Сейчас это представилось ей совершенно диким. Как она вообще могла смотреть эту идиотскую рекламную муру?
Леннарт вернулся около двух.
– Вот и все, – сказал он. – На сегодня. Предлагаю поехать куда-нибудь поесть.
Юлия не стала ничего спрашивать – взяла свои костыли и заковыляла к выходу. Найдет нужным – сам расскажет.
– Андерс здесь?
– Нет, поехал домой. В свою квартиру – здесь, в Боргхольме.
Он все время замедлял шаг, чтобы идти рядом с ней. Она попыталась идти побыстрее, чуть не прыгая на костылях, но тут же оставила эти попытки: от ледяного ветра пальцы на руках окоченели и совершенно не чувствовали рукояток. Потерять равновесие и грохнуться – только этого не хватало.
– Или, кажется, это не его квартира, а матери, – Леннарт помог ей сесть в машину, – точно не знаю. Обещал никуда не исчезать, на случай, если понадобится еще раз с ним поговорить… Как насчет китайцев? Пицца уже в глотку не лезет.
– Все равно, лишь бы поблизости, – улыбнулась Юлия.
Можно было этого и не говорить, потому что Леннарт, проехав не больше двухсот метров, остановил машину у китайского ресторана рядом с городской церковью.
В зале было почти пусто, так что столики у окна, обычно пользующиеся спросом, оказались свободными. Юлия посмотрела на белую церковь за окном и вспомнила то жаркое лето, когда у нее там была конфирмация и она по уши влюбилась в другого конфирманта… как же его звали? Тогда ничего важнее в жизни не было, а сейчас она даже не помнит его имя.
– И все же… что Андерс делал в доме Кантов? – Она дождалась, пока официант примет заказ и уйдет. – Он как-то это объяснил?
– Объяснил… сказал, что искал бриллианты.
– Бриллианты?!
– Я тоже слышал эти сплетни… – сказал Леннарт, глядя в окно. – Будто бы у немцев, которых расстрелял Нильс Кант, был при себе какой-то клад. Военный трофей, так сказать. То, что они награбили в Прибалтике. Какие-то драгоценные камни… И Андерс решил, что Нильс, перед тем как удрать с Эланда, спрятал их в подвале. И начал копать. Копал и копал… так ничего и не нашел. Само собой. Он вообще такой… со странностями.
– А вырезки?
– Нашел в шкафу и зачем-то повесил на стену. Он думает, это Вера их хранила. – Леннарт наконец повернулся к Юлии. – И утверждает, что все время чувствовал ее присутствие. Что она там. В виде привидения.
– Вот как…
Она не стала ему рассказывать, что и она встретилась с привидением. Больше всего Юлии хотелось вообще забыть ту ночь. На языке вертелся еще один вопрос, но она не решалась его задать.
Принесли множество маленьких тарелочек, и Леннарт сам ответил на ее так и не заданный вопрос.
– Андерс утверждает, что он в тот день не видел вашего сына. Его спросили прямым текстом. Сидел дома, на улице, говорит, был такой туман, что собственной руки не видно. А о пропаже услышал только вечером… Никлас Бергман сказал, что, по его мнению, Андерс говорит правду. Он же не стал запираться насчет виллы, сказал все как есть.
Юлия кивнула.
– Так что с этой версией мы закончили. Дальше тут не продвинешься.
Юлия поглядела на свои руки и тихо сказала:
– Я пробовала много раз… не копаться в прошлом, все же говорят… все говорят одно и то же – жизнь продолжается, надо жить. И не получалось. А сейчас, здесь, в Стенвике, что-то произошло. Мне легче. Может быть, не намного, но легче. Я теперь знаю, что могу горевать о Йенсе… оплакивать… а раньше не могла. А вдруг он жив? Как же можно оплакивать живого? – Она подняла глаза на Леннарта. – Так что не зря я сюда приехала. И еще приеду. Повидать папу… и вас.
– Мне очень радостно это слышать, – сказал Леннарт. – Я ведь и сам побывал в такой же ловушке… Прошлое расставляет ловушки, и мы в них застреваем. Мне иной раз было очень плохо… пока не осознал, что месть не делает человека счастливей. Не надо думать о мести, надо жить дальше. Это трудно… но это, я бы сказал, наша обязанность – жить дальше.
– Да… Мертвых надо оставить в покое.
Пуэрто-Лимон, июль 1963 года
Нильс ушел с пляжа Плайа Бонита под Лимоном только к концу пира, когда все вино было выпито. За вечер он опустошил две бутылки чилийского красного вина, но при мысли о том, что ему предстоит, чувствовал себя недостаточно пьяным.
На Плайа Бонита сегодня мало народу, а к вечеру пляж совсем опустел.
Остались только двое. Сидят на песке у маленького костерка, две тени. Что-то напевают, смеются пьяным смехом, обнимают друг друга за плечи. Одна из этих теней – человек, которого Нильс знает под именем Фритьоф Андерссон. А другая тень – их жертва. Нильс мысленно называет его смоландцем, но чаще попросту Borrachon – Алкаш.
Коста-Рика нравится Алкашу куда больше, чем Панама… почему я не приехал сюда раньше, удивляется он. А Лимон – вообще замечательный город. Собственно говоря, домой его не так уж тянет.
– Можешь оставаться столько, сколько захочешь, – успокоил его Нильс.
Не кто иной, как Нильс помог Алкашу приехать в Коста-Рику. Он вырвал его из алкогольного тумана, помог получить в шведском консульстве в Панаме временный паспорт, довез на поезде до Сан-Хосе, поселил в дешевой гостинице и дал денег на вино и еду. После этого осталось только дождаться Фритьофа Андерссона.
Алкаш утомил его своей благодарностью. Наконец-то, повторял он непрерывно, наконец-то я нашел друга, настоящего друга, о котором мечтал всю жизнь, друга, за которого готов в огонь и в воду.
Нильс кивал и улыбался. Когда же приедет Фритьоф… Нильс вовсе не хочет дружить с этим спившимся, пропащим человеком, чья судьба так напоминает его собственную, за исключением одного – Алкаш вовсе не хочет возвращаться домой.
Фритьоф обещал это устроить, но только если…
Напрасно страдаешь,
Едва пожелаешь,
Поедем домой, на юг…
…только если Нильс отдаст ему припрятанные камушки.
Вслух он, правда, этого не говорит. Но зачем тогда Фритьоф несколько раз заводил про них разговор? Он прекрасно знает, что произошло в альваре сразу после войны.
– А они не сказали, откуда они, эти немцы? А правда, что у них были с собой богатые трофеи? И куда они девались? Что ты с ними сделал, Нильс?
Вопрос за вопросом, но Нильс подозревает, что ответы на эти вопросы человеку, называющему себя Фритьофом Андерссоном, давно известны.
Нильс отвечает – не хочет ставить под удар все предприятие. Но о том, где именно спрятаны камушки, – ни слова. Эти камни его. Они принадлежат ему, и будут принадлежать. Он столько лет бедствовал в этих поганых тропиках, что заслужил эти деньги.
Алкаш никак не мог усидеть в их маленьком номере в Сан-Хосе, а Нильсу во что бы то ни стало надо было удержать его до приезда Фритьофа. Через три дня все темы для разговоров были исчерпаны, оставалось только пить. Они молча сидели в крошечной комнатке, уставленной пустыми бутылками, а за окном во всю мочь палило солнце.
Наконец Фритьоф появился – в темных очках, с широченной улыбкой. Алкаш с похмелья никак не мог сообразить, откуда взялся этот новый швед и что ему нужно, но принесенные Фритьофом бутылки примирили его с незваным гостем. Праздник продолжился. Фритьоф хохотал, пел с ними, но взгляд его оставался все тем же – холодным и внимательным.
На следующий день Нильс поехал поездом в Пуэрто-Лимон, вернулся к себе, заплатил хозяйке по имени мадам Мендоза за квартиру и коротко постригся, так же как Алкаш. От парикмахера пошел в свой излюбленный бар на берегу, пил вино и раскланивался с многочисленными знакомыми – за годы сидения в баре их накопилось немало. Бродил по грязным улицам, стараясь привлечь к себе внимание, – вот он идет, этот пьяный швед.
Всех благодарил, всем рассказывал – и мадам Мендозе, и барменам, и случайным собутыльникам, – собираюсь, мол, прогуляться по берегу, к северу, мимо Плайа Бонита, через пару дней вернусь – друг приезжает из Швеции.
– Hasta Pronto, – повторял он, – до скорого.
В свой последний день в Лимоне он встал рано, на рассвете. Взял с собой только кое-что из одежды, немного еды, бумажник и письмо от Веры. Все остальное оставил, как было, и даже положил немного денег в письменный стол.
Все. Прощай, Лимон.
Прошел через пустой рынок. Старые рыбаки еще только разворачивали свои лотки с навесами. Они и были единственными свидетелями начала его Исхода. Прошел мимо вокзала и дальше, на север, прочь из города, не оглядываясь.
Его ждет встреча с Фритьофом Андерссоном.
Он не бежит. Он возвращается домой.
Впервые за двадцать лет.
26
На этот раз дверь открыла не молоденькая медсестра, а пожилая седая женщина в блузке и светлых брюках. Герлоф знал ее – жена Мартина Мальма, Анн-Бритт.
– Добрый день, – поздоровался Герлоф.
Она не шелохнулась. Серьезное бледное лицо… похоже, она его не узнала.
– Герлоф Давидссон, – поспешил он представиться, переложил палку в левую руку и протянул правую для рукопожатия. – Из Стенвика.
– Да-да… помню. Как же… Герлоф. Вы и на той неделе заезжали. Только с вами была женщина.
– Это моя дочь.
– Я видела вас из окна, спросила Ильву, кто это, а она забыла имя. Ничего в голове не держится.
– Так оно и было, – кивнул Герлоф. – Я бы очень хотел поговорить с Мартином, повспоминать, знаете, старые времена. Но он тогда был не в форме… Я вот подумал, может, нынче-то он получше?
– Если и лучше, то не намного. В его положении, знаете…
Герлоф понимающе кивнул.
– Но все-таки… получше? – Он чувствовал себя, как назойливый уличный разносчик. – Я долго не задержусь.
Наконец она отошла в сторону и пропустила его в холл.
Герлоф подошел к двери и обернулся – надо было подать знак Йону.
– Тридцать минут, – пообещал ему Герлоф, вылезая из машины. – Если увидишь, что меня впустили, возвращайся через тридцать минут.
Йон увидел, что Герлоф на него смотрит, поднял руку – понял, мол – и завел мотор.