ть – доктор особо указал, что она нужна живой.
– Как всегда, я должен за тебя доделывать твою работу, – проворчал Пиггс и несколько раз ударил своим огромным кулаком по мешку. Крики стихли.
Похитители трупов уложили в кофр поверх мешка тело мистера Селзника и закрыли крышку.
Лео вдруг ощутил порыв вылезти и что-то предпринять, но его тут же придушила мысль: «Зачем? Это все заботы живых. Меня они не касаются. Да и что я могу сделать? Мой завод… он почти закончился…»
Леопольд Пруддс спустился обратно, отодвинул табуретку и лег. В ушах у него звучала запись стучащего сердца, которую включал ему доктор Доу. Стук все замедляется, становится едва слышным… Мертвец, который почему-то не умер до конца, вот-вот умрет окончательно…
«От меня почти ничего не осталось…» – появилась одинокая мысль в пустом чулане разума, в котором, по словам доктора Доу, все было шиворот-навыворот.
И тут в дверь этого чулана словно кто-то поскребся.
***
Дождь стучал по черепице, барабанил по трубам. Ворчливый привокзальный райончик Тремпл-Толл приуныл. Как и Плешивый Хью.
Кот глядел на дождь через чердачное окно, и ему казалось, что тот никогда не закончится. На улице все было темно-серым, будто бы стертым. В водостоках гудела вода, лужи постепенно расползались, по канаве вдоль мостовой плыла чья-то шляпа…
Внимание Хью вдруг кое-что привлекло, и он слегка оживился.
По тротуару, сжимая в руке зонтик, торопливо шел человек. Обогнув покосившийся фонарный столб, он перепрыгнул через лужу и двинулся дальше, минуя одну за другой двери узких кирпичных домов.
Узнав его, Хью совсем пригорюнился – это всего лишь Леопольд Пруддс из дома № 8. Пруддс был типом, о ногу которого совершенно не хочется потереться. Такие типы портят настроение котам одним лишь своим видом.
Впрочем, настроение самого Хью внезапно переменилось, и он тут же забыл обо всем на свете, когда в окне дома напротив зажегся свет. Мамаша Фернсби начала готовить ужин!
«Интересно, в каком она сегодня расположении духа? Расщедрится на кусочек сосиски? Или даже не стоит мокнуть?»
Кот все же решил рискнуть – голод перевесил временные неудобства. Выбравшись через дыру в крыше и цепляясь за черепицу, он добрался до дымохода. Там жалобно помяучил – как же он ненавидит этот проклятый дождь! – после чего сполз к водостоку и потрусил вдоль желоба. Вот и труба, которую он обычно использует в качестве моста на другую сторону улицы. Труба узкая и скользкая, но он исходил ее вдоль и поперек. Окошко мамаши Фернсби и честно заслуженный кусочек сосиски ждут его! Они так близко!
Мягкие лапки засеменили по трубе… фут, еще фут и еще… и тут неподалеку вдруг раздался пронзительный гудок локомотива. Хью дернулся от неожиданности, его лапа соскользнула, когти схватили пустоту, и с диким визгом он полетел вниз. Три этажа и целая жизнь перед глазами пролетели как миг. Хью плюхнулся прямо в глубокую лужу, подняв фонтан брызг.
Через какую-то секунду после приводнения, визжа и воя «Сосиска-а-а-а!», промокший насквозь кот пулей вылетел из лужи и ринулся к двери дома мамаши Фернсби. Никакого кусочка! Он заслужил целую сосиску! Он ее требует! Он на нее обменял свою пятую жизнь!..
Услышав за спиной безумный кошачий визг, прорезавший шум дождя и даже гул поезда, который стучал колесами вдали, Леопольд Пруддс на миг остановился и обернулся. После чего, пожав плечами, продолжить путь.
Кошачьи драмы, как это называла бабушка, на улице Синих Труб не были редкостью. Ба часто говорила, что если бы не коты, от скуки «в этой дыре, где никогда ничего не происходит» можно было бы впасть в летаргию.
Улица Синих Труб…
Всю свою жизнь Лео прожил на этой улице. На ней он и умер. И все же он любил ее – эти подступающие вплотную друг к другу домишки, тесно стоящие двери и круглые окна чердаков, но больше всего он любил здешние крыши.
Лео частенько забирался на одну из них и прятался от упреков и осуждения среди синих из-за дешевой химрастопки дымоходов. Там его не могли достать, туда никто не поднимался только чтобы прикрикнуть на него или наградить пренебрежительным взглядом. А он, в свою очередь, оттуда видел всех. Видел, как мистер Криггс пытается починить свой старенький экипаж «Труддс» – уже десять лет его чинит. Видел, как автоматон Уитчетов читает газету, что вообще-то несвойственно для механоидов. Видел, как Нэвилл Оули забирается к миссис Саммерс и ворует у нее сливовый джем из кладовки. Жизнь на улице Синих Труб шла своим чередом, вяло текла, как тот самый пролитый из банки джем. И только он, Мертвец, был здесь не к месту, словно неподходящий лоскут, пришитый к этой улочке неизвестно зачем…
Вот и его дверь…
По привычке поправив покосившийся номерок – ржавую цифру восемь – и стараясь вести себя как можно тише, Лео сложил зонтик, осторожно открыл дверь и двинулся вверх по лестнице.
Как он и ожидал, в доме было темно. Сейчас здесь царило так называемое «сонное время», когда все семейство Пруддсов перед ужином и ночной работой разом отправлялось спать. Установленный распорядок не нарушался годами: господин Пруддс не хотел, чтобы его музыканты клевали носами на полуночных похоронах.
Лео нарочно выбрал именно этот момент, чтобы проникнуть домой и уйти незамеченным. Нельзя было допустить, чтобы его поймали, ведь в таком случае папа устроит ему настоящую выволочку и уже никуда не отпустит.
Лео так и видел себе разговор с ним:
– И где ты ошивался, скажи на милость? – спросил бы его отец первым делом, хмуря черные с проседью брови. – Твои братья вернулись два часа назад. Они мне все рассказали! Как ты посмел?! И это после того, что я тебе велел больше такой мерзости не делать?! Мое терпение на исходе, знаешь ли! Еще одна такая выходка, Леопольд, и я сдам тебя в «Эрринхауз»…
Папа частенько грозился отправить его в «Эрринхауз», и в действительности перспектива попасть туда невероятно страшила Лео: было сложно придумать что-то хуже, чем в его состоянии оказаться запертым в палате, да еще и в смирительной рубашке.
И хоть Лео знал, что отец ни за что с ним так не поступит, он бы вяло подыграл ему:
– Только не это! Только не «Эрринхауз»!
Слегка сжалившись, папа тут же перевел бы тему и вспомнил бы о своем отце, как делал всегда:
– Что сказал бы на все это твой дед? Репутация, которую сперва он, а потом и мы с твоим дядей выстраивали всю жизнь, тает с каждым днем. Люди шепчутся, по городу уже ходят пересуды. Нас не будут звать из-за тебя!
Тут бы за Лео вступилась бабушка (она его часто защищает):
– Не злись на него, Уильям. Ты же знаешь, что он не виноват. Мальчик ведь просто болен…
– У него ничего не болит! Он не болен! Это все глупые выдумки!
Отец еще какое-то время продолжал бы возмущаться, но уже по инерции, а братья принялись бы ныть, мол, Мертвяк снова умудрился выкрутиться, и в итоге Мертвяка отправили бы в наказание на чердак репетировать жуткий и невозможный для запоминания скорбнянс «Монокль Бальбаума». Любому несведущему подобное наказание могло бы показаться несерьезным, но для трубача проклятый «Монокль» был сущим кошмаром. Многие музыканты, пытаясь его выучить, по-настоящему сходили с ума и их на самом деле отправляли в «Эрринхауз». Дядя уверял, что Глухая Мадлен, сумасшедшая, которая играет на своей виолонтубе возле главпочтамта, свихнулась как раз-таки из-за этой ужасной композиции…
Что ж, сейчас у него не было на все это времени: ни на препирательства, ни на объяснения, ни на пилюли из нот. Нет уж, он не для того вернулся, чтобы, смиренно склонив голову, отправиться на чердак, с трубой и партитурой.
Лео сунул зонтик в стойку у вешалки, после чего, не снимая фрак и цилиндр, зажег свечу на газетной полке. Взяв ручку, макнул ее в чернильницу и принялся писать.
Записка для папы далась намного проще, чем письмо для доктора Доу. Лео несколько раз переписывал все заново, то и дело подлавливая себя на мысли, что выходит совсем не то, что нужно. Формулировать верно было довольно трудно. Он не хотел оскорбить доктора, и хоть папа порой в сердцах называл того «бессмысленной тратой времени с постным лицом» и «напрасной тратой денег с высокомерными запонками», Лео был с ним не согласен. Доктор Доу – очень хороший врач, просто ему он помочь не мог. И все же на бумаге выходило слишком резко и обвинительно: «…вы меня подвели…», «…вы меня обманывали…», «…но я наконец нашел тех, кто мне поможет…»
В итоге, кое-как справившись, Лео вложил письмо в конверт, отчаянно надеясь, что доктор поймет его. Записку для папы он зажал между мехами отцовского аккордеона, который стоял на своем привычном месте, возле стойки для обуви. Затем, сняв башмаки, на цыпочках двинулся по коридору.
Не дойдя до гостиной всего пару шагов, Лео понял, что уйти из дома незамеченным ему не удастся.
В коридоре на полу сидел Генри. Генри глядел на него своими черными, без зрачков, глазами, его сморщенный пятак ходил ходуном, а тонкий хвостик-червячок дергался, будто кто-то привязал к нему ниточку и тянул за нее из стороны в сторону.
Генри был хрякксом. Похожи хрякксы на помесь тощей карликовой свиньи и крысы; одни находят их невероятно милыми, другие – непередаваемо мерзкими. Лео был из числа последних и не понимал тех, кто заводит хрякксов в качестве питомцев. Принадлежал Генри дяде Джеральду, и тот был от него без ума, невзирая на то, что хряккс являлся суетливым, непоседливым, вечно все портящим созданием.
Сейчас Генри мог перебудить всех. А это было очень некстати.
– Пошел прочь, Генри, – сквозь зубы процедил Лео.
Хряккс в ответ лишь фыркнул. Затем вскочил на все четыре ноги и ринулся к Лео, свистя, хрюкая и топоча своими крошечными копытцами, как тяжелый механический шагоход.
Лео успел подхватить Генри за шкирку, пока тот его не обслюнявил. Повиснув у него в руке, хряккс со счастливым видом принялся пускать слюни на пол…
– Сейчас совсем не до тебя.
Генри отправился обиженно сопеть в чулан, где хранились ржавые трубы и тромбоны, а Лео вошел в гостиную.