только ее и видели. Но опасности нет – ладонь неподвижна.
Нильс Кант с ружьем наперевес смотрит на помойную муху на руке немецкого солдата. Солдат лежит на спине, голова чуть повернута – может показаться, что он с детским удивлением смотрит на сидящую у него на ладони муху. Плечо и шея – сплошная кровавая рана. Так бывает, когда стреляют из дробовика с близкого расстояния. На грязном солдатском кителе кровь уже запеклась.
Нильс переводит дыхание и прислушивается.
Раньше хоть муха жужжала, а теперь – полная тишина. Тихо в альваре. Даже жужжания не слышно. Выстрел, конечно, слышен издалека, но Нильс почти уверен – никто не слышал. Поблизости никаких дорог нет, а люди в альвар без особой нужды не ходят. Он спокоен.
Он очень спокоен. После шального, нечаянного выстрела, уложившего первого немца, он сразу успокоился. Словно чья-то невидимая рука легла ему на плечо – ты здесь главный, Нильс. Тебе нечего бояться.
Дрожь в пальцах сразу исчезла, и когда Нильс навел прицел на второго, он был спокойнее и увереннее, чем когда-либо. Если все это похоже на войну, то война похожа на охоту на зайцев.
– Давай его сюда, – повторил Нильс.
Он протянул руку, и немец его понял – передал ему маленький сверкающий камешек. Нильс не глядя опустил его в задний карман и прицелился.
Немец беспомощно поднял руки – он понял, чем все это кончится, и открыл было рот, но Нильс вовсе не собирался выслушивать его непонятные тирады.
– Хайль Гитлер! – выкрикнул он и спустил курок.
Оглушительный грохот – и сразу тишина.
И вот они лежат здесь, оба под кустами можжевельника, один чуть навалился на другого. Муха доползла до кончика указательного пальца, расправила крылья и улетела. Нильс проводил ее взглядом.
Легонько пнул верхнего носком сапога – тело сползло вниз. Теперь они лежат правильно, рядком. Можно было бы уложить еще эффектнее, но и так сгодится.
Они показались ему намного старше, но теперь, когда он их внимательно рассмотрел, понял, что оба примерно его возраста. И кто же они такие? Откуда?
Нильс ни слова не понял из того, что они лопотали, но совершенно уверен – немцы. Немецкая форма. Грязная и рваная, но сомнений нет – настоящая немецкая форма. Оружия нет, но у одного через плечо перекинута зеленая холщовая котомка – Нильс раньше ее не видел, она при падении отлетела в сторону. Странно, на ней нет ни пятнышка крови.
Он, не снимая котомку с плеча убитого, аккуратно развязал шнурки и откинул клапан. Сколько тут всего! Пара консервных банок без этикеток, маленький нож с деревянной рукояткой, моток бечевки, перевязанная этой же бечевкой пачка писем, полбуханки зачерствевшего черного хлеба. Темно-коричневый бинт, копеечный латунный компас.
Нильс кладет нож в карман – на память.
А это еще что? Железный футляр, довольно большой, плоский, похож на ящичек для сигар. Внутри что-то громыхает. Нильс открывает его – ящик полон сверкающих драгоценных камней. Вот это да!
Он высыпает камни в руку. Несколько совсем маленьких, как дробинки, другие побольше, с зуб. Штук двадцать, не меньше. И еще что-то завернуто в тряпку.
Он медленно разматывает тряпку. Распятие, величиной с ладонь, похоже, из чистого золота. Ничего себе… Он долго рассматривает распятие, аккуратно заворачивает, складывает все в футляр и сует в рюкзак. Аккуратно завязывает котомку и кладет рядом с трупами – там поживиться больше нечем. Надо бы закопать солдат, но у него нет лопаты. Ничего, пусть полежат пока, завтра он придет сюда с хорошей лопатой и сделает все как положено. Брезгливо закрывает убитым глаза – нечего им глазеть в майское небо.
Встает и потягивается. Пора домой. Надевает рюкзак, перекидывает через плечо все еще горячее и пахнущее порохом ружье. На небе появились облака, они временами наплывают на солнце, и в альваре сразу меняется освещение, он будто покрывается пеплом.
Пройдя метров пятьдесят, Нильс оборачивается. Серо-зеленая солдатская форма почти неразличима на фоне травы и кустарника. А вот это нехорошо – неподвижная белая рука торчит из травы и хорошо заметна среди кривых стволов можжевельника…
Обойдется.
А что он скажет матери? Надо же объяснить мелкие пятна крови на брюках. Вообще-то он рассказывает ей все, что видел в альваре, но иногда у него появляется чувство, что… она, конечно, слушает, но кое-что не хотела бы услышать во второй раз. Может быть, про эту маленькую войну с гитлеровскими солдатами не стоит ей рассказывать. Надо подумать.
И он думает, напряженно думает, но ничего в голову не приходит. Он уже почти приближается к дороге на Стенвик. Дорога пуста.
Нет, не совсем пуста. Кто-то там идет.
Первый импульс – спрятаться, но прятаться негде. За одиноким кустом можжевельника при его росте спрятаться невозможно.
Нильс останавливается у стены и ждет.
Это же Майя Нюман!
Та самая девушка из Стенвика, на которую он долго поглядывал, но случая поговорить так и не подвернулось. Он и сейчас не должен бы с ней говорить, но она приближается с улыбкой – почему не улыбаться, такой теплый, прелестный весенний день! Майя замечает Нильса и – или ему это только кажется? – нет, точно: она замечает его, выпрямляет спину и выпячивает грудь.
Он стоит, словно окаменев, у низкой каменной стены. Майя Нюман останавливается с другой стороны.
Она смотрит на него, но у него словно рот судорогой свело – не может выдавить ни слова. Ему кажется, если он начнет говорить, получится только невнятное мычание… так бывает во сне: хочешь что-то сказать, что-то очень важное – и не можешь, язык не поворачивается во рту. Он даже не в состоянии заставить себя поздороваться. Вдруг запел соловей, и его щелканье словно подчеркнуло мучительную неловкость.