Я стоял возле ларька, хрустел, наслаждался воскресеньем. Эти две туберкулёзницы о чём-то своём трещали, сначала я не слушал, а потом, конечно, прислушался.
– Опять по доске? – спросила одна.
– Ага. Что за дураки? Этой истории про гараж и доску сто лет, а они всё равно лезут и лезут, придурки…
Баторки захихикали.
– Этот лысый, я его вчера на Дне города видела. Смешной.
– Только тогда он был волосатый. Такой волосатый, как хиппарина.
Они опять засмеялись.
– Да я тоже видела. Я тогда как раз на тумбочке стояла. А мне стоять надоело, я в нишу залезла и сплю помаленьку. Потом вижу – крадётся по коридору прямо к бабской палате. Я никого вызывать не стала, пусть, думаю, крадётся, наши выдры как проснутся, они ему сделают. А этот волосатик крадётся, крадётся. Подошёл к двери и стал в скважину смотреть, втыканись? Тупак?
– Тупак, – согласилась её подружка. – Как и все другие.
– Вот и я говорю. Он смотрел в скважину, смотрел, а потом слушать стал. Не знаю, чего он там выслушал, но вдруг как дерганётся от двери. А морда вся перекривлена, испугался, как белка. И на тую наткнулся. И прямо харей! И всю харю себе расцарапал.
Девчонки захихикали.
– На туе с Нового года игрушки битые, так он в них прямо влез! Как заорёт!
Девчонка вдруг замолчала и стала глядеть куда-то в сторону столовки. И вторая стала туда смотреть, будто видели то, что не видел я. Наверное, с минуту смотрели на это нечто, потом продолжили болтать.
– Ну да, этот дурак волосатый. Рожу расцарапал и как рванёт по коридору. И на бидоны напоролся! Звону на весь этаж, все проснулись, высовываться стали, а этот дохляк в окно высигнул…
Дальше было неинтересно. К тому же дальше я знал, что там будет. Эти чучундры стали рассказывать, как во всём баторе возник переполох, все побежали в лес охотиться на нарушителей покоя, а они вдвоём остроумно спустились в кухню и сожрали большущую варёную курицу.
Я дохрустел стаканчиком и поковылял домой. Улица Советская была пустынной, как всегда в воскресенье. Я брёл домой, пинал жестяную банку, она подпрыгивала и в конце концов улетела в кусты.
На перекрёстке с Вокзальной навстречу вышел пацан. Не помню уж, знал я его или не знал, да никакой в этом разницы не было. Пацан был такой расхлябанный, что я даже в сторону отодвинулся, чтобы он меня не зацепил.
Я оглянулся и посмотрел ему в спину. На футболке изображена какая-то полусгнившая личность с вывалившимися глазами и вывороченными зубами, мертвечина. Ну, и надпись: «Убей мертвеца».
Так вот.
Иногда всё лежит на поверхности, а человек долго, упорно отказывается понимать, что ему надо делать. Человек бывает удивительно туп. Тупаком бывает, как эти баторки сказали.
Прямой дорогой я домой решил не ходить, решил погулять. Бродил по улицам и улочкам, на стадион заглянул. К дому вышел почти в темноте, когда свет зажёгся. Я обогнул большой дом, пробрался через свой верный забор – потихоньку. Хотел сразу к себе, однако услышал. Отец и мать сидели на крыльце, разговаривали. Видимо, давно разговаривали, здорово пахло табачищем.
– Как он?
– Нормально.
– Нормально?
– Конечно, нормально, – сказала мать. – Нормально.
Снова пополз табак. Курят. Теперь вместе курят. Они меня достанут, я тоже начну курить, буду как Вырвиглаз.
Они долго курили, висела пауза, так что я решил, что они, возможно, даже и ушли, но тут отец сказал:
– Я думаю, что так нельзя. Это как-то… Нехорошо.
– А что делать?! – нервно сказала мать. – Разве был выбор?
– Не знаю…
– Это самый безболезненный способ. Да и он вроде бы ничего, спокойно воспринял. С этим парнем подружился, гуляют вместе. Даже работают вместе.
Отец промолчал.
– Тебя когда выписывают?
– Не знаю. Лучше мне всё-таки сейчас немножко полежать, сама понимаешь. Потом выйду, когда всё успокоится.
– Хорошо. Ты поспрашивал?
Я услышал, как чиркает колёсико зажигалки.
– Я в больнице поспрашивал, – сказал отец, – трое согласились, но много дать не могут, рублей по триста.
– Ну, это нормально. А когда дни рождения?
– В августе и в сентябре. С работы кадровик обещал список подготовить, я думаю человек десять согласятся. Народ у нас небедный, клоун на день рождения ребёнка – это как в кино. А как вчера? Как День города?
– А что День города, – с досадой сказала мать, – Шахов пришёл, говорит – давай, повесели детишек. И двести рублей выдал.
– Двести? Да уж… Может, петушков наделать?
– Да у нас все бабки с петушками ходят! Этих петушков по колено. Вот если бы машину для сахарной ваты купить – это да! Я вчера видела такую. Эта машина не очень дорого стоит… А я могла бы продавать вату на мультяшных сеансах и в субботу и воскресенье на базаре…
– У нас нет денег, – раздражённо сказал отец, – ты же прекрасно знаешь. Какая ещё сахарная машина? Нет, надо подождать… нужен ещё хотя бы год, через год мы можем…
– Ладно, ладно, – перебила его мать, – не продолжай, всё понятно. Нет так нет. Знаешь, а мне надоело всё это. Очень.
– Придётся потерпеть.
И снова пауза.
– Ничего, – сказал отец. – Сенька у нас расторопный. Подрастёт, откроет похоронную контору: «Слащёв и Ко». А это такой бизнес, который актуален всегда. Поможет старикам родителям. А ты, мать, купишь себе сапоги.
Отец рассмеялся.
Ну да, подумал я. Сенька. Сенька им поможет. Сахарную вату. Сахарную вату в гробу. Гроб в сахарной вате. Всё в сахарной вате, а сбоку цветочки.
Сенька им поможет.
– Пишет? – спросил отец.
– Вроде пишет.
– И что ты по этому поводу думаешь?
Я осторожно высунулся.
Отец не курил, он ел хлеб. Прямо целую буханку. Держал её в кулаке, откусывал, уже до половины съел. Он так может две съесть, без масла, без чая.
– Думаю, что ничего плохого в этом нет. Я тоже сочиняла. Помнишь?
– Ну да. Повесть про сопротивление в концлагере. Помню, ты куда-то её посылала…
Отец снял горелую корку, отправит её теперь на квас.
– В «Пионерскую правду», – сказала мать.
Они вместе рассмеялись. Забавно. Оказывается, мать писала повести про концлагерь и посылала их в «Пионерскую правду». Значит, у меня это семейное.
– Ты не читала? Ну, что он там карябает?
– Нет, – ответила мать.
– Жаль… Он что, хочет писателем стать?
Мать хихикнула. Я спрятался.
– Нет. Все гораздо проще. И сложней.
– Да?
– Катя Родионова, – мать сделала паузу, интересно бы посмотреть, что она в этой паузе делала, рожи, что ли, корчила? – Катя Родионова как-то сказала, что хочет выйти замуж за писателя. Она сказала, что писатели – самые интересные люди на свете.
Они опять засмеялись. А потом отец сказал, что девчонки начитаются «Мастера и Маргариты» и начинают воображать разное, я уже плохо расслышал, что он там ещё говорил, я уже ушёл.
Три года назад у меня была одна привычка. Я любил ковыряться в зубах, размазывать наковырянное по пальцам, а потом нюхать. И застали меня за этим делом. Мать. Вроде как и стыдно, но, с другой стороны, ничего уж особо страшного, у многих привычки гораздо страшнее, взять того же Вырвиглаза. Но противно было очень. От самого процесса застукивания. И с тех пор в зубах я не ковырялся.
Я вернулся к себе, достал тетрадку. Сначала изорвать хотел, но потом подумал, что это по-девчачьи слишком. А если жечь, то как-то театрально получается, так одни поэтишки драные поступают, жгут, вены вскрывают при большом стечении народа, с моста вроде как бросаются, а потом уступают уговорам. Надо какой-то мужской способ применить. И как можно скорей, а то передумать можно.
Я взял тетрадь, сунул её в жестяную коробку, туда же сунул старую ржавую ижачную ось. Перемотал изолентой.
До колодца было пятьдесят шагов, я снял крышку, разогнал водомерок, опустил коробку в воду. Она немного продержалась, потом ушла. Без бульканья, без всякой пошлой суеты.
Всё.
Почувствуй себя немножко Герасимом.
Возвратился в свой дом. Было холодно. Немного посидел в темноте, кровь злобно шумела в ушах.
Темно. Из окон по улице пробивается синий свет. Похитители мозгов прилетели. У Соловьёвых скандал, делят велосипед, даже мне слышно.
Я выбрался наружу. Дорога была какой-то твёрдой, раньше я этого не замечал. Твёрже асфальта. Фонари не горели.
По рукам пошли пупырышки, я не выдержал и побежал.
Над музеем горел фонарь. Хороший, галогеновый фонарь, энергии мало, свету много. Шлагбаум закрыт, я подлез. Над информационным стендом тоже лампочка. Своя, особая, маленькая.
В экспедицию записалось шестнадцать человек. Сбоку болталась ручка на верёвочке. Озеров – человек уважаемый, даже ручку у него никто не спёр. Я взял ручку и вписал:
17 Никита Слащёв.
18 Денис Чеков.
Глава 23Блестящие ботинки
Я плохо спал. Снилось, что я в поезде. Лежу на верхней полке в купе, а вокруг какие-то штуки, одновременно круглые и квадратные. Я пытался выбраться с верхней полки, но не получалось, эти кругло-квадратные вертелись вокруг и мешали, но я всё равно пытался.
До утра.
Проснулся я с трудом. И долго не мог понять, где нахожусь, проснулся или ещё нет, даже пытался нащупать эту бесформенную дрянь. Но нащупал лишь спинку кровати.
Очень хотелось пить. Поискал вокруг. Ничего.
Я плохо спал уже целую неделю. И плохо ел. И дышал плохо. Хотелось достать тетрадь и что-нибудь написать, но тетради не было.
Во вторник у меня температура поднялась, так что пришлось пить водку, разбавленную с мёдом. На следующий день температура прошла, и я продолжал работать, а после работы готовиться к экспедиции. Упырь тоже готовился, а в четверг мы вместе сходили на базар и по магазинам. Я не прикупил ничего, у меня для экспедиции всё было готово, мы раньше часто ходили в поход. А Упырь экипировался, купил тушёнку в железных банках, купил компас, ещё какую-то ерунду, не помню.