Пятак набрал воздуха и прорычал:
– Работает «Маркус Вольф»!!!
Толпа завыла и вскинула руки, Вырвиглаз вскочил на скамейку, Катька ловко толкнула его под коленки, и Вырвиглаз свалился на землю. Упырь открыл свои молочные зенки и вовсю смотрел на будущую легенду русского рока.
Появились остальные музыканты, четверо, Пятак взял гитару и заиграл. Раньше он на барабанах лабал, я говорил, теперь вот и гитару освоил. Это и понятно – какой рокер без гитары?
Сначала музыка была спокойная, почти классическая, что-то вроде фламенко. Но постепенно она набирала оборотов и злости. Это было уже не чистое гитарное соло, к Пятаку подключился бас, подключился ударник, подключились мрачные клавиши, будто вызванный музыкой появился ветер, причём не слабенький хилый ветерок, а настоящий ветрина. Он раскачивал верхушки сосен, срывал с них ещё не сорванные прошлогодние шишки, швырялся в публику. Зашевелились подвешенные к соснам фонари, тени стали перемешиваться со светом.
Народу как-то стало больше, казалось, что музыка вытягивает из леса странных косматых людей, похожих на леших. Некоторые лешие были мне знакомы, других я видел впервые, наверное, это были настоящие поклонники, приехавшие откуда-то. У многих на плечах болтались трёхцветные флаги, а из-под потёртых джинсовых курток смотрел сквозь чёрные очки мужчина с опасным лицом.
Вырвиглаз снова забрался на скамейку и теперь свистел и размахивал флагом – у него тоже оказался флаг.
Музыка сжималась в тугой пружинный комок, музыка распрямлялась, выбрасывая в разные стороны крючковатые железные щупальца, щупальца цепляли, зацепили и меня. Пятак вроде ничего и не пел, но как-то все вокруг втянулись внутрь пространства, очерченного ритмом, как-то стукнулись друг о друга лбами…
Не знаю, как это получилось, но через некоторое время я обнаружил себя орущим. И Катька, и Вырвиглаз, и Упырь, они тоже орали и подпрыгивали на скамейке. Катька стукала кулаками в круглую спину впередисидящего мужика, он, кажется, на маслозаводе работал, мужик иногда оглядывался, дышал пивом и безумно улыбался, ветер гнул сосны, фонари болтались.
Потом музыка обрезалась. Неожиданно и сразу, будто вырубили свет.
Народ ещё некоторое время шевелился в полуконтуженном состоянии, затем принялся оттаивать. Некоторые возвращались на скамейки, другие прислонялись к деревьям, а многие и просто на землю опускались. Вырвиглаз потёр горло, достал кулёк с семечками, принялся бессмысленно грызть.
Музыканты тоже пребывали в состоянии отключки, ударник как ненормальный чесал ладони. Пятак стоял на краю сцены и жадно пил воду прямо из большой пятилитровой бутылки.
Упырь глядел на меня ошалелыми глазами, Катька достала из рукава маленький флажок и интеллигентно размахивала им над головой. Вырвиглаз грыз семечки, очистки плевал во впередисидящую круглую спину, но спина была упруга, очистки отскакивали.
Пятак напился, бросил бутылку на сцену, вернулся к микрофону.
– Теперь «Мунк» идёт, – сказал он.
«Мунка» я ещё не слышал, слышал только о нём. Трек три недели висел в областном топе, по слухам, на него обращали внимание ребята из столичных рекордзов, по слухам, он должен был стать хитом металлического лета. Все, кто был знаком с «Мунком», отмечали удивительную гармонию текста и музыкальной основы, КиШечники от восторга жевали собственные ботинки, Арийцы рыдали как младенцы, ГрОбовщики записывались в «Армию спасения».
«Мунк» бил по вершкам.
– Это я Пятаку идею подсказала, – похвасталась Катька. – «Мунк» – реальный, не то что всякие там трусы-колдуны.
Надо было что-то сказать, ну чтобы пнюгой не стоять, ну я сказал:
– Странное название.
– Чего странного-то? – Катька подбросила флажок, поймала.
– Да так. Странно. Что это вообще означает?
Катька постучала флажком по голове, тоже мне Джоконда.
– Дурак, ты, Леденец. – Вырвиглаз плюнул под ноги. – Тут же всё понятно.
– Что понятно?
– Да всё понятно. Это в честь Эдварда Мунка названо.
Я слушал.
– Ну, давай, спроси, кто такой Эдвард Мунк? – Вырвиглаз обобрал с губы семечные очистки.
– Кто такой Эдвард Мунк?
– Это такой художник, – влез Упырь. – Он нарисовал кричащего человека…
– Даже он знает. – Вырвиглаз указал пальцем. – Один ты полено и жаба неграмотная. Может, ты и кто такой Маркус Вольф не знаешь?
Про Маркуса Вольфа я слышал, он недавно умер. Серьёзный был человек.
Пятак на сцене громко подышал в микрофон.
– «Мунк», – повторил он.
И тут же ударили басы. И вступил Пятак:
– А-а-а-а-а-а-а!!!
Вошло соло, и почти сразу же ударные.
– А-а-а-а!
С сосен посыпались не шишки, а хвоя, с элеваторов возле станции сдёрнулись жирные голуби, заметались в синем свете, я видел, звякнули стёкла в окрестных домах, завыли сигнализации на машинах, пространство содрогнулось и зарыдало, Пятак рычал:
– А-а-а-а-а!
Других слов в песне не было. Но Пятак рычал так, что никаких слов и не хотелось, и так понятно.
– А-а-а!
Песня мне нравилась. Пятак вкладывался. И в голосе у него было… что-то было, короче. Трудно передать. Под конец композиции Пятак уселся на край сцены и бормотал, свесив ноги, хрипел что-то, как якутский шаман, обожравшийся мухоморами.
Замолчал. И все тоже молчали.
– Дальше неинтересно, – сказала мне прямо в ухо Катька. – Петька сказал, что всего петь не будет, так, пару песен, у него горло сегодня болит. Пойдём, погуляем немного?
– Пойдём. – Я поглядел на Упыря.
– Я ещё посижу, – неожиданно сказал Упырь, – посмотрю. Интересно.
Катька слезла со скамейки, и я. Вырвиглаз, конечно, остался.
Мы уходили от сцены, сначала я думал, что мы просто идём, к «Замку» или к «Пружине», но потом понял, что мы идём к оленьку.
Оленёк – это такой камень. Раньше на нём стоял гипсовый оленёнок, говорят, он сохранился ещё от старого деревянного кинотеатра, там справа от входа стоял оленёнок, а слева такая же гипсовая собака. Дети почему-то очень любили этого оленька и всё время таскали родителей к нему, а потом какая-то пьяная мразь оленёнка свалила и разбила. А камень остался. Через год он оброс толстым мхом и стали разные странные штуки возле этого камня замечаться. Беспокойные и капризные дети, если их поставить на камень, успокаивались и больше не капризничали. Если зубы сильно болели, он тоже помогал, от спины, но это не всем.
Ещё странные штуки происходили возле оленька. Если подходил к нему какой-нибудь по-настоящему дрянной человек, то с этим человеком в скором времени обязательно случалась большая неприятность. И нередко со смертельным исходом. Так что люди с сомнительной репутацией подходить к оленьку опасались. Поэтому возле него всегда было чисто, никаких окурков, никаких бутылок, никаких пакостей.
Хорошее место.
– И чего мы туда идём? – спросил я.
– Там спокойно, – ответила Катька.
– Ну да…
Мне немножко страшно стало. Потому что оленёк не только целительными качествами отличался, он ещё считался камнем влюблённых. Считалось, что если парочка первый раз целуется возле этого камня, то история любви получается красивая и счастливая. Люди дружат, не ругаются, не обманывают друг друга, а когда приходит время расставаться, расстаются спокойно, без скандалов и истерик. Вот я и подумал – а вдруг Катька решила сейчас первый раз со мной поцеловаться? Вдруг, такое ведь бывает…
На окраине парка было не так темно, как в центре, виднелись звёзды и кусочек луны над башней водокачки. К камню вела протоптанная дорожка, теперь шагать надо было только по ней – чтобы не наступить на игрушку. Возле оленька всегда много игрушек. Считается, что если камень помог психованному или больному ребёнку, то надо в благодарность оставить тут что-то – лучше всего игрушку.
Камень появился неожиданно, будто выскочил из-за сосен. Поговаривали, что камень вроде как ходячий, что в лунные ночи видели его то тут, то там по всему парку, но вот это, по моему мнению, полнейший бред. Не бывает бродячих камней. Вот и сейчас – камень хоть и проявился вдруг, но при этом находился на своём всегдашнем месте – как раз напротив кочегарки восьмилетней школы.
Катька остановилась. И я остановился. Думал, что сейчас вот-вот… Но она сказала:
– Смотри.
И пальцем указала. Я посмотрел.
Прямо между нами на тропинке стоял блестящий пластмассовый грузовичок. Китайский, сразу видно.
Меня это несколько раздосадовало. Насколько я знал, целоваться в первый раз следовало как раз в непосредственной близости от камня, а не в пятнадцати метрах от него. Грузовичок же стоял как-то уж очень необычно, словно кто-то его тут нарочно выставил. И стеклянные фары так поблескивали…
Красненько.
Но проявлять постыдное малодушие не хотелось, я шагнул к машинке, наклонился, хотел откатить в сторону.
– Не надо! – остановила меня Катька.
– Почему?
– Ты что, не видишь? Не видишь, как он стоит? Отойди лучше.
Я отошёл.
– Он не хочет, чтобы мы прошли, – с досадой сказала Катька. – Не время, не место.
– Ерунда…
– Не ходи, говорю! – Катька поймала меня за локоть. – Тут постоим…
– Как знаешь.
Мы глядели на камень.
– А у меня в детстве нога подгибалась, – сказал я. – Бабушка меня на нём два часа держала. Потом прошло.
Чёртов камень. Тупой камень, не пустил. Не пустил, а мы могли бы и поцеловаться. Могли бы. Не везёт.
– Раньше тут олень был, – сказала Катька. – Я фотографию видела…
Она уселась на пень от сгнившей сосны. Я стоял рядом. Я ждал. Брать инициативу в свои руки не хотелось – Катька вполне могла обсмеять, выставить идиотом.
Злость. Я почувствовал её, лёгкий толчок в спину.
– Это правда, что тебя… – Катька дунула в сторону музыки. – Ну, к нему… прикрепили, что ли… Правда?
– С чего ты взяла?
Я постарался усмехнуться как можно более пренебрежительно, злость продолжала толкаться.
– Да так, поговаривают…
Катька смотрела на меня и как бы сквозь.