– И что это за болезни? – спросил я.
– Понятия не имею, я что, баба, что ли? Вот такие вот чебуреки. Мать его родила, а теперь он вроде как не при делах. Предназначение своё выполнил и может быть свободен. Не, бабки, шмотки – всё это есть, но… Ну, как собака дорогая.
Головастик попытался перевернуться. Значит, жив.
– Ты же только что прогонял, что он оживлённый?
– Кто оживлённый?
– Кто-кто, Денис. Ты же мне сам говорил, что его оживили.
– Да какая разница! – отмахнулся Вырвиглаз. – Он такой же, как мы! Побочный продукт!
– Ты за всех не расписывайся…
– Да брось, Леденец! Ты что думаешь, что твои предки тебя жутко хотели?
Я не стал убеждать. Я никогда не задумывался над этим вопросом.
– Все по залёту, – смеялся Вырвиглаз. – То есть, конечно, по Великой Любви. И по медицинским показаниям!
Зря его опять не побили.
– Слушай, Вырвиглаз, откуда ты всё это знаешь, а? – спросил я.
– Да все жабы болтают, весь город. Говорят, что… Короче, ты же знаешь, что баторских девок посылают работать или на хлебозавод, или в поликлинику. Юлька работает в поликлинике. Так там все про это знают. Про медицинские показания. Какова жаба, да?
– Кто, Юлька?
– Да при чём тут Юлька! Мать Дениса! А прикинь, если он это знает? Как жить?
– Да. Жить дерьмово.
– То-то я гляжу, что он такой… Всё с нами да с нами. Я бы на его месте из дома вообще сбежал бы. Подальше. Ты вот когда-нибудь его родителей видел?
– Отстань, а?
– Не, ты скажи, видел? – продолжал приставать Вырвиглаз.
– Отца. Один раз. Давно.
– Вот видишь! А Денис про них везде звенит, везде ими хвастается…
Мне-то что? Это что, как-то его характеризует особо? Мало ли кого бросили? У него было трудное детство, он убил сорок пять человек, пожалейте его. Да мало ли кого кинули? Меня бы так кинули! Восемь сортов мороженого! Хай энд! У меня «Бентли», жизнь не удалась! Я что теперь, пожалеть его должен?
– А он для них лишь медицинская необходимость. Он им на фиг…
– А ты почему не дома? – перебил я Вырви-глаза.
– А, – тот отмахнулся, – отец в рейсе опять, дома тишина. Я туда редко заглядываю… Кстати, сколько времени?
– Десять.
– Десять?! – Вырвиглаз заволновался. – Во, блин…
– Куда-то спешишь?
Вырвиглаз гляделся в зеркало, причесывался, правда рукой.
– К Юльке. Она попросила ей велик наладить, у неё тётка в Фатьянове, а велик сломался… прокруты… Я у тебя семейник возьму?
– Возьми. Только чёрный. В сарае.
Я подцепил головастика пальцем, посмотрел. Налил в стакан воды, сбросил тварь туда. Она дохляцки перевернулась брюхом вверх.
– Ладно, пока, – Вырвиглаз бросил последний взгляд в зеркало, – я пойду.
Даже не спросил, есть ли чего-нибудь пожрать.
Остался один. Был совершенно спокоен. Даже прилив сил ощущался. Или что-то другое. Медицинская необходимость… Какое мерзкое словосочетание-то! Будто чирей выдавили.
Я вспомнил Упыря. Мне не было стыдно. Стыдно! Какого мне должно быть стыдно?! Мне плевать! Плевать на Упыря! Я стукнул кулаком по столу, стакан подпрыгнул, головастик удачно булькнулся обратно.
Я что, виноват? Он сам виноват! Они сами виноваты. Они это придумали, не я. Загнали меня в угол, я вообще не хотел ни с кем знакомиться!
В окне снова возник Вырвиглаз.
Вырвиглаз – тот человек, который идёт в цирк с лазерной указкой. Чтобы светить в глаза вольтижёрам и сбивать с толку ловиторов, в надежде, что кто-то всё-таки сорвётся.
Сволочь.
– Слушай, у тебя полтинника не будет?
У меня было двадцать рублей. Я отдал.
– Спасибо. Я приглашу тебя на свадьбу. Кстати, выглядишь, как дерьмо.
Вырвиглаз исчез во второй раз.
Никогда это не закончится, никогда. Бесконечность – это восьмёрка на боку, и с этим придётся жить.
Ладно, подумал я, ладно. Потом. Все ещё будет потом, у меня будет ещё время. Много времени. Нанотехнологии сделают своё чёрное дело, мы будем жить долго, почти вечно, и время будет у всех.
Сколько угодно времени, досыта.
Жалость – последнее чувство. Никого жалеть не надо. Ну, не совсем никого. Старушек, больных детей, голодных собак. А больше никого. Будешь их жалеть – только хуже всё кончится. Может, это, конечно, не так, может, я ошибаюсь… Но жалости заслуживают лишь больные и беспомощные. Остальные – нет. Остальных в шею. Только в шею.
Потому что когда жалеешь, то для всех получается хуже, и для тебя, и для окружающих, даже для тех, кого жалеешь. Жалость должна быть исключена, она даёт всем лишь бесполезные надежды, ничего, кроме бесполезных надежд.
Так.
Я вздохнул и тряхнул стакан, звонко стукнул его о спинку койки. И тут же земля качнулась, стёкла звякнули, форточка распахнулась, и с неба послышался свист рассекаемого острым ракетным рылом воздуха.
Головастик шевельнул хвостом, дёрнул глазками и задышал.