Юлия вздохнула.
– Теперь я знаю… спасибо.
– Ячейку дать? – спросил Свен-Улуф.
Теперь она знала.
Пыталась убедить себя, что Ламберт мог ошибиться или что его брат просто-напросто выдумал всю эту историю, но безуспешно. Теперь она знала.
По дороге домой остановилась на дороге, посмотрела, как пенится вода у скалы, и проплакала больше десяти минут.
Она теперь знала, и знание это было нестерпимым. Словно бы Йенс исчез не двадцать лет, а несколько дней назад – старая рана опять начала кровоточить. Теперь предстояло впустить в сознание мертвого Йенса. Только не сразу… не сразу. Сразу я не выдержу.
Йенс мертв.
И она это знала. Знала, но все равно хотела его увидеть, хотя бы его тело. Его останки. Если не получится, узнать, что с ним случилось. Для этого она и приехала.
Слезы на ветру высохли. Она подняла велосипед, оттолкнулась и села в седло.
У каменоломни ей встретилась Астрид. Она выгуливала своего неугомонного пса и тут же пригласила Юлию поужинать. Она, похоже, даже не заметила заплаканные, красные глаза Юлии. Или сделала вид, что не заметила.
Свиные котлеты, вареная картошка – и красное вино. У нее вдруг проснулся зверский аппетит, и выпила она больше, чем следовало в гостях. Но после третьего бокала ей стало легче, мысль о Йенсе отзывалась лишь тупой болью. Йенс мертв, но она же это знала и раньше. И никакой надежды у нее не было, она потеряла надежду уже через несколько дней после его исчезновения. Никакой надежды.
– Значит, вы ездили в Лонгвик? – прервала ее смутные размышления Астрид.
– Да… а вчера была в Марнесе. – Ей не хотелось думать о Лонгвике и о провидческих снах Ламберта Нильссона.
– Что-то там произошло? – пристально посмотрела на нее Астрид.
– Да нет, ничего особенного… Была на могиле Нильса Канта. Герлоф почему-то решил, что мне надо на нее посмотреть.
– А, эта могила… – сказала Астрид, покачивая перед собой бокал.
– Я хотела спросить одну вещь… Вы, может, и не знаете, я насчет этих немцев, которых Нильс Кант убил в альваре. Наверное, не они одни добрались морем до Эланда?
– Насколько я знаю – не так много. Около сотни, я думаю. Те, кто спасался от войны в Прибалтике. Большинство высадились в Смоланде. Они мечтали вернуться домой, ясное дело. Но шведское правительство так боялось Сталина, что выдавало их русским. Довольно постыдный эпизод… но вы же об этом читали?
– Немного читала… давно.
Она смутно помнила что-то из школы насчет беженцев с занятых советскими войсками территорий, но в то время история Эланда ее не особенно интересовала, а история Швеции и мировая история – и подавно.
– А что еще вы делали в Марнесе?
– Ела ланч с полицейским. Леннарт Хенрикссон.
– Вот как. Ну что ж, хороший парень. И красивый.
Юлия кивнула.
– И с Леннартом вы тоже говорили про Нильса Канта?
Юлия задумалась – что ответить? И почему Астрид об этом спрашивает?
– Я упомянула, что была на его могиле. И все.
– Лучше с ним про Канта не говорить. Это ему неприятно.
– Неприятно? Почему?
– Старая история… – Астрид отпила немного вина. – Леннарт ведь сын Курта. – Она многозначительно посмотрела на Юлию, словно этот факт что-то мог объяснить.
– Какого Курта?
– Курта Хенрикссона.
Юлия непонимающе уставилась на Астрид.
– Ну и что?
– Курт Хенрикссон был констеблем в Марнесе. Тогда эта должность называлась шикарно – уполномоченный.
– И что?
– Это ему предстояло задержать Нильса Канта по подозрению в убийстве немцев.
Эланд, май 1945
Нильс Кант пилит свое ружье.
Стоит, согнувшись, в жарком сарае, где березовые дрова сложены в поленницу до самой крыши, и пилит, пилит… Дрова сложены небрежно, могут в любую минуту обрушиться. На колоде лежит его «хускварна», ствол уже почти полностью отпилен. Левой ногой в тяжелом сапоге он прижимает приклад. Медленно, но упрямо водит ножовкой по металлу – туда-сюда, туда-сюда, – то и дело отмахиваясь от надоедливых мух, так и норовящих сесть на его вспотевшее лицо.
Во дворе все тихо. Его мать Вера в кухне, собирает ему рюкзак.
Нильс пилит и пилит. Наконец полотно прогрызает последний миллиметр металла, и отпиленный кусок ствола со звоном падает на каменный пол.
Он поднимает обрезок и сует его в щель поленницы, в самый низ, кладет ножовку на колоду. Переломил ствол и зарядил два патрона.
Все.
Нильс выходит из дровяного сарая и ставит обрез в тень.
Он готов.
Всего четыре дня прошло, а уже все в Стенвике знают, что произошло в альваре. НЕМЕЦКИЕ СОЛДАТЫ НАЙДЕНЫ МЕРТВЫМИ – РАССТРЕЛЯНЫ ИЗ ДРОБОВИКА. Рубрика на первой странице «Эландс Постен». Огромными буквами, такими же, как когда немецкие бомбы падали в лес под Боргхольмом.
Врут они – никого Нильс не расстреливал. Он угодил в перестрелку с двумя немецкими солдатами – и вышел победителем.
Но люди не хотят это понимать. Накануне он в кои-то веки отправился в поселок, проходил мимо мельницы и поймал на себе молчаливые взгляды мельников. Он знает – они сплетничают у него за спиной. Все только об этом и говорят. «Расстрел в альваре!» Знали бы они…
Он входит в дом.
Мать стоит молча спиной к нему, смотрит в окно на альвар, но даже по спине видно, в каком она состоянии. Узкие плечи под серой блузкой вздрагивают.
Он тоже волнуется, но молчит. Как и она.
– Наверное, пора, – говорит Нильс.
Мать кивает, не оборачиваясь. Рюкзак и маленький чемоданчик уже собраны, стоят на столе. Нильс накидывает рюкзак на плечо. Невыносимо – он чувствует, что, если скажет хоть слово, тут же расплачется.
– Ты вернешься, Нильс, – хрипло и медленно произносит мать.
Он кивает, снимает с полки синюю кепку. В кепке спрятана маленькая жестяная фляжка с коньяком, и Нильс сует ее в рюкзак.
– Ну, все, – тихо говорит он.
Бумажник с деньгами в рюкзаке, а в заднем кармане брюк – туго свернутые в рулон ассигнации, мать дала на дорогу.
В дверях он поворачивается. Теперь мать стоит к нему не спиной, а в профиль, но по-прежнему смотрит в сторону. Тяжело ей. Руки сцеплены на животе, длинные ногти на побелевших пальцах впились в ладони. Подбородок дрожит.
– Я тебя люблю, мама. Я вернусь, – тоже с дрожью в голосе произносит Нильс и быстро сбегает по ступенькам, хватает обрез у сарая и исчезает в ясеневой роще за домом.
Уж кто-кто, а он-то знает, как уйти из поселка, чтобы тебя никто не видел. Полупригнувшись по коровьей тропе, через густой кустарник у дороги, перелезть несколько поросших лишайником каменных изгородей… иногда останавливается и прислушивается к жужжанию насекомых – не вплетаются ли в него человеческие голоса.
И вот он уже в альваре. В небе сияет весеннее солнце. Никто его не видел.
Можно считать, он вне опасности. Здесь, в альваре, он у себя дома. Он обнаружит любого раньше, чем тот успеет его увидеть. Он идет прямо на солнце, далеко огибая место, где встретил немцев. Он даже не хочет о них думать – из-за этих сволочей он вынужден покинуть мать.
Мертвецы гонят его из дома.
Тебе надо исчезнуть, сказала мать накануне. В Марнесе сядешь на поезд в Боргхольм, оттуда на пароме в Смоланд. В Кальмаре тебя встретит дядя Август, дальше делай все, как он скажет. И не забудь снять кепку при встрече. Ни с кем по дороге не заговаривай. И не вздумай возвращаться, пока все не успокоится. Можешь не сомневаться, Нильс, – обязательно успокоится. Просто надо выждать.
Послышалось? Приглушенный крик у него за спиной. Он приседает за кустами можжевельника и слушает. Тишина. Он должен торопиться – поезд ждать не будет.
Через пару километров он выходит на большую, посыпанную гравием и утрамбованную дорогу. С юга приближается повозка. Он быстро прячется в канаву, но страхи напрасны, в телеге никого нет. Понурая лошадь катит ее куда-то – знает, должно быть, куда.
Сейчас он как раз посередине острова – и на запад, и на восток примерно одинаково. В газете написано, что немцы, скорее всего, пришли именно по этой дороге. У их катера отказал мотор, и они бросили его к югу от Марнеса.
Не думать о них. О них он думать не будет, а вот о жестяном футляре с драгоценными камнями, который закопал в кургане, он думает с удовольствием. Последние дни ни он, ни мать не выходили из дому. Он уже собирался рассказать о своей военной добыче, но что-то ему мешало. Но он расскажет, обязательно расскажет, как только вернется. Еще двадцать минут ходьбы – и он уже у железнодорожной насыпи. Узкоколейка Бёда – Боргхольм. Нильс поворачивает на север и идет вдоль путей к станции, с удовольствием вдыхая запах пропитанных креозотом шпал. Двухэтажный вокзал, вынесенный за пределы городка, выглядит, как жилой дом. Тут все – и почта, и кассы, и сам вокзал. Одноколейка раздваивается – на станции в Марнесе единственный разъезд.
Его поезд еще не пришел. Нильс уже три раза ездил поездом в Боргхольм, так что здесь ему все знакомо. Он подходит к кассе – билет до Боргхольма, пожалуйста.
Мрачная дама в очках за железной решеткой бросает на него быстрый взгляд и наклоняется над столом – выписывает билет. Перо скребет по бумаге так, что слышно, наверное, с перрона.
Нильс нервничает. Ему кажется, что за ним наблюдают. С полдюжины пассажиров, мужчины в застегнутых на все пуговицы костюмах, сидят на лавках в ожидании поезда. У всех черные чемоданы. Один Нильс с рюкзаком.
– Ваш билет. Третий вагон. Последний.
Нильс отдает кассирше деньги и выходит на перрон – рюкзак на плече. Чемоданчик в руке. Пассажир как пассажир. Буквально через две минуты он слышит пронзительный свисток паровоза, и поезд подходит к вокзалу. Три красных деревянных вагона.
Паровозы всегда восхищали Нильса. Какая мощь! Ярко-красные, блестящие от масла рычаги на колесах медленно, словно неохотно, замедляют движение.
Он входит в последний вагон: первым, никого на перроне нет – все ждут в помещении. Кондуктор кричит что-то у него за спиной, вокзальная дверь открывается, и пассажиры, не торопясь, идут на посадку.