– Живет? Кто?
– Нильс… Нильс Кант. Сын Веры. У него там спальный мешок на втором этаже. И старые вырезки из газет…
– Где ваша машина?
– Там, за домом… Под навесом.
– Понятно, почему ее никто не видел… А идти вы можете?
– Он перекопал весь подвал… Не знаю зачем. А может, и Йенс там? Как вы думаете, Леннарт? Неужели он там его спрятал?
– Пойдемте, Юлия, пойдемте.
Она не могла наступать на правую ногу, но с его поддержкой кое-как спустилась с широкого крыльца. У ворот стояла темно-зеленая машина.
– Это ваша, Леннарт?
– Да.
– А у вас разве нет служебной машины? Должна же быть…
– Это моя собственная. Я сегодня был на похоронах.
Юлия совсем забыла – похороны Эрнста. И она не пошла… Скверно.
Калитка, как и накануне, не открывалась. Леннарт, оставив ее стоять на одной ноге, тянул, толкал, поднимал, пока не образовался проход, достаточный для двоих.
Она со стонами уселась в машину, чувствуя себя девяностолетней старухой.
– Леннарт, – быстро сказала Юлия, когда он подошел закрыть дверцу. – Может быть, вы зайдете в дом? Мне надо убедиться, что я и в самом деле видела… то, что я видела. Посмотрите в подвале и на втором этаже.
Он внимательно взглянул на нее и кивнул.
– Вы подождете здесь.
– А… а у вас есть пистолет?
– Пистолет?
– Да. На тот случай, если там кто-то есть. Не думаю, конечно, но все-таки…
– Пистолета у меня нет, – усмехнулся Леннарт, – зато есть фонарик. Не волнуйтесь, Юлия, я сейчас вернусь.
Он достал из багажника фонарь и пошел к дому. Юлия проводила его взглядом, пока он не скрылся за полуразвалившимся дровяным сараем.
В машине даже ветра не было слышно. Она откинулась, насколько могла, на сиденье и смотрела на свинцовое море на горизонте.
Леннарт вернулся очень скоро, не прошло и десяти минут. Юлия с облегчением наблюдала, как он протискивается через калитку.
Он сел в машину и посмотрел на нее без улыбки.
– Вы правы, – сказал он. – Кто-то там был. Причем совсем недавно…
– Да! И я думаю, что…
– Нет! – прервал ее Леннарт и предостерегающе поднял руку. – Не Нильс Кант.
Он положил на панель маленькую круглую коробочку.
– Я нашел это в подвале. Там и еще есть.
Это была коробка из-под снюса[10].
– Какой-то любитель снюса… – Леннарт повернул ключ зажигания. – А теперь в Боргхольм.
В больнице ей сделали обезболивающий укол. Свитер и джинсы разрезали – снять их, не причиняя боли, оказалось невозможно. Молодой врач спросил, что произошло.
– Неудачное падение, – ответил за нее Леннарт. – В Стенвике.
– На берегу?
Леннарт подумал и кивнул:
– Да. На берегу.
И ушел. Врач ощупал ее спину, живот, ребра, потом делали снимки, потом начали накладывать гипс. Юлия не протестовала – процедура знакомая, и единственное, чего она хотела, чтобы все поскорее закончилось.
У нее было о чем подумать и без этого. Она не сомневалась, что ей удалось узнать что-то важное.
Нильс Кант жив. Он жив. И живет он в доме своей матери, совсем как в том жутком фильме Хичкока[11]. Он и двадцать лет назад там прятался, а Йенс случайно зашел, и Нильс Кант вынужден был его убить. Или он встретил Йенса в альваре. Нильс Кант постоянно бродил в альваре.
Она не хотела оставаться в больнице. Попросила разрешения воспользоваться телефоном – обломки ее мобильника так и лежат, наверное, на полу в кухне. Позвонила Астрид в Стенвик, рассказала, что с ней произошло, и попросилась пожить у нее.
Конечно, сказала Астрид, без вопросов. Вдвоем веселее.
Леннарт приехал за ней через час с лишним.
– Будьте осторожны, травмы на берегу – постоянное явление. Все эти камни, скалы… – Врач проверил гипс. – Особенно в темноте.
– У вас были дела в Боргхольме? – спросила Юлия. Они ехали на север, в Стенвик.
– Я ездил в здешнее управлении, – сказал Леннарт. – Их компьютеры побыстрее моего. Воспользовался случаем и написал несколько рапортов. Среди прочего – о взломе в Стенвике.
– Вот как?
– Вашего имени там нет. Кто-то взломал виллу Кантов и там ночевал. Запомните – вы там никогда не были. Увидели свет в окне и позвонили мне.
Юлия посмотрела на него долгим взглядом.
– Хорошо. Я поскользнулась и упала. На берегу. В темноте.
– Вот именно. В темноте.
Они свернули на Стенвик.
– И все же я думаю, что Нильс Кант был там, – тихо сказала она. – Я не верю, что он мертв.
– Думать никто не запрещает. Но Кант мертв.
Так сказал Леннарт. Но в глазах его Юлия заметила – или ей показалось? – тень сомнения.
Пуэрто-Лимон, март 1960 года
Солнце зашло, и на восточный берег Коста-Рики мгновенно, как всегда в южных широтах, упала… даже не упала, а обрушилась тьма. На невидимом берегу под верандой бара кто-то закашлялся, потом начал насвистывать, сам для себя, беззаботный мотивчик, стараясь приспособить его к ритму прибоя.
Из бара доносятся смех и звон бокалов.
Горизонт то и дело озаряется беззвучными вспышками, глухое рокотание слышно лишь через несколько секунд. Промежутки эти становятся все короче – ночная гроза в Карибском море приближается к берегу.
Нильс Кант сидит за своим постоянным столиком, как всегда один, под цепочкой маленьких красных фонариков. Смотрит в наполовину пустой бокал, потом выпивает одним глотком. Теплое красное вино.
Какой по счету? Шестой? Седьмой?
Он не помнит. Не считал. Что за разница? Нильс в этот вечер собирался остановиться на пяти… но что за разница? Никаких особых причин не пить у него нет.
Он ставит стакан и чешет левую руку, но зуд не проходит. Рука красная, отекшая. Экзема. Последние годы все время такая история – это от солнца. На руках и ногах. Кожа воспаляется, слущивается, трескается… каждое утро на простыне мелкие пятна крови. А на подушке несколько волос. Он начинает лысеть.
Проклятое солнце, проклятая жара, проклятая влажность. Он гниет заживо, и ничего с этим не сделать.
Ничего. Только продолжать пить. Это вино он пьет уже несколько лет. Дешевое – с середины пятидесятых денежные переводы от матери постепенно становились все менее щедрыми.
Она продала каменоломню, и теперь ее закрыли, пишет она. Ни слова о том, каким состоянием она располагает теперь. А от дяди Августа уже много лет ничего нет.
С тех времен, когда он покинул Эланд, Нильс даже ни разу ни с кем не подрался – и все равно, по ночам у постели его появляется истекающий кровью полицейский Курт Хенрикссон. Появляется и стоит – молча, с закрытыми глазами. Одно утешение – теперь не так часто.
Нильс привстает, чтобы взять еще бокал – и в эту секунду вдруг понимает, что знает мелодию, которую кто-то насвистывает под верандой. Он замирает и вслушивается.
Да, он знает эту песню. Ее часто передавали по радио во время войны, а у матери даже была патефонная пластинка.
Привет, мой печальный друг…
Веселая, бодрая песенка. Названия он не помнит. А текст застрял в памяти.
Привет, мой печальный друг,
Напрасно страдаешь,
Едва пожелаешь —
Поедем домой, на юг.
Сколько лет он ее не слышал! Ровно столько, сколько прошло с того дня, когда он ушел из Стенвика.
Нильс ставит бокал на стол и перегибается через перила веранды.
Ничего не видно.
Нет, кто-то там сидит на песке, прямо у столба.
– Хей, – негромко произносит он шведское приветствие. – Привет!
Свист немедленно прекратился.
– И тебе привет, – спокойный голос снизу.
Теперь глаза немного привыкли к чернильной темноте южной ночи. Да, кто-то сидит там. Кто-то в шляпе. Перестал свистеть. Сидит – молча, неподвижно.
На голову упали первые капли дождя. Нильс неверной походкой идет в другой конец веранды – там лестница на пляж.
Осторожно, только бы не свалиться. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой – и вот под ногами мягкий песок, горячий, еще не остывший – он чувствует тепло даже сквозь тонкую подошву кожаных сандалий.
Странно – сколько лет уже он сидит на этой веранде чуть не каждый вечер и ни разу не спускался на пляж в темноте. Здесь, наверное, полно крыс. Больших, голодных крыс.
Он медленно подходит к толстым бревенчатым опорам веранды.
Его собеседник так и сидит, где сидел. Не встал навстречу, даже не приподнялся: откинулся в прокатном шезлонге – такие берут в ларьке в сотне метров отсюда. Несколько колонов – и шезлонг на весь день твой.
Закатанные рукава сорочки, соломенная шляпа, закрывающая лицо. Теперь он уже не свистит, а напевает себе под нос – тот же самый веселый мотивчик.
Напрасно страдаешь,
Едва пожелаешь —
Поедем домой, на юг.
Нильс делает еще пару шагов и останавливается. Стоит неподвижно, покачивается – от вина, но больше от волнения.
– Добрый вечер, – говорит незнакомец.
– А вы… – голос изменил Нильсу. Он прокашлялся. – А вы из Швеции?
Он произносит эти слова, и шведский язык кажется ему чужим.
– А что, не заметно? – короткий смешок.
Вспышка молнии на долю секунды освещает берег. Нильс успевает заметить белое лицо под шляпой. Глухой, грозный рокот с моря.
– Я подумал – лучше ты спустишься ко мне, чем я полезу к тебе.
– Что? – Нильс опешил.
– Я заходил к тебе домой. Хозяйка сказала – он наверняка в баре, хлещет вино. Это она так сказала – «хлещет вино». Похоже, здесь и делать-то больше нечего, в Коста-Рике.
– А что вы хотите? – Нильс почему-то не решается сразу перейти на «ты».
– Это не так важно. Важно, что ты хочешь, Нильс.
Нильс молчит. Ему кажется, что он когда-то видел этого человека. Когда-то очень давно, в юности.
Где? В Стенвике? Вряд ли.