[409]. В городе Смоленске, на кладбище Петропавловского прихода, совершается в этот день особая панихида о всех, погибших несчастной смертью и оставшихся безвестными при погребении[410].
В Купянском уезде Харьковской губ. «весьма распространен обычай поминовения, в субботу накануне Троицына дня, утопленниц, умерших до крещения и мертворожденных детей, то есть всех тех, которые, по словам старух, становятся русалками. Некоторые крестьянки красят в этот день яйца, но только не в красный, а в желтый цвет, и раздают их детям… В «русалкин велык день», т. е. в четверг после Троицы, русалки выходят из воды, появляются в лесах, садах «и огородах и стараются поймать тех из родителей, которые не поминали их в субботу»[411]. Сравни с этим обычай Дубенского уезда, где на «русальчын велыкдень», т. е. в четверг на Троицкой неделе, женщины, терявшие некрещеных детей, собирают у себя всех детей околотка и угощают их[412] (ср. ниже гл. 6).
§ 35. Весьма близок к семицким поминальным обрядам над убогим домом своеобразный народный праздник в гор. Вятке, известный теперь под именем свистуньи, а в старину, по словам старых авторов, свистопляски. Разница лишь в том, что праздник свистуньи посвящен не заложным покойникам вообще, а убитым в одной битве 1392 года (?) устюжанам. Кроме того, праздник этот совершается несколько ранее Семика, а именно – в четвертую неделю после Пасхи. Имя свое праздник получил от того неумолкаемого свиста, который слышится в течение всего праздника.
В настоящее время это детская ярмарка, с преимущественной продажею детских игрушек; дети охотнее всего покупают глиняные свистульки и свистят в них. Но в старину было нечто иное. По словам вятского историка Ал. Вештомова, панихида в четвертую неделю по Пасхе в Вятке «совершается на том самом месте, где происходило побоище (битва) и где похоронены убитые при том люди, а именно у северного глубокого рва, где с издревле находится на тот конец и часовня… После отправления сей панихиды собираются на то место жители и гуляют… Несколько лет назад тому [писано в 1807 году] происходили при том, по обычаю язычников, свисты и пляски, отчего и называется сей случай на Вятке свистопляскою. Также обыкновенные при том были и кулачные бои»[413].
«Народ собирается (на свистунью), – сообщает другой старинный автор[414], – с небольшими свистками. Стоя на валу, бросает глиняные шарики в ров, куда сходятся городские ребятишки собирать их». По преданиям, праздник этот связывается с битвою 1392 года, в которой пало много устюжских воинов; будто бы устюжане пришли на помощь вятчанам, но «вятские слепороды» приняли их, в темноте ночи, за врагов и избили. Будто бы даже «куклы из глины, расписанные разными красками и раззолоченные» (теперь это изящные гипсовые статуэтки) в изобилии продаются на свистунье «в честь оставшихся после сражения вдов»[415].
Свист на вятских поминальных обрядах-праздниках в честь заложных покойников не представляет собою чего-нибудь исключительно только вятского местного. Сопровождаемые свистом праздники были прежде и в других местах Великой Руси, но успели исчезнуть, прежде чем их описали в книгах. По крайней мере имя села Ростовского у. Ярославской губ. Никола-Дудник (Никольское-Ошанино тож) объясняется теперь местными старожилами так: «9 мая, в престольный праздник, в этом селе продавали в большом количестве детские глиняные игрушки [полное сходство с вятской свистуньей], преимущественно же колокольчики особенного устройства и глиняные дудки, и всякий богомолец поставлял себе в обязанность купить для своих детей у дудника ту или иную игрушку»[416].
Свист – языческий оберег от нечистой силы (§ 37); недаром же древнерусские поучения так часто восстают против «сопелий» и «гудцев».
§ 36. Описанные нами семицкие поминальные обряды в честь заложных покойников по времени своего совершения совпадают, как видим, со сроком былого погребения заложных в убогих домах. Кое-где они и совершаются над убогими домами или на их месте. Отсюда естественный вывод, что обряды эти – простое наследство прежнего общего погребения заложных в Семик в убогих домах. Так и думают некоторые из цитированных нами выше авторов, напр. еп. Евгений Болховитинов и др. Такое предположение, вероятно, и справедливо для некоторых городов, но, конечно, не для всех. Во многих местах, наприм. в Вятской и Тульской губерниях, в Малороссии, семицкие поминальные обряды имеют слишком ничтожное отношение к убогим домам или даже не имеют к ним никакого отношения, а главное – они, безусловно, древнее того времени, когда общее погребение заложных в убогих домах прекратилось, а быть может, даже и древнее самых убогих домов. Правдоподобнее во всех отношениях предположение, что общее погребение заложных в убогих домах в Семик было установлено правительством (точнее говоря: духовенством?) именно по случаю существовавшего издавна народного обычая поминать в этот день заложных покойников. Семицкие обряды в честь русалок (гл. 6) безусловно древнее убогих домов, между тем, как мы ниже увидим, они во многом близки к поминкам заложных покойников.
Равным образом, мы не можем согласиться и с этим мнением старых авторов, слова которых Е. В. Аничков цитирует без всяких комментариев, как бы соглашаясь с ними. У него читаем: «В старину в Великороссии и в Сибири эти (т. е. весенние) поминки (на кладбищах) имели место и не только в честь родителей или вообще предков. В Москве, в Устюге Великом, в Иркутске и в других местах ходили на Семик или Пятидесятницу молиться и справлять тризну в так называемые убогие дома, скудельницы, буйвища или гноища, где погребались все, кому не довелось приобщиться перед смертью. Во время традиционных всеобщих поминок, очевидно, считали благочестивым делом вспомнить об этих погибших душах, помолиться за их спасение и принести им в то же время жертву»[417].
Мы считаем недоказанным, чтобы обычай этот возник на христианской почве. Кроме того, семицкое поминовение заложных, как мы видели выше (обряды в Котельниче, Вятке, Тульской губернии и в Малороссии), весьма сильно отличается от обычного поминовения усопших. Замечательно, что особый характер носило оно и в то время, когда в Семик происходило общее погребение заложных в убогих домах. Об этом можно догадываться по следующему замечанию путешествовавшего по России в половине XVII века антиохийского патриарха Макария[418]: «У жителей гор. Москвы есть обычай в четверг по Пятидесятнице отправляться за город с царем, царицей и патриархом для раздачи милостыни и совершения служб и поминок по всем умершим, утонувшим в воде, убитым, а также по (умершим) пришлецам, с полной радостью и весельем; все торговцы города и рынков переносят свою торговлю за город». Святейшему путешественнику, очевидно, не сообщили, что в этот день происходит и общее погребение заложных, но оно тогда уже безусловно происходило. Слова «с полной радостью и весельем» не оставляют сомнения, что это было не обычное христианское поминовение умерших.
По общераспространенному поверью, весною (в Великий четверг) все мертвые просыпаются от своего зимнего глубокого сна. Вместе с ними пробуждаются, конечно, и заложные покойники. Но если усопшие предки покровительствуют своим живым потомкам и помогают им во время летних забот и работ, то заложные покойники, наоборот, вредят живым. Заложные покойники отличны, по своей природе, от прочих умерших: они доживают свою земную жизнь, почему они более первых нуждаются во всем земном; если усопшие предки питаются «паром» пищи, то заложным нужна обычная земная пища; обычным покойникам хватает той одежды, которую им кладут в гроб; заложные, очевидно, скоро изнашивают свою одежду: им нужна еще и новая. Вот почему заложных желательно пораньше и подальше спровадить от местожительства живых. Такое-то провожание, «проводы» заложных мы и склонны видеть в семицких их поминовениях.
Веселье семицких поминовений, о коем согласно говорят и Макарий Антиохийский (XVII в.), и Котельнический-Глушков (XIX в.), весьма ярко свидетельствует, что это не обычные христианские поминки по умершим. В этом веселье можно видеть пережиток языческой похоронной тризны, другим пережитком коей служат кулачные бои во время тех же обрядов (§ 37). В таком случае и эти поминки заложных (подобно описанным выше в § 11) являются запоздалым предоставлением заложным покойникам тех похоронных почестей, коих они лишены были в свое время. Но можно объяснять это веселье и несколько иначе: заложные покойники, сохраняя свой земной нрав, испытывают весной потребность в обычных весенних увеселениях деревенской молодежи; если им этих увеселений не предложить, то они будут тосковать и, пожалуй, мстить. Отсюда понятен веселый характер всех семицких обрядов, в том числе и поминальных.
В Семицкую неделю покойники бродят по кладбищу без пристанища[419]. Это народное поверье лучше всего сохранилось у черемисов: «На время от Страстной недели до Семика все души (умерших) пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты. Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени получают вообще вредные при жизни люди – колдуны и разные плуты, которые всячески обижают живых, топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и пр.»[420]. Соответственно с этим у черемисов, точно так же, как и у чувашей, Семик – поминальный праздник. У чувашей «этот день праздновался очень шумно: после домашнего поминовения усопших члены семьи (кроме молодых и детей) запрягали лошадей в тарантасы, украшенные зеленью, и с пивом, водкой, блинами и другими съестными припасами отправлялись на кладбище „провожать покойников”. Здесь они совершали моление духам предков, ели, пили, „угощали” покойников, пели, плакали и плясали под звук музыкальных инструментов, потом разбивали часть посуды и возвращались домой. Сажая перед окнами деревья в Семик, чуваши верили, что на эти деревья садятся души умерших, которые в Семик возвращаются с кладбища в деревни»