Нэн взяла у Майка линейку и пустилась в описание окруженного рекой клочка суши.
— Длина острова — две мили, ширина — восемьсот футов. Видите? Он идет параллельно Манхэттену с 85-й улицы — это северная оконечность, до 48-й улицы на юге. Вот эта нижняя граница находится напротив ООН. Великолепный вид. В настоящее время здесь построили несколько жилых многоэтажек, две больницы для хронических больных, разбили парки. С Манхэттеном остров соединяет канатная дорога, а с Куинсом — пешеходный мост. Но что привлекает нас больше всего, так это останки.
— Скелеты? — переспросил Чэпмен.
— Только не человеческие. Развалины уникальных зданий, возвышавшихся здесь век назад — вернее, почти два века назад. Во время своего превращения в крупный город Нью-Йорк столкнулся со всеми социальными проблемами и невзгодами, которые мы связываем с современной городской Америкой, — преступность, нищета, болезни, психические расстройства. В 1800 году городские советники предложили построить закрытые учреждения и заключать в них источники своих бед. На огороженной территории в Беллвью нашли пристанище больные желтой лихорадкой и сифилисом, а тюрьма Ньюгейт в Гринвич-Виллидж стала домом для насильников и разбойников с большой дороги.
— Мой город, — вздохнул Майк. Он внимательно слушал.
— Вы знаете, что раньше на пересечении 116-й улицы и Бродвея находилась психиатрическая больница Блумингдейла?
— Сумасшедший дом? Как раз там, где сейчас расположен Колумбийский университет? — уточнил Майк. — Странно, и почему меня это не удивляет?
— Потом градостроители сообразили, что для изоляции «неприкасаемых» вовсе не обязательно жертвовать ценной недвижимостью Манхэттена. Для этой цели вполне подойдет ряд островков. Они-то и избавят растущий город от его преступников и сумасшедших. Итак, все взоры обратились на реку — на острова Уордс и Рандалл, на Северный и Южный Бразер-айлендс, на острова Райкерс и Харт. — Указка Нэн двигалась по реке. — И самым первым островом, который купил Нью-Йорк — это было в 1828 году, — стал Блэкуэллс. Из сельской семейной фермы остров в мгновение ока превратили в городок различных учреждений. Огромные, мрачные, неприступные сооружения. Тюрьма, дом призрения для бедных, бесплатная больница…
— Ты об этом великолепном готическом здании? Оно еще похоже на замок. Это его видно с Манхэттена?
— Нет, Алекс. Его построили чуть позже и для другой цели. А еще, разумеется, на острове находится мое любимое место. Октагон — психиатрическая лечебница, сменившая Блумингдейл.
Нэн подошла к столу и достала из ящика огромную тетрадь с увеличенными, тонированными сепией старыми фотографиями.
— Эта психиатрическая клиника должна была стать самой большой в стране. Несколько отделений — для буйных пациентов, для женщин, для душевнобольных иностранцев.
— А разве иностранцами в то время были не все? — спросил Майк.
— Думаю, детектив, так было всегда: кто-то обязательно кажется больше иностранцем, чем другие. Вы знали, что попадись на улице одинокий иммигрант, не говорящий по-английски, как наши милосердные предки помещали его в сумасшедший дом? Бедняга вынужден был сидеть в психушке, пока кто-то не разберет, что он говорит. Другой печальный факт заключается в том, что в больницах катастрофически не хватало медперсонала. В сущности, за пациентами ухаживали заключенные. Можно только догадываться, как с ними обращались.
— Эта больница стоит до сих пор? — спросила я, изучая фотографии примитивных надворных построек.
— Крылья здания не сохранились. Остались только развалины башни Октагон. Потрясающая ротонда в стиле Ренессанса, с элегантной винтовой лестницей, колоннами и пьедесталами. — Нэн показала фотографии: пять торчащих вверх винтовых чугунных пролетов. — Когда-то эта лестница считалась самой изящной в Нью-Йорке, а теперь ее сломанный каркас поднимается прямо в небо. Она совершенно обветшала и страшно запущена.
— Кажется, в то время было принято обращаться с пациентами психиатрических клиник как с животными, но делать это изящно.
— Точно. Там были огороды, ивы, даже пруд, где зимой катались на коньках. В общем, с внешней стороны больница казалась оазисом безмятежности и заботливого ухода. А вот внутри… Это был воистину сумасшедший дом.
— Что вас там интересует? Зачем все эти раскопки?
— Там есть все, о чем только мечтает городской антрополог. Как бы мне ни хотелось, в наше время на Манхэттене почти не осталось мест, где можно покопаться. А остров — очень небольшое пространство, и нам многое о нем известно. Сохранились записи о раннем индейском поселении, которое было там до прибытия колонизаторов. Мы уже находим эти артефакты — орудия труда, глиняные изделия, оружие. На смену ему пришло сельскохозяйственное общество. Оно просуществовало еще век. И разумеется, психиатрическая клиника, действовавшая на острове большую часть девятнадцатого века. Не забывайте, многие богатые пациенты отправлялись туда со всеми своими пожитками. Им подавали еду на серебряной посуде, а не в оловянных мисках, как в соседнем доме призрения. Потом здания забросили, а вот вещи остались. На остров приезжало множество сановников — все хотели увидеть эту новую систему патронажа. Некоторые, включая де Токвилля, много писали о ней. Вы оба должны туда съездить, правда. Посмотрите, как мы работаем, что нашли. Сейчас холодно, и раскопки приостановились, но я могу попросить одного из студентов провести вас по Октагону. А если захотите, то и по всему острову.
— Ловим на слове. Но нам бы хотелось поговорить с тобой о Лоле Дакоте, Нэн.
— Я расскажу вам то немногое, что знаю. — Она села за стол и указала на стулья напротив. Мы сели. — Разумеется, я познакомилась с Лолой, когда она еще входила в преподавательский состав Колумбийского университета. На мой взгляд, она была довольно непредсказуемой, хотя и талантливым ученым.
— Ты общалась с ней?
— Не часто. Говард даже не знал об их семейных проблемах, но никогда особенно не доверял Ивану. Складывалось впечатление, будто он только и думает, как вас надуть. Вечно искал быстрый навар. Периодически нас приглашали на одни и те же званые обеды, но мы вчетвером никогда не общались.
Когда Нэн заговорила о Лоле, ее голос слегка изменился. Казалось, она была не совсем откровенна. Во всяком случае, не так, как во время обсуждения истории Нью-Йорка.
— Ты была на похоронах?
— Нет, нет. В пятницу вечером я улетела в Лондон. Ее ведь в пятницу убили, да? О ее смерти мне сообщил Говард по телефону. — Нэн вертела в пальцах скрепки, лежавшие в верхнем ящике стола.
— Пока мы успели поговорить только с одной ее сестрой и несколькими студентами. Какой она была? Я имею в виду — с профессиональной точки зрения. Как твоя коллега?
— Ну, вела она себя развязней моего. Я бы не сказала, что у нас много общего. — Нэн — блестящий ученый. В своей области она уже успела прославиться на всю страну и была не только профессионалом, но и скромницей. — Правда, работать вдвоем с ней было сплошным удовольствием. Она никогда не говорила со мной по душам, если вы об этом. После того, как она перевелась в Королевский колледж, мы не виделись больше года. Только проект «Блэкуэллс» снова свел нас.
— Как все началось? — спросил Майк.
Нэн посмотрела в потолок и рассмеялась.
— С нескольких лет моих мечтаний. Сейчас уже трудно вспомнить, кто первый протолкнул эту идею. Дайте-ка подумать. Уинстон Шрив помог составить план. Это заведующий кафедрой антропологии в Королевском колледже.
— Вы давно его знаете?
— Пятнадцать лет. Очень впечатляющая карьера. Поэтому его и взяли в колледж. Окончил университет и аспиранту в «Лиге Плюща», если не ошибаюсь. Был в Сорбонне. Помогал с раскопками в Петре. Он мечтал работать на острове так же долго, как и я. Мы с ним из тех нью-йоркцев в нашей профессии, которые всегда хотели покопаться в местной грязи, но до поры до времени молча смотрели, как каждый квадратный дюйм вожделенной исторической земли застраивают небоскребами с квартирами и офисами. Да, мы с Уинстоном говорили о раскопках на острове с тех пор, как познакомились.
— А другие?
— Это программа включает четыре кафедры. Междисциплинарная, как ее любят называть сегодня. Занятие для всех. У каждого из нас, кажется, есть свое место на острове. Блэкуэллс привлекает нас по разным причинам. Мы с Уинстоном ведем курсы антропологии. Мое излюбленное место — северная оконечность острова, от маяка до развалин Октагона. Скип Локхарт возглавляет сектор американской истории. Его сердце, похоже, завоевали люди, которые здесь были, их истории, то, что с ними стало. Томас Греньер отвечает за студентов-биологов.
Этого имени мы еще не слышали.
— Кто такой Греньер? — спросил Майк.
— Королевский колледж. Завкафедрой биологии. Из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, если не ошибаюсь. Я не видела его уже несколько месяцев, но думаю, это потому, что в этом семестре он взял отпуск. Вполне возможно, его и в городе-то нет.
Майк записал имя в блокнот.
— Почему биология? — спросила я.
— Научная часть важна не меньше самих раскопок. Может, даже больше. В семидесятых годах девятнадцатого века на острове была почти дюжина медицинских учреждений. Всех «неизлечимых» пациентов из города отправляли в больницу или клинику на Блэкуэллс. Одно предназначалось для больных скарлатиной, другое — для эпилептиков, третье — для калек, больных холерой и тифом. Имелось даже помещение для туберкулезников и специальное здание для прокаженных. А еще на Блэкуэллс основали первую в стране патологоанатомическую лабораторию. И только потом твои развалины, Алекс. В 1856 году, если точно. Оспа продолжала оставаться бичом общества в течение всего девятнадцатого века.
— А как же Дженнер? Я думала, к тому времени уже появилась вакцина против оспы.
— Да, в Америке тогда применяли вакцину, но из-за постоянного притока нищих иммигрантов, заразившихся еще у себя на родине, болезнь прибывала сюда со всего света. Поскольку она была ужасно заразной, в Нью-Йорке пациентов всегда изолир