Каюта была тесной, как гроб. Стальной гроб.
После этого ему не раз приходилось плавать вдоль латиноамериканского побережья, но хуже «Небесного горизонта» он не встречал. На борту не было сухого места. Плесень, ржавчина… и вода. Вода сочилась отовсюду. Свет в иллюминатор его каюты почти не проникал: корабль шел с постоянным креном на правый борт и все, что он видел, – пена на гребешках волн. И так больше месяца.
Машины работали не переставая. Полумертвый от морской болезни, он лежал на койке в полутьме, и ему то и дело являлся уполномоченный Хенрикссон. Тихо стоял рядом, и черная кровь заливала грудь. Иногда Нильсу хотелось, чтобы чертов «Горизонт» напоролся на мину. Этот жирный боров, капитан Петри, то и дело напоминал, что хоть война и кончилась, минные поля остались. При этом он всегда подчеркивал, что последним войдет в спасательную шлюпку не кто иной, как Нильс. После всех. Даже после капитана.
Пока корабль стоял на погрузке в Англии, он две недели безвылазно просидел в своей каюте и чуть не сошел с ума от одиночества.
Наконец «Горизонт» отдал концы и медленно, пыхтя и скрипя всеми суставами, двинулся на запад. В Атлантический океан.
У бразильских берегов Нильс увидел альбатроса в иллюминаторе. Огромная птица беззаботно парила над волнами совсем рядом. Он посчитал это хорошим предзнаменованием и решил остаться в Бразилии – по крайней мере, на время. Сошел с корабля и заставил себя не вспоминать ни «Небесный горизонт», ни психа Петри.
На причале в сантосском порту он впервые увидел бумсен. Бомжей. Жалкие создания в отрепьях, с пустыми глазами, они еле передвигали ноги.
– Бумсен, – презрительно сказал стоящий рядом с ним шведский матрос. – Будет кто из них приставать, швырни в него кусок угля.
Бомжи. Всеми забытые люди, алкоголики – им не было места ни на море, ни на суше. Среди них были и европейские моряки, засидевшиеся в каком-нибудь баре и списанные на берег.
Нильс не считал себя бомжом. У него деньги были, он остался в Сантосе на несколько месяцев. Жил в гостинице, заходил в бары, куда бомжей и на порог бы не пустили, гулял по белоснежным пляжам за городом, учил испанский, португальский, но в разговоры старался не вступать. Он немного похудел, но с его ростом и широченными плечами выглядел достаточно внушительно для уличных грабителей, и подходить к нему они не решались. Тоска по Эланду не оставляла его ни на минуту. Каждый месяц он посылал матери открытку без обратного адреса – ей надо знать, что он жив.
В конце концов на испанском корабле добрался до Рио. Здесь бедные были беднее, богатые – богаче, тараканы крупнее и здесь намного больше бомжей – и в порту, и в городе. Но и здесь жизнь его изменилась мало: он так же бесцельно бродил по берегу, пил вино и тосковал по дому. В конце концов, чтобы сэкономить деньги, он нанялся на пассажирский лайнер. В его обязанности входила уборка и мытье посуды в ресторане.
Буенавентура, Ла-Плата, Вальпараисо, Чаньярал, Панама, Сен-Мартин в Карибском море, кишащий французами и голландцами, в отличие от Гаваны, где в основном развлекались американцы. Ни один город ему не понравился, не показался более привлекательным, чем другой. Жить можно только на Эланде.
Теперь пустые открытки без текста и обратного адреса он посылал матери, как только ему удавалось сойти на берег: она должна знать, что Нильс жив и думает о ней. Старался вести размеренный образ жизни, не транжирил деньги на женщин, не вступал в драки.
Хотел поехать в Штаты, взял билет на французский корабль – через залив, в изнывающую от влажной жары Луизиану. Теплые, манящие огни баров в Нью-Орлеане. Но на берег его не пустили. У него не было шведского паспорта. Вот и все. Денег на взятки уже не оставалось, поэтому пришлось остаться на корабле.
Вернуться в Южную Америку? Его тошнило от одной этой мысли. Тем более что и там переход границы с каждым годом становился все затруднительней. И он сошел на берег в Коста-Рике. Портовый город Лимон. И там остался.
И вот он уже почти шесть лет живет в Лимоне, зажатом между морем и джунглями. В пропитанном испарениями лесу за городом полно банановых пальм, азалий, огромных, как яблони, но он туда не ходит. Тоскует по альвару. Тропический лес воняет, как заплесневелая компостная куча. Ему душно. После каждого ливня прямые улицы города превращаются в болота, клоаки переполняются, и содержимое их течет по тротуарам.
Дни, недели, месяцы…
Через год он написал матери первое за все время письмо. Рассказал о своей жизни и дал адрес.
Пришел ответ, пришло немного денег, и он написал опять. Просил мать помочь связаться с дядей Августом. Нильс ничего так не желал, как вернуться домой. Он уже десять лет не был на Эланде – неужели это не достаточное наказание за его невольную провинность?
Если кто и мог ему помочь, то это дядя Август. Мать, конечно, мечтает, чтобы Нильс вернулся, но организовать возвращение ей не под силу.
Все это тянется, тянется…
А сейчас рядом с бутылкой вина лежит конверт с приклеенной шведской маркой за сорок эре. Письмо пришло три недели назад, с приложенным чеком на двести долларов, и он перечитывает его, наверное, в сотый раз.
Из Рамнебю, от дяди Августа. Он слышал от сестры, что Нильс в Латинской Америке и что он мечтает вернуться.
Тебе нельзя возвращаться, Нильс. Никогда.
Так написал дядя Август. Письмо недлинное. На одной страничке. Сплошные увещевания, но эту фразу Нильс перечитывает уже, наверное, в сотый раз.
Тебе нельзя возвращаться, Нильс. Никогда.
Ему хочется забыть эти слова, но память упорно возвращает приговор.
Уполномоченный Хенрикссон стоит у него за спиной, читает через плечо и улыбается.
Никогда, Нильс.
Он наливает в стакан вина. Огромные, как осы, комары жужжат над головой. А по перилам ползет черный лакированный таракан.
Из-за стойки слышится визгливый смех, где-то трещит мотоцикл. В Лимоне никогда не бывает тишины.
Нильс залпом выпивает вино и зажмуривается. Мир начинает медленно кружиться. Он болен.
– Quiero regresar a casa, – бормочет Нильс в темноте. – Quiero regresar a casa… Хочу домой.
Никогда.
Он же еще молод, ему всего только тридцать лет.
Нет, дядя Август, твой приговор не окончателен. Я буду умолять мать. Она не откажет.
– Теперь можешь вернуться, Нильс.
Он только и ждет письма с этими простыми словами.
И оно придет.
Скоро оно придет.
20
Астрид катила кресло-каталку, а Герлоф мучительно размышлял. С кем-то Эрнсту не удалось договориться… о чем?
Насколько он знал, деньги Эрнста никогда особенно не интересовали. Он с удовольствием работал с камнем, иногда продавал свои скульптуры туристам – и ему хватало на еду и выплату кредита на дом. Хорошо… но почему тогда он не рассказал Герлофу о своих догадках об исчезновении Йенса?
Он столкнул с обрыва камень Канта. Именно столкнул, на этот счет у Герлофа сомнений не было. И что это значит?
Что это значит?
Герлоф играл с этой мыслью так и эдак, делал круги и опять возвращался к началу.
Вывод был только один: Нильс Кант жив. Каким-то образом ему удалось инсценировать свою смерть и вернуться в Швецию под другим именем. Так, во всяком случае, полагал Йон. В таком случае любой, кто пытался докопаться до истины, представлял для Нильса опасность.
– Все в порядке, Герлоф? – услышал он за спиной вопрос Астрид. Они стояли перед дверьми общины.
Он молча кивнул.
– Тогда вперед. – Она с усилием перекатила коляску через порог.
Народу здесь было гораздо меньше, чем на похоронах, но все равно – не протолкнуться. Пришлось лавировать. То и дело кто-то наклонялся к Герлофу – как, мол, себя чувствуешь, старина? Ему это надоело, и он заставил себя встать с кресла. Надо же показать, что он не полный инвалид, что вполне может ходить. Боль болью, а ходить он может. Через боль.
Астрид откатила кресло-каталку в сторону. Герлоф стоял, опираясь на палку, и раскланивался со знакомыми. Слава богу, хоть Йоста Энгстрём не поинтересовался его здоровьем. И еще того лучше – Маргит куда-то отошла, так что они могли спокойно поговорить о странных событиях этой осени. Под конец Герлоф, убедившись, что никто их не слушает, выложил Йосте свою версию гибели Эрнста.
– Значит, не то чтобы несчастный случай, – задумчиво произнес Йоста.
Герлоф помотал головой: «Думаю, нет».
– Ты считаешь… убийство?
– Кто-то столкнул его, а потом свалил на него скульптуру. Йон тоже так думает.
Герлоф боялся, что Йоста над ним посмеется, но тот был совершенно серьезен.
– Кому это могло понадобиться?
– В том-то и дело, – пожал плечами Герлоф.
Подошла Маргит. Герлоф обменялся с ней церемонным рукопожатием и, хромая, побрел дальше.
Бенгт Нюберг из «Эландс Постен» – как всегда, ищет, чем бы поживиться.
– Я слышал, у вас там не хватает персонала в доме престарелых, – закинул он удочку, едва поздоровавшись. – А на вас это как-то сказывается?
Ну что на это ответить? Герлофу начало казаться, что каждый, кто пришел помянуть покойника, что-то от него хочет. Именно от него. Не успел добраться до своего места за столом, подошли Гуннар Юнгер с женой. Гуннар, как всегда, не особенно заботясь о правилах учтивости, сразу взял быка за рога.
– Мне нужно еще шесть штук, – сказал владелец отеля. – Тебе дочь говорила? Она на днях была у нас в Лонгвике. Я просил передать: еще шесть.
Герлоф не сразу сообразил, что речь идет о корабликах, которые он виртуозно монтировал в пустых бутылках.
– Не тесновато будет на полках?
– Мы расширяемся, – похвалился Гуннар. – Они будут стоять на подоконниках в новом ресторанном зале.
Он, не теряя времени, достал записную книжку и авторучку, на которой Герлоф успел прочитать рекламный текст «ЛОНГВИК – ПОКУПАЙ И НАСЛАЖДАЙСЯ!». Написал несколько цифр и протянул Герлофу.
– Цена за штуку.