Она вышла из кухни, быстро вернулась, протянула мне тёплый полтинник. На мороженое вроде как, на чипсы с луком и со сметаной. Сейчас скажет, что Катя хорошая девушка.
– До дому её проводить не забудь.
Оригинально, однако.
Я взял деньги и удалился из кухни. Ненавижу такие штуки – сперва в рожу наплюют, потом задабривают. Может, ещё баблосов вытянуть?
Не дождётся.
– Долго не гуляйте, – взнапутствовала мать через форточку.
Это уж совсем тупо. Не люблю, когда просто так воздух трясут, бессмысленно. На полтинник долго не погуляешь, это же всем известно.
– Слышишь? – уже нервно спросила она.
– Слышу.
Я отправился к себе. Посидел на диване. Почитал книгу. Коварный профессор Блэксворт пригласил к себе на переговоры президента Вайсхауэра с целью тайно обработать Е-вибрациями ещё и его. Профессор вмонтировал генератор в кресло президента, но прозорливый Вайсхауэр предусмотрительно надел свинцовые трусы. Я отложил книгу.
Оделся. Посмотрел в зеркало. Стою, отражаюсь. Постоял, подумал. Свернул дарованный полтинник в полоску, закатал под ремешок от часов. Чтобы в животе неприлично не булькало, сжевал старый пирожок.
Готов. Двинул в сторону парка. Шагал по тротуару под акациями, думал про это подозрительное шуршание. Мысли в голову приходили самые неприятные. Конспирологические. Всё про этот шорох. Вдруг стал я представлять, что это и в самом деле не простой шорох. Ведь в нашей стране как? Зашуршало в трубке – это значит, они берут тебя на поводок, подбираются. Они.
Они – это они. ФСБ, к примеру.
Я улыбнулся, проходящая мимо женщина поглядела на меня, как на ненормального. Не, я, конечно, не параноик, не псих конченый, голоса со мной не контактируют, и я прекрасно понимаю, что вряд ли ФСБ мной интересуется. А вот упырский папаша вполне мог мне в телефон что-то вставить, каких-нибудь жучков…
Не, глупо. Не буду об этом больше думать. И так тяжело. Хотя теперь будет трудновато, когда камешек попадает в кроссовок, а надо бежать и вытащить никак, думаешь лишь о камешке.
В результате я взял палку и стал стучать по железному забору, метров через двадцать мрачные мысли отпустили. Дойдя до конца парка, я повернул направо, продрался наискосок через иргу и вышел на главную клумбу.
Ленин приятно блестел. Сумерки, а он блестит, хотя никакой подсветки и нет – в краску что-то такое подмешано, светится само по себе. Это было красиво. И вообще, памятник выглядел бодро и ухоженно. В нашем городе всего два памятника – Ленину и Героям войны, ну, ещё бюстик в больнице. Больше никаких достопримечательностей, никто у нас не останавливался, не «жил в этом доме с… по…», не «учился в этой школе», даже как-то неприлично – словно нашего города и не было никогда. Поэтому у нас за памятниками ухаживают и вандализации не предают. С Лениным только засада такая мелкая – слегка расковыряли, – в белёном постаменте кариесно чернела узкая дыра, раньше в ней хранилась капсула времени, теперь пластиковые бутылки. А капсулу выдрали, думали, в ней золото.
Памятников у нас мало. Может, Пятаку когда-нибудь поставят. Ну, или доску мемориальную привинтят на крайняк. К «Дружбе». Разумеется, посмертно привинтят. Петру Родионову. Музыканту. Трагически разбившемуся на параплане. Пятака жалко, но каждый уважающий рокер непременно обязан трагически разбиться, престарелый рокер – это смех.
Катька сидела на бордюрчике под сенью руки вождя, и издали показалось, что она курит. Подойдя поближе, я понял, что это всего лишь сахарный петушок.
Возле памятника никого, так пара каких-то гэповских хмырей околачивалась, их опасаться не стоит, все прекрасно знали, кто такая Катька, где её отец работает и кто у неё в братьях. Вязаться дураков не было.
Упыря не наблюдалось, у меня даже хорошее предчувствие возникло, я подумал, что, возможно, вечер случится интересный…
Но он тут же высунулся из кустов. Упырская поганская морда, я чуть в сторону не свернул от разочарования, всю неделю у меня перед глазами его рожа, я к ней привыкать стал – пугающий факт. Но взял себя в руки.
– Привет! – Упырь улыбнулся. – А у меня сегодня голова как раз болела, я думал спать лягу, а тут как раз Катя позвонила…
Катька. Такие штуки в её духе. Мелкие необременительные пакости с дальним прицелом, именины сердца.
– Молодец, – сказал я. – Что позвонила…
– Конечно, молодец! – радостно согласился Упырь. – И ты молодец, что её попросил мне позвонить!
Я поглядел на Катьку. Это перебор даже для неё. Ну ладно.
– Я слышал про эту группу, они в неогранже играют. Причём с такими фолковыми элементами. Я люблю гранж, правда сейчас он не очень в моде…
– Пойдёмте лучше, – Катька поднялась с бордюра. – А то толпотня будет.
Катька хрустнула леденцом, выплюнула на асфальт палочку и уверенно пошагала в сторону входа в парк. Мы с Упырём… то есть я с Упырём двинулись за ней.
Под аркой ворот жирным новеньким шёлком переливался флаг ГДР, циркуль перекрещивался с молотом, олицетворяя союз науки и труда, чёрный цвет символизировал чёрное прошлое, красный – героическое настоящее, золотой обещал светлое будущее. На концертах Пятака всегда гэдээровские флаги, фишка такая, Катька подпрыгнула, щёлкнула пальцем по полотну.
За аркой начиналась темнота. Тут даже днём бывает темно, это от сосен. А ночью мрак. И в прямом, и в переносном смысле. Дорожка давала круг, поэтому мы двинули напрямик, через природу. Катька достала фонарик, но не включила, так что мы пробирались почти на ощупь. Натыкаясь на кусты, на парочки, на типов с пивом, на деревья тоже. Так темно, что глаза никак не могли привыкнуть.
– Почему так темно? – спросил Упырь, наткнувшись на дерево в очередной раз. – Тут что, электричества нет?
Я промолчал, а Катька ответила:
– Так всегда. Петька любит, чтобы было сначала темно. Так эффект сильнее.
– А что за звук? – спросил Упырь.
Звук был. Я задержал дыхание и услышал. Туканье. Будто долбил где-то здоровый дятел, слабоинтеллектуальная птица.
– Что-то тикает… – почти что шёпотом сказал Упырь.
– Это метроном, – пояснила Катька. – Чтобы народ не блудился. Круто ведь?
Эффект в метрономе, безусловно, присутствовал. Звук пропускался через глухие фильтры, отчего казалось, что в парке бьётся какое-то страшное чёрное сердце. Готическая атмосфера.
– Круто, – согласился Упырь.
Мы пошагали на звук. Сердце билось все громче и громче, динамики работали здорово, даже через подошвы чувствовалось, тук-тук-тук.
Стало чуть светлее – мы приблизились к эстраде, парк поредел, стало видно, что народу собралось много. Народ стоял возле деревьев, сидел на земле и на скамейках, справа, возле эстрады, блестели рулями мотоциклы.
Катька уверенно направилась к свободной скамейке, мы за ней. Устроились. На скамейках немного было народу, сидеть на концерте вряд ли кто будет, всё-таки не ансамбль лошкарей выступает. Катька достала пакет с семечками, стала грызть. Я поглядел на часы. Пора бы и начинать…
– Оёё-ё! – зарычали за спиной.
Я подпрыгнул, Катька подавилась семечками и закашлялись, Упырь сжался.
Ну да, куда без него? Пропустить он не мог.
– Обосрались, жабы! – счастливо захихикал Вырвиглаз.
– Урод ты, – Катька плюнула в Вырвиглаза, – зачем припёрся?
– Как это зачем?! Пятак здесь! Не, я уж оттопырюсь до посинения…
– Звук исчез, – сказал Упырь.
Звук действительно исчез. Сердце остановилось, инфаркт миокарда. И тут же заревели мотоциклы, и тут же вспыхнул свет, да так ярко, что я на минуту лишился всякого зрения. И заревело, и завизжало, загрохотало, точно взорвались одновременно двадцать вулканов. Звук был ничуть не слабее света, от одного этого звука зрение вполне могло расстроиться.
Через минуту аудиовизуальный шок стал помаленьку откатываться, и я кое-что стал различать.
Сцену. Сцена была пуста, то есть людей на ней никого, одна аппаратура. Причём дорогая, кажется. Видимо, дела у Пятака на самом деле шли хорошо. Над аппаратурой тоже был растянут гэдээровский флаг, уже большой.
Упырь. Он сидел сбоку, закрыв глаза.
Катька улыбалась и была явно довольна. И даже горда братом.
Вырвиглаз торчал справа.
Остальной народ стоял, придавленный звуком, затем звук оборвался, слышно было только мотоциклы.
– Давай! – закричали откуда-то из парка. – Пятак, сделай! Сделай!
– Сделай, жаба! – заорал и Вырвиглаз.
Но Пятак на сцене не объявился, вместо него на эстраду на мотоцикле вылетел Бо. Ванька Соболев, байкер и пьянь известная, каждый месяц его в отделение забирают, а потом выпускают – его пахан в пожарке обербрандмейстером рулит. Бо уже здорово качался верхней частью, но на мотоцикле сидел, как будённовец на Сивке, крепко. Он газанул, подкатил к микрофону, стянул его со стойки и сказал:
– Хай, ботва, гниёте помаленьку?
– Гниём!!! – с энтузиазмом ответили зрители.
– Сорок раз об стену вас!
– Пошёл вон! – крикнули ему в ответ.
– Да пошли вы сами!
Бо достал из кармана круглую флягу, свинтил крышку и отхлебнул изрядный глоток. После чего сказал:
– Я тут ваще по делу. Я тут для того, чтобы объявить…
– Ты грохнул своего папочку?
Все заржали.
– Да я его давно грохнул! – Бо тоже заржал. – Но я о другом сейчас…
– Неужели о мамочке? – не удержался Вырвиглаз.
Зрители уже загоготали.
– Если кто ещё тронет мою маму, – грозно сказал Бо, – то я ему все зубы переломаю! Так что заткнитесь лучше! А я пока скажу… Уроды! Возрадуйтесь и возликуйте! Сейчас будет работать…
На сцене появился Пятак. Пятак был здоровенным лохматым парнем в узких кожаных штанах, в драной джинсовой куртке, со зверским выражением на лице. Пятак подошёл к Бо, отобрал у него микрофон.
– Сейчас… будет… работать… – тихо пролаял Бо.
Пятак поглядел на Бо, махнул на него микрофоном:
– Бо, пошёл отсюда.
– Пошёл сам, урод, – счастливо сказал Бо, газанул своим примусом и слетел со сцены, чуть не задавив какую-то девчонку.